Таита

– У «нетрезвых крестьян». Ха-ха-ха. Она, конечно, хотела сказать – у пьяных мужиков… Лулушка, слышишь, Ханжа заразилась твоей комильфошностью, – шепчет Маша Лихачева по адресу корректной Савиковой.

– Оставьте меня ради Бога в покое, – шепотом же злится Лулу.

Все наскоро одеваются и под конвоем инспектрисы, вместо отсутствующей Брунс, идут на молитву.

* * *

Снова вечер. Давно потушен свет в дортуаре. Отдежурив чужое дежурство, совсем разбитая, инспектриса идет к себе. С подобострастной улыбкой встречает ее седовласая Капитоша:

– Слава Богу, угомонились ваши «сорванцы», барышня. Уж и денек ныне выпал!.. – говорит она, расшнуровывая ботинки своей совсем размякшей от усталости шестидесятилетней барышне.

– Ах, Капитоша, дня не дождусь, когда вернется Фрейлейн Брунс.

Капитоша с участием смотрит в пожелтевшее морщинистое лицо госпожи Гандуровой.

– А знаете ли, барышня, я должна вам кое-что сообщить.

– Что такое? – сразу подтянулась инспектриса. Да вы не волнуйтесь, ради Господа Бога, барышня, да только приметила я кое-что.

– Что приметили? Говорите скорее, Капитоша.

– Да не ладное у нас творится что-то.

– Ну?

– Приметила я, что кажинный вечер барышни выпускные по очереди в сторожку наведываются.

– Вот-вот… И я сама раз это заметила… До утреннего звонка еще ходили. Ну, я узнала причину. Они обещали, что это не повторится больше. Неужели опять? – тоскливо срывается с поблекших уст Юлии Павловны.

– Вчера и третьего дня своими глазами видала, барышня. Вошли туда, пробыли минут десять и бегом обратно.

– А кто? Кто? Вы не заметили, нет? Наверное, Баян.

– И барышня Баян, и барышня Тольская, и Лихачева, и Тер-Дуярова, и Сокольская, и все.

– Ага, отлично…

Полон значения звучит этот возглас в уютной спальне инспектрисы. Затем она снимает при помощи Капитоши свое форменное «мундирное» платье и облачается в пестрый турецкий капот и медленно, крадучись, выходит из комнаты.

В «клубе» нынче, в этот поздний январский вечер, происходит нечто совсем из ряду вон выходящее. На середину комнаты выдвинут небольшой столик, находящийся обыкновенно под одним из окон. Вокруг столика стоят принесенные из дортуара и умывальной комнаты табуреты. На них сидят Ника Баян, Тер-Дуярова, Тольская, Сокольская, Чернова, Веселовская, Алферова, Лихачева и Наташа Браун. Все лица внимательны и сосредоточены. Только Ника и смугленький Алеко не могут постичь всего значения торжественной минуты. Они то и дело хихикают, пересмеиваются, делают свои замечания Мари Веселовской. Наташа Браун пресерьезно уверила эту спокойную уравновешенную девушку, что в глазах у Марии есть какая-то сила, что-то такое, чего не объяснишь словами, но что, бесспорно, имеет какое-то скрытое значение, что она – «медиум».

Сидят девушки за столом уже около получаса, положив на край его пальцы таким образом, что конец мизинца одной прикасается к мизинцу соседки. Таким образом составлена непрерывная цепь. Вызывают «духов». В данный момент ждут появления духа поэта Надсона, по совету его ярой поклонницы Наташи Браун.

– Явись! Явись! Явись! – повторяет «невеста Надсона» – Явись – и сообщи нам, какая жизнь ждет нас там, за гранями бытия!..

– Охота ему тоже являться и тревожить себя ради каких-то девчонок! – шепотом говорит Ника.

– Я думаю, – соглашается с ней Чернова.

– Но он не может не видеть, как его здесь любят, – пылко возражает Наташа и в забывчивости начинает декламировать шепотом:

Друг мой, брат мой, усталый, страдающий брат,
Кто бы ты ни был, не падай душой…

– Брось, милая, брось, лучше послушай, что за загадку я тебе скажу. Что такое: «висит зеленая и пищит?» – кричит Шарадзе.

– Лампа! – хохочет «Золотая рыбка».

– А зачем тогда пищит?

– Mesdames, тише! Или духов вызывать, или шарады разгадывать, что-нибудь одно, – сердится белокурая «невеста Надсона».

– Все равно, надо свет погасить. При свете он не пожелает явиться, – говорит Хризантема.

– Согласны, согласны. Тушите.

– Страшно, Mesdames, в темноте… – шепчет Маша Лихачева.

– Тебе-то уж нечего бояться вовсе, – острит Ника; духи к тебе-то не подойдут: от тебя духами за версту пахнет. Чихать будут, а духам чихать нельзя.

– Mesdames, я гашу свет. Сидите смирно.

В «клубе» сразу становится темно. Только луна, плывя в далеких ночных облаках, заглядывает в комнату и бросает свои призрачные блики на лица девушек, сидящих за столом. Напряженная тишина водворяется в комнате. Чего-то сосредоточенно ждут.

Наташа Браун вперила глаза в дверь (ей почему-то кажется, что дух, как живой человек, должен войти не иначе как через дверь), и губы ее шепчут беззвучно:

– Ты войдешь сейчас, прекрасный поэт, бледный и чернокудрый рыцарь искусства, и целый мир неведомых радостей принесешь с собой. Ты расскажешь нам, какие дивные гимны слагаешь теперь в загробном мире… Явись же, скорее, дай возможность увидеть твой кроткий образ, твой дивный лик…

– Селедка! Не лампа, а селедка! – вдруг неожиданно раздается среди абсолютной тишины торжествующий голос Шарадзе.

– Что такое?

– Ну, да селедка. Висит, потому что ее повесили; зеленая, потому что ее в зеленую краску выкрасили, а пищит, – для того, чтобы труднее разгадать было.

– Так это она про шараду… Ха-ха-ха!..

– Mesdames, это свинство. Тут настроение нужно, а они хохочут – сердится Наташа Браун.

– Ах, Господи! Дух под столом, кажется, за ногу меня схватил!

– Лихачева, стыдись, такая большая и такая…

– Глупая… Очень может быть, – беззаботно говорит Маша. – Воля ваша, скучно сидеть и ждать у моря погоды. Не очень-то любезные господа ваши духи, должна я сказать.

– Mesdames, mesdames! Смотрите, какая красота! – и Ника Баян поднимает к верхнему, не замазанному известью стеклу окна восторженное, восхищенное личико.

Действительно, красиво.