Вакханка

С тех пор, как умер ее муж, художник Орлов, оставив ей свою точную копию в миниатюре – рыжую Клео, носивший ее на руках, как куклу, и молившийся на свою «смуглую женщину», как называл он жену, Анна Игнатьевна решила отказаться раз и навсегда от любви и ее радостей.

Красивая женщина и эффектная актриса, она могла бы всегда сделать выбор в толпе своих театральных поклонников, но она была верна памяти мужа, шесть лет живя жизнью монахини-аскетки. И вот, когда ей уже перевалило за тридцать, и ее изящное смуглое тело, которое не однажды служило моделью художнику-мужу, стало постепенно обретать плавные и мягкие формы, тут-то она и встретила Макса.

И сейчас, как наяву, перед ней стоит эта встреча. Она играла Ольгу Ранцеву; его, восхищенного, в числе других, ее исполнением, друзья привели представиться театральной знаменитости.

Что сталось с нею в тот вечер? Когда она увидела этого белокурого, изнеженно-породистого барина, очевидно, баловня судьбы и женщин, с его усталым холодно-порочным, взглядом и нежно-развратной улыбкой, точно что-то толкнуло ее в сердце: «Это он!» – сказала она себе тогда же и, кажется, полюбила его в тот же миг и отдалась ему всецело с головокружительной быстротой обезумевшей от страсти женщины. Она влюбилась в него тою осеннею любовью, которая ведет или к вечной радости достижения, или к тихой, постепенной, длительной пытке.

В данном случае произошло первое. Арнольд, пресыщенный, избалованный своими бесчисленными светскими романами, такими обыденными и шаблонными, в сущности, загорелся мечтой испробовать счастья с незаурядной женщиной, сильной своим сценическим талантом, отмеченной любовью к ней известного, недюжинного художника, ее мужа, сумевшего увековечить красоту этого совершенного, смуглого тела.

К тому же ему импонировала ее оригинальная натура, натура богобоязненной староверки (Анна Игнатьевна вышла из старой, верной христианским традициям купеческой семьи) и в то же время страстно-разнузданная в любви. Словом, Макс Арнольд, светский человек, вивёр, прожигатель жизни, казалось, увлекся не на шутку артисткой Орловой. Он окружил ее нежными заботами, а ее малолетнюю дочь – чисто отеческой заботливостью. Его небольшое, но прекрасно устроенное имение в черноземной полосе России приносило кой-какой доход, и это давало возможность Максиму Сергеевичу обставить с некоторой долей комфорта семью его новой пассии.

Таким образом, театральное жалованье Анны Игнатьевны могло целиком идти на ее костюмы. Обо всем другом заботился первое время ее любовник. Орловой ее связь с Арнольдом казалась раем, и если что и смущало женщину, то только упрямство ее возлюбленного: как ни любил Анну Игнатьевну Арнольд, но на все прямые и косвенные намеки Орловой относительно возможности узаконения их связи, он всегда находил случай вывернуться – и своевременно отступить. И это отравляло женщине сладкие минуты ее счастья.

– А вот и я! Простите меня, Annette, я, кажется, заставил вас ждать, дорогая, – услышала задумавшаяся Орлова позади себя хорошо знакомый ей голос.

Она вспыхнула, как девочка, от радости протянула подошедшему Арнольду обе руки. На них смотрели с любопытством и с завистью. Пятилетняя связь этой пары ни для кого не была тайной. И в театре к Максиму Сергеевичу давно привыкли, как к своему человеку.

Он был очень хорош собою – этот высокий, статный, белокурый человек в широком весеннем пальто-клеше, с этой своей небрежно-порочной улыбкой и устало-развратным взглядом. В его бритом характерном лице английского типа было что-то сводившее с ума женщин и удваивавшее с каждым годом число его врагов среди мужчин.

Поцеловав перчатку Орловой с таким видом, как будто между ними ничего никогда не было, Арнольд подал ей руку и повел к выходу, где его ждал наемный таксомотор.

– Ну, поздравь меня, Макс! – проговорила веселым тоном Орлова, как только они очутились в тесном купе автомобиля, – дело с Тишинским налаживается. Я позвала его к нам, – нынче он уже был с визитом, и, кажется, девочка произвела на него некоторое впечатление. Пришлось покривить душою. Я сказала Клео, что этот молодой богач, наследующий золотые прииски его папаши, интересуется исключительно мною и намерен состоять при моей особе. Девочка, кажется, поверила. О, если бы можно было уладить возможно скорее этот брак, а то Клео положительно пугает меня с некоторых пор. Она, несомненно, унаследовала вместе со своей наружностью и бурный темперамент своего отца и порою ставит меня в тупик своими словами и поступками. Нет, ее необходимо выдать замуж – и как можно скорее. Ты подумай только, – пока она была в гимназии меня постоянно смущали ее юные поклонники-гимназисты, студенты и другие юнцы, к которым она бегала на свидания, а с некоторыми переписывалась за моей спиною. Теперь она кончила гимназию, – и что же? Не успела оглядеться как следует, уже преподносит новый сюрприз. Представь себе: они изволят не на шутку увлечься своим молодым дядей Максом! Ну да, тобою, мой милый, – не делай, пожалуйста, таких больших глаз, покоритель сердец! – разразилась не совсем естественным смехом Орлова.

Арнольд усмехнулся.

– Вот как! Это очень мило со стороны Клео, и я весьма польщен…

– Пожалуйста, не льсти себя надеждой. Девчонка молода и меняет свои симпатии, как перчатки. Сегодня ты, завтра другой… – уже несколько раздраженно бросила Орлова.

Лиловые весенние сумерки бессолнечного хмурого дня уже сгустились, и внутри каретки нельзя было различить той внезапной бледности, которая покрыла лицо Арнольда. Он сжал на мгновение зубы. Потом, не разжимая рта, процедил:

– А все-таки было бы грешно с твоей стороны выпихивать замуж ребенка, еще не знающего любви.

– Этот ребенок привык к роскоши, – прервала его Орлова, – а Мишель Тишинский имеет возможность выкупать в ней любую женщину… Я, напротив того, боюсь даже мечтать о таком счастье для нее!.. Собственно говоря, что она из себя представляет? Так – ничтожество, правда с хорошенькой и свежей мордашкой. Нет, Тишинский – это положительно лакомый кусочек для девочки. И, пожалуйста, не мешай мне в этом, Макс, – уже раздраженным тоном закончила артистка. Арнольд шутливо поклонился, больше для того, чтобы скрыть выражение тревоги, промелькнувшее у него в лице.

Автомобиль между тем остановился у знакомого подъезда, и швейцар выбежал высаживать обычных посетителей.

Тонкий обед, близость Макса, его томный взгляд разнежили Орлову.

– Максинька, – прошептала она за десертом, – ты проводишь меня в театр, а потом заглянешь ко мне после двенадцати… Ключ у тебя, я надеюсь…

Она заглянула ему в глаза преданными, почти робкими глазами.

Но он поспешил отвести от нее взгляд.

– Увы, дорогая, сегодня мне необходимо быть у моих стариков. Они скоро уедут на дачу… Завтра, если можно…

– Как хочешь, Макс, – уже ледяным тоном бросила женщина и прибавила уже с ноткой явной подозрительности, дрогнувшей в голосе: – Ты едешь к своим тотчас же или посидишь у меня в уборной?

– Прости великодушно и на этот раз, Анна, сегодня я провожу тебя только до дверей театра.

– Как хочешь, – снова прозвучало холодно.

Автомобиль помчался. У театрального подъезда Арнольд поцеловал руку Орловой и, подождав, пока высокая фигура последней скрылась за стеклянной дверью артистического входа, круто повернулся к эстонцу-шоферу и скомандовал, быстро вскакивая в экипаж:

– На Кирочную, к Орловым… Да поживее, пожалуйста, Герман. Каждая минута на счету…

III

Михаил Павлович Тишинский долго не мог опомниться после отповеди, данной ему молодой Орловой, тем более что отповедь эта являлась в данном случае совершенно несправедливой. Он менее всего думал о том, чтобы соединиться с дочерью прелестной Annette Орловой узами брака. Он даже не предполагал, что у красивой моложавой артистки есть почти взрослая дочь. Но, тем не менее, увидя девушку, простодушный и прямолинейный от природы, далеко еще не успевший испортиться в омуте столичной жизни, двадцатитрехлетний Тишинский сразу воспылал страстью к Клео. Оригинальная внешность этой «маленькой вакханки», женщины-ребенка и женщины-кошки, как ее справедливо называл Арнольд, поразила его, ударила по нервам, по дремавшей до сих пор страстности натуры. За прелестной Annette, как называли актрису Орлову в том кружке, в котором он вращался, он волочился скорее из моды, как всякий богатый наследник ухаживает за артисткой, из желания поддразнить менее счастливых товарищей, он, которому богатый и щедрый родитель отсыпал каждое первое число столько денег, сколько он спрашивал у старика.

Забившись в свою сибирскую нору, старик Тишинский все то, что мог бы проживать сам, живя в городе, посылал своему единственному сыну, любимому им до самозабвения.

– Наша фамилия старинная, заслуженная, дворянская, – говорил он, когда его упрекали в излишнем баловстве и поощрении к расточительности сына, – и чтобы с честью и достоинством носить ее, необходимо иметь деньги для представительности, для комфорта. А Миша у меня единственный, умру – все равно ему оставлю, не потащу же за собою в могилу. Деньги же молодежи нужнее, чем нам, старикам, так пусть и пользуется ими вволю, пока молод.

И молодой Тишинский пользовался, как мог и как умел. Он страстно и искренне любил искусство вообще, а драматическое в частности. И ежедневно проводил свои вечера в театре. Его увлечение Орловой выросло на этой почве. Вернее даже не увлечение ею, а теми ее образами, которые она умела создавать в свете огней рампы. У него и знакомство-то с нею завязалось на этой почве. В душе своей этот по виду простенький, казавшийся моложе своих лет юноша носил бога, бога красоты, и это оберегало его от засасывающей грязи жизни.

Незаслуженно обвиненный Клео, он ушел от нее смущенный, взволнованный и почти испуганный неожиданной отповедью. А в душе кто-то назойливый и упрямый нашептывал вопреки разуму и логике:

– Она должна быть твоею, она должна быть твоею. Это именно та девушка, о которой ты втайне мечтал, и она будет твоею, будет…

В то же самое время Клео, не подозревавшая даже о том впечатлении, которое она произвела на молодого человека, и относившая его намерение целиком за счет «интриг» матери, которую она, кстати сказать, подозревала во всевозможных кознях, все еще пылала негодованием. Вся розовая от волнения прошла она в свою комнату.

Здесь, в этой голубой шкатулке (голубой цвет был ее излюбленный: он так шел к ее рыжим волосам и ослепительно белой коже), обтянутой бирюзового цвета кретоном с атласными бантами и розетками, пахло какими-то острыми, с несомненной примесью мускуса, духами. Изящные, самых неожиданных и прихотливых форм, козетки, пуфы, кресельца и диваны были расставлены, вернее, разбросаны в живописном беспорядке на белых коврах с крупными, чудовищных форм и футуристической тенденции цветами. Узкая, за такими же нелепыми и крикливо разрисованными ширмами, постель казалась каким-то неожиданным оазисом чистоты и девственности среди целого хаоса статуэток, картин вольного содержания, всяких ширмочек, шкафчиков, бра и экранов, с теми же не то футуристическими, не то символическими рисунками. А в простенке между двух окон стояло прелестное трюмо, отражавшее сейчас маленькую, полудетскую фигурку и растрепанную голову обладательницы этого странного экзотического уголка. В нем же отражался и портрет во весь рост Анны Игнатьевны, помещавшийся напротив. На нем артистка была изображена в роли Сафо… Грозно смотрели ее строгие, страстные, обведенные синими кольцами глаза. Траурной каймой были обведены строгие брови… И в красноречивом молчании сомкнуты гордые уста.

Рыжая Клео, войдя в свою комнату, с такой любовью устроенную ею самой несколько месяцев тому назад на средства того же баловника дяди Макса, когда она была еще в старшем выпускном классе гимназии, подошла прежде всего к зеркалу и вперила в свое отражение все еще горевшие гневом и негодованием глаза. И вот постепенно стало проясняться выражение бело-розового свежего личика. Лукавый огонек зажегся в глубине этих желто-зеленых кошачьих глаз, улыбка растянула пухлые губки. Вдруг она расхохоталась, откинув назад головку.

– И этот дурак, этот длинный воробей смел думать, что я смогу, что я захочу стать его женою!.. Как бы не так. И с этой внешностью маленькой вакханки, как называет меня Макс, и с моей перламутровой кожей, с моими влекущими глазами (его выражение тоже) быть женою этого желторотого птенца, у которого, кроме папашиных приисков, нет ничего за душою… Ни ума, ни остроты, ни умения оценить такую штучку, как я! Ну уж это дудки-с! Ступайте пасти ваши стада, как говорят французы, куда-нибудь подальше, милый Мишель, а вам такой табак не по носу.

И она с задорным видом настоящей французской кокотки – увы! – низкого пошиба, ухарски щелкнула пальчиками перед воображаемым носом злополучного Мишеля.

Потом с тем же веселым хохотом повалилась на ближайшую кушетку, вся потягиваясь, нежась и извиваясь на ней с чисто кошачьей грацией. Протянула руку через голову, нащупала стоявший в изголовьях кушетки на стенном бра портрет… То было изображение Арнольда. На нее смотрели дерзкие, усталые глаза, и чуть усмехались надменные порочные губы. Девушка смотрела минуту жадным влюбленным взглядом в красивое лицо Арнольда. Потом, с внезапно загоревшимися глазами, с яркой краской, внезапно вспыхнувшей на лице, прижала портрет к сильно бьющемуся сердцу и опрокинулась с ним вместе на спинку кушетки, осторожно и нежно сжимая его в объятиях. А услужливая память уже рисовала пережитые впечатления из недавнего полудетского прошлого.

Ей, Клео, минуло одиннадцать лет, когда в их доме появился этот красивый, тогда еще тридцатилетний блондин, пресыщенный и одновременно усталый. Рано развившаяся девочка, росшая на свободе среди удушливо-пряной обстановки дома, хозяйка которого делила себя между подмостками и поклонниками, предоставленная развращенным нянькам и боннам, читавшая чуть ли не с восьми лет бульварную рухлядь, сразу при появлении в доме дяди Макса, жениха ее матери, почувствовала к нему какое-то острое влечение полуребенка-полуженщины. Дядю Макса очень забавляла эта детская любовь, и он всячески поощрял ее – разумеется, в шутку? Клео помнит его чересчур продолжительные поцелуи и не менее продолжительные сидения на коленях молодого, интересного жениха ее матери. Помнит его растлевающую лесть, его щедрые подарки, всегда умело подчеркивающие ее тщеславие крошечной женщины: полуигрушечные браслеты, кольца и прочую дорогую бижутерию, которыми он баловал ее вначале. А когда ей минуло четырнадцать лет, он привез ей целое приданое – белье из шелкового батиста, тончайшего, как паутина, с кружевами, прошивками и лентами, которому позавидовала бы любая шикарная парижская кокотка. Его ласки делались все смелее и смелее. Его чары заволакивали туманом экзальтированную рыжую головку. Недетская чувственность и настоящая страсть сжигали теперь маленькое тело подростка. Клео с грехом пополам доучивалась в гимназии… Все ее мысли сводились к одному стремлению, к одной цели: принадлежать ему, Максу… Принадлежать ему всецело… На всю жизнь, всегда, постоянно, ему одному, ему одному. И сейчас, думая эту свою постоянную думу, с закрытыми глазами, вся съежившаяся в комочек, она сладко улыбается своими пухлыми детскими губами…

Вдруг неожиданно она поднимается и садится на кушетке… и нервы ее опять натягиваются, как струны. До ее чуткого слуха долетает звук электрического звонка, несущегося из прихожей. Вот, постукивая каблуками, пробежала по коридору горничная Нюша… Вот снова шаги… Но не ее на этот раз, назойливые, скучные… Знакомая легкая и ленивая походка…

Знакомые, близкие, скорее сердцем, нежели слухом угаданные шаги… И легкий стук в дверь, и милый голос, спрашивающий: «Можно?»

Собственное, упавшее до чуть слышного шепота: «Войдите…»

И сердце Клео замерло в груди. Сердце перестало биться.

IV

– Дядя Макс! – протягивая вперед тонкие розовые руки еще не вполне сформировавшейся девушки, прошептала с истомной нежностью Клео и зажмурила глаза.

Луч солнца скользнул по рыжей головке, и короткие кудри девушки загорелись под ним червонным золотом. И вся она казалась какою-то сверкающей, золотою, сияя вошедшему Арнольду счастливой, влюбленно-разнеженной улыбкой.