На всю жизнь

– И вот, господа, мы наработаем много-много всякой всячины к Рождеству, а во время городской елки разложим в зале ратуши все наши вещи и распродадим, деньги же пошлем голодающим крестьянам.

– А я беру на себя миссию объездить весь город и собрать у наших обывателей в помощь вашему делу все, что только возможно, вставила мама-Нэлли, – И весь мой старый гардероб к вашим услугам.

– Вы ангел! – кричит Дина. – Вы небожительница!

– Вы восторг!

– Ach, mein Gott! – роняет саксонка.

А Вольдемар уже летит в сопровождении мамы-Нэлли, вместе с Соней Медведевой, Машей и мною на антресоли, где у нас хранятся старые, вышедшие из моды костюмы.

Мы роемся в нем с полчаса, потом возвращаемся в гостиную, нагруженные каждая до подбородка старыми платьями и кусками шелка, бархата и кружев.

– Господа, смотрите! Здесь такая масса вещей, что из них можно костюмы накроить и нашить для детишек голодных кофточки теплые, капора и все такое. Чудесно! – кричит с порога Дина.

Все оживлены, одухотворены предстоящей работой. Желание принести пользу захватило всех. Быстро разбираем материал, кроим, порем, сшиваем.

Я смеюсь и болтаю взапуски с Диной, но неожиданно смолкаю, встретив на своем лице взгляд угрюмых, печальных глаз.

Передо мною стоит Борис Львович Чермилов. Его губы кривятся в усмешке, глубокая морщинка бороздит лоб. Какое у него несчастное лицо в эту минуту!

– Вы знаете, – говорит он, – я совершенно лишний здесь, потому что решительно не обладаю никакими талантами, которыми я мог бы принять участие в задуманных здесь работах, но я внесу свою лепту в ваше предприятие. Об этом не беспокойтесь.

И, сделав один общий поклон, Чермилов Удалился, несмотря на усиленные просьбы «Солнышка» и мамы-Нэлли.

Странный человек!

* * *

Наши вечера приобрели особенную прелесть. Большой обеденный стол теперь – рабочий.

Все мы заняты, все приносим пользу по мере сил. Я вяжу одеяла на деревянных спицах, розовые, желтые, белые и голубые. Трем сестричкам дали работу полегче: подрубать изящные галстуки и носовые платки, которыми изобилует наше имущество. Впрочем, младшая разрисовывает еще и фарфоровые тарелки. Кармен, то есть старшая Медведева, Ларя, вместе с братом сооружает удвоенными силами какую-то умопомрачительную накидку из кружев, тюля и лент, и трудно решить, у кого она выходит искуснее. Кажется, пальма первенства принадлежит Вольдемару. Тима Зубов помогает сматывать шерсть и шелк, то есть, попросту говоря, мы бессовестно пользуемся его растопыренными пальцами, с которых сматываем шерстяные и шелковые нитки. При этом восемнадцатилетний офицерик, к общему смеху, непременно путает материал настолько, что его приходится потом долгое время приводить в порядок. Кто-нибудь из офицеров, Линский, Невзянский или юный барон Леля, читает. Мы слушаем затаив дыхание, то бессмертные «Вечера на хуторе близ Диканьки», то «Русских женщин», то «Дворянское гнездо». Иногда появляется молчаливый Чермилов.

– Прямо из лесу. От вас хвоей пахнет. Прелесть, как важно, – восторгается Дина и спрашивает: – Ну, а ваш сюрприз? Приготовили его для базара?

«Лесной царек» в такие минуты мычит что-то неопределенное себе в нос. Вольдемар хохочет.

– A m-lle Дина совсем не любопытна. О нет!

Борис Львович не улыбается даже и молча садится в свой угол.

Я снова вижу пару черных блестящих глаз, устремленных на меня оттуда. Он точно присматривается ко мне, точно изучает мои движения, лицо, походку. И мне становится как-то жутко и не по себе под этим настойчивым взглядом. Потом он уходит, не простившись ни с кем.

– Не люблю я этой тени отца Гамлета, – смеется Маша Ягуби, покачивая ему вслед головой.

– Пари держу, что он опять в лес удрал, – вторит ей Володя Медведев.

– Неужели он никогда не смеется? – срывается у его младшей сестры, Сони.

– Нет, как же! – отзывается Тима. – Раз я видел его хохочущим, когда его Мишка с солдатом боролся: совсем как будто другой человек.

Ах, правда! Ведь и я видела этого мрачного человека добродушно, ребячески довольным в обществе его мохнатого друга.

– Господа, прошу внимания, – возглашает Линский, мастерски читающий стихи, и возвышает свой красивый баритон.

Гурзуф живописен.
В роскошных садах
Долины его потонули…

– Господа, кто стащил мою иголку?

– Дина! Тcсс! Штраф!

За помеху в чтении взимается штраф в пользу голодающих.

И платим мы штраф с особенным удовольствием и охотой.

А работа подвигается. Да и время – скоро рождественский сочельник.

* * *

Дождались-таки Рождества! Огромная елка стоит в гостиной. Запах свежей хвои наполняет комнаты. Гремит весь вечер рояль под искусными руками Эльзы.

Я с удовольствием принимаю участие в детских забавах, а сама нет-нет да поглядываю на часы: после детской елки мы с «Солнышком» и мамой-Нэлли едем на «наш» знаменитый базар в городскую ратушу. Там же и наш костюмированный вечер.

Костюм цветочницы с корзиною живых цветов разложен у меня на кушетке, и черная полумаска ждет на столе. Решено, что я войду немного позднее в залу, чтобы никто не узнал Лиды Воронской по сопутствующим ей родным.

Затея костюмированного базара принадлежит Володе Медведеву.

– Гораздо интереснее не знать, у кого покупаешь. Забавнее во сто раз, – уверял он.

По окончании базара решено ехать кататься в мокшанах.

– Будем заезжать в знакомые и незнакомые дома, – развивает эту идею Тима.

– Ах, вот чудесно! Восторг! – пищат барышни.

– Как хотите, а дочку я с вами без себя не пущу, – заявил «Солнышко».

Поднялись суматоха, охи, протесты.

– А вы вот что, Алексей Александрович, поручите вашу дочь мне. Будьте покойны, довезем в сохранности, – говорит Тима.

– Что?! Вам?! Тимочка, не обижайтесь, голубчик, да вам самому гувернантку надо.

И мой отец, знавший Зубова еще в детские годы, безобидно расхохотался.

– Ну а без Лидочки я не поеду, – заявила Маша Ягуби.