Юркин хуторок
Юрий Денисович с Лидочкой и няней приехал несколько раньше обещанного часа и был очень неприятно поражен, увидев в четырех углах столовой четыре смешные маленькие фигурки. Неприятное изумление перешло у него в глубокое недоумение и недовольство, когда Гросс, желая сделать приятное Волгину и простить детей, сказал наказанным:
– Ну, Мупсик, Пупсик, Коко и Лоло, выходийт из ваши уголь. Я вас прощаю ради вашего папахен.
– Что такое? Какие Мупсик, Пупсик, Коко, Лоло? – с удивлением переспросил Юрий Денисович гувернера.
Детям стало очень неловко за свою глупую шутку.
– Меня зовут Сережа, а не Пупсик! – послышался смущенный голосок из одного угла.
– Я не Мупсик, а Юрик, – послышалось из другого.
– А я Бобик, а не Коко! – вторил им третий голосок.
Четвертый голосок даже не проронил ни звука. Мае было очень совестно, что ее застали в таком виде, и она незаметно выскользнула из столовой, чтобы переодеться в комнате Евгеши и убежать домой.
Юрий Денисович был недоволен на этот раз грубой шалостью своих сыновей. Он сделал им строгий выговор в присутствии гувернера, и мальчики, окончательно пристыженные и смущенные, разошлись в этот вечер по своим постелям.
* * *– Есть – essen.
– Спать – schlafen.
– Бегать – laufen. Бобка, а Бобка, ты уже выучил урок?
И, отложив книгу в сторону, Юрик, сладко позевывая, ожидал ответа младшего брата.
Стоял чудесный июньский день. Солнце жгло и пекло немилосердно. По цветнику летали мохнатые пчелки и прелестные пестрые бабочки. Птицы чирикали в кустах. А на террасе сидели три мальчика и учили немецкие слова.
Фридрих Адольфович (так звали господина Гросса) сидел немного поодаль с газетой в руках и, казалось, не обращал никакого внимания на своих воспитанников. Но это только казалось: едва Юрик опустил книгу на колени, как зоркий Гросс окликнул мальчика:
– Юрхен, не будьте лентяй… ушить ваши слова и не мешайте Боби.
– У-у, крыса противная! – произнес недовольным шепотом Юрик и снова уткнулся в книгу.
– Фридрих Адольфович! Вам комар на голову сел! – неожиданно послышался голос Сережи, принявшегося от жары и лени следить за головой гувернера.
Тот спокойно убил комара, усевшегося у него на лбу, и снова погрузился в чтение газеты.
– Фридрих Адольфович, – снова прозвучал голос, – вам на нос комар теперь уселся…
Гросс, не подозревая новой шалости, ударил себя слегка пальцем по носу, где, разумеется, не оказалось никакого комара.
– Фридрих Адольфович! – снова с деланным испугом закричал Сережа. – На вас сейчас пчела сядет и ужалит вас.
И в ту же минуту Юрик и Бобка фыркнули вместе.
– О-о, маленький плютишки, – добродушно заворчал гувернер, – вы все меня обманывает.
И, погрозив пальцем, он добавил уже более строгим голосом:
– Я пошел купаться, а ви ушить, ушить! Слишал?
Услышав столь приятную новость, что Гросс пойдет купаться, и, следовательно, они снова останутся одни, три шалуна, как по команде, уставились носами в книги и оживленно затвердили в один голос:
– Есть – essen, essen, essen. Спать – schlafen, schlafen, schlafen. Бегать – laufen, laufen, laufen.
Фридрих Адольфович был уже далеко, а мальчики все еще твердили с преувеличенным усердием немецкие слова. В эту минуту что-то мелькнуло под окнами террасы.
– А-а, маркиз, маркиз идет сюда! – вскричал, высунувшись из окна, Бобка.
– И то, маркиз! – подтвердил Сережа. – Сюда к нам скорее! – поманил он бегущего к ним со всех ног Митьку, и через секунду босоногий маркиз был уже на террасе.
– Ушел губернер-то? – засовывая по своей привычке палец в рот, спросил он мальчиков.
– Купаться ушел, – таинственно проговорил Юрик, – и сейчас самое удобное время узнать про его «тайну».
– Вот-вот! – подтвердил Сережа. – Наша водяная крыса долго еще будет плескаться в воде, а мы тем временем и выведаем все то, что он так усердно скрывает от нас…
– Как хорошо, что он нас не взял с собою и мы можем узнать, наконец, его тайну! – весело вскричал Бобка.
– Но ты не очень-то кричи, малыш, – осадил его Сережа.
Бобка думал было обидеться за прозвище «малыш», данное ему старшим братом, но разом смекнул, что сейчас не время ссориться и считаться.
– Ну, ребята, шагом марш к крысе в ее подполье! – скомандовал шепотом Юрик.
И вся маленькая команда осторожно двинулась с террасы, направляясь по коридору к комнате гувернера.
Пока наши мальчуганы пробираются в «подполье», как они окрестили спальню Гросса, надо объяснить, что за тайну надеялись они узнать в ней. Фридрих Адольфович жил уже около недели на хуторе, между тем мальчики ни разу не были еще в его комнате. И не только мальчики, но и нянюшке, и горничной Евгеше вход туда был строго воспрещен. Фридрих Адольфович самолично убирал комнату, говоря, что не нуждается в услугах. Каждое утро Гросс запирал свою спальню на ключ и с кем-то подолгу в ней беседовал. Иногда даже слышны были отдельные слова, долетавшие до чутких ушей мальчуганов. Иногда кто-то кричал и смеялся там резким, крикливым голосом. И никто из детей не видел, как приходил и выходил таинственный посетитель из комнаты их наставника. Разумеется, все это крайне интересовало и разжигало самое острое любопытство детей. Гросс в продолжение дня держал свою спальню открытой, но никто не смел войти туда. Сам же Фридрих Адольфович был неразлучен с детворой и они никак не могли урвать минутку и пробраться в его святилище.
Наконец, сегодня выдался к тому удобный случай. Гросс в наказание за шалости засадил мальчиков учиться и лишил их обычного удовольствия купанья. Этим и воспользовались наши шалуны. Приблизившись на цыпочках к комнате гувернера, они не рискнули, однако, открыть дверь сразу, а Юрка, как самый смелый из них, нагнулся и заглянул в замочную скважину.
– Никого нет? – шепотом, весь дрожа от нетерпения, спрашивал его Сережа.
Юрик, однако, увлеченный своим занятием, не отвечал брату ни слова.
Тогда Сережа, весь сгорая от любопытства, старался оттеснить брата от двери и всем телом навалился ему на плечи.
Бобка не отставал от братьев и в свою очередь навалился на Сережу, а Митька – на Бобку. Каждый мальчуган силился разглядеть, если не через замочную скважинку, то хоть через дверную щель, что такое происходит в комнате гувернера.
Тррах! И, не выдержав напора, дверь с шумом распахнулась, и все четверо мальчуганов полетели на пол как огурцы, высыпавшиеся из мешка.
Первый пришел в себя, по обыкновению, Юрик. Потирая ушибленный подбородок, он вскочил на ноги и начал озираться вокруг с самым живым любопытством.
– Ба! Вот так штука! – произнес он. – Ничего нет особенного!
И действительно, ничего особенного не замечалось в комнате. Постель Фридриха Адольфовича была застлана белым покрывалом необыкновенной чистоты. На круглом столике у постели лежала Библия и ночной колпак из тонкого шелка и стоял графин с водою. В комнате, кроме постели, находился комод и скромный письменный столик, в углу умывальник – словом, все, что находится в каждой скромной комнате домашнего учителя.
– Ничего особенного! – повторил разочарованным тоном Юрик, и вдруг взгляд его разом упал на окно, где стоял круглый предмет, покрытый темной кисеей.
– А это что? – торжествующе произнес он, указывая рукой на таинственный предмет на окне. – Как вы думаете, что бы это было? – и тотчас же, осторожно подкравшись к окну, протянул руку к заинтересовавшему его предмету, желая приподнять кисею и узнать, что находится под нею.
Вдруг в ту минуту, когда пальцы Юрки уже готовы были коснуться необыкновенного предмета, из-под темной кисеи раздался пронзительный голос, закричавший на всю комнату:
– Сюда! Сюда! Фрицхен! Караул! Сюда, сюда, Фрицхен!
Юрик с ужасом отдернул руку и отскочил на несколько шагов назад, Митька – тот прямо со страху грохнулся на пол и пронзительно завизжал, как поросенок, закрывая лицо обеими руками. Сережа и Бобка полезли под кровать и выглядывали из-под нее перепуганными, недоумевающими рожицами.
– Нечистый! Сам нечистый! Чур меня, чур! Чур! Чур! Рассыпься! – лепетал насмерть перепуганный Митька, катаясь по полу и повизгивая время от времени.
Юрик, однако, оказался храбрее остальных детей. Он с минуту постоял на месте, соображая, как ему поступить, и потом, разом решившись, с самым отчаянно храбрым видом шагнул к окошку.
– Юрка! Юрка! Не подходи! Не подходи, тебе говорят! – усиленно зашептал ему Бобка, выглядывая из-под опущенного до полу конца покрывала, в то время как Митька, исполненный ужаса, продолжал шептать, плотнее зажмуривая глаза:
– Чур меня! Наше место свято! Наше место свято! Чур! Чур! Чур!
Юрик, однако, хотел быть храбрым до конца. В два прыжка очутился он у окошка и, сорвав с таинственного предмета темную кисею, снова отступил назад в полном недоумении.
Глазам изумленных мальчиков предстало самое неожиданное зрелище. В большой круглой клетке сидела розовая птица с зелеными крылышками и большим острым клювом. Птица теперь раскланивалась перед ними своей розовой же, с забавным хохолком головкой и кричала резким человеческим голосом, стараясь придать ему самое любезное выражение:
– Милости просим! Милости просим! Милости просим!
И вдруг самым неожиданным образом закричала ни к селу ни к городу во весь голос:
– Караул! Добро пожаловать! Добро пожаловать, Фриценька, караул, караул, караул, караул!
– Вот так штука! – прошептал дрожащий от страха и неожиданности Митька, дергая за рукав уже вылезшего из-под кровати Сережу и испуганно косясь в сторону диковинной птицы. – Из каких же они будут: человеки или пташки? А можэ, из хранцузов?
– Сам-то ты француз! – расхохотался Юрик. – А это просто попугай, говорящий попугай. Понял? Простая птица, которую можно выучить говорить человеческим голосом.
– Ладно! Так я тебе и поверил! Меня, брат, не надуешь! Нешто птица сможет разговаривать, а они, – и он почтительно покосился в сторону попугая, – а они, поди, и ругаться умеют, как настоящий барин.
И прежде чем мальчики могли сообразить, он сдернул с головы картуз и низко поклонился попке.
Тут уж Сережа, Юрик и Бобка не выдержали и звонко расхохотались. А за ними расхохотался в своей клетке и попугай, привыкший во всем подражать людям.
– Однако и провел же нас Фридрих Адольфович, – начал Сережа, когда смех детей, а вместе с ним и попугая, утих немного. – Он хотел скрыть от нас свое сокровище. Отлично провел, надо отдать ему справедливость.
– А вот мы его за это сами проведем в свою очередь! – сердито проговорил Юрик, который чрезвычайно любил подшучивать над другими и не выносил, когда шутили над ним. – Я уже придумалславную шутку: возьмем и напугаем как следует нашу крысу. Отнесем попку на голубятню; пусть он погостит немного у голубков. А дверцу клетки оставим открытой. Пусть Фридрих Адольфович подумает, что попка, желая прогуляться, ушел сам из клетки. Хорошо?
– Очень хорошо! Очень хорошо! – вскричали мальчики в один голос.
– Только дастся ли он тебе в руки? – предположил с сомнением Сережа.
– Э, пустяки! – беспечно отвечал Юрик. Храбро открыв дверцу, Юрик просунул руку в клетку, но тотчас же с громким криком дернулся назад. Попка изо всех сил клюнул Юрика в палец.
– Ах ты скверная птица! – вскричал рассерженный мальчик, обтирая окровавленный палец носовым платком. – Вот подожди ты у меня.
И, вторично просунув уже обе руки в клетку, он быстро схватил попугая и, закрыв его с головой носовым платком, со всех ног кинулся с ним на голубятню. Попка, испуганный насмерть таким неделикатным обращением, кричал ни к селу ни к городу во всю свою птичью глотку, высовывая голову из-под носового платка:
– Милости просим! Спасибо! Спасибо! Спасибо!
Остальные три мальчика гнались по пятам и хохотали во все горло.
А через пять минут, когда красный, освеженный купаньем Фридрих Адольфович появился на пороге террасы, они снова, как ни в чем не бывало, сидели все трое на своих местах и озабоченно твердили, перекрикивая один другого: Есть – essen. Спать – schlafen. Бегать – laufen.
* * *Наступил вечер. Птичница Аксинья, порядком таки уставшая за день, уже укладывалась на покой, прибрав и перемыв после ужина посуду. Митька – тот уже давно храпел, удобно растянувшись на лавке.
Помолившись Богу и положив несколько земных поклонов, Аксинья полезла на лежанку, где на ночь устраивала себе постель. На лежанке было тепло и уютно. Толстая птичница с удовольствием протянула усталые ноги и, закрыв глаза, сладко зевнула на всю избу. И вдруг, в ту самую минуту, когда приятная дремота уже подкралась к отяжелевшей голове Аксиньи, чей-то резкий, крикливый голос прокричал отчетливо на всю избу:
– Караул! Караул! Караул! Спасите!
Аксинья в ужасе вскочила с лежанки.
– Господи, помилуй! – испуганно озираясь, произнесла она. – Грабят кого-то, не то режут на голубятне. Митька, а Митька! – расталкивая своего приемыша, залепетала она. – Да проснись же ты ради господа! Не слышишь разве?
Когда, разбуженный толчками тетки Митька вскочил, протирая сонные глаза, сверху опять послышались крики, еще яснее и отчетливее прежних:
– Спасите, помогите! Караул! Фриценька! Караул, караул, караул!
И тотчас же к этим крикам присоединилось отчаянное гульканье голубей и такая возня, какой никогда не было еще на голубятне над птичницыной избушкой.
Но Аксинья не слышала уже ни возни, ни гульканья: она быстро набросила на себя платье и, перепуганная насмерть, со всех ног кинулась из избы в господский дом…
Как раз в это время все семейство Волгиных сидело за ужином. Юрий Денисович объявил детям новость, доставившую им большее удовольствие. Сегодня вечером лесничий прислал ему приглашение устроить назавтра пикник. Мальчики так и запрыгали от радости, даже по бледному личику слепой Лидочки пробежала радостная улыбка. Слепая Лидочка всегда радовалась каждому удовольствию, доставляемому ее братьям.
– А Фридрих Адольфович знает об этом? – спросил отца Бобка, так и сияя весь от удовольствия.
– Нет еще, друг мой, не знает. Он, вероятно, занят в своей комнате. Можешь пойти и объявить ему новость, – отвечал Волгин сыну.
Но Бобке не пришлось идти в комнату гувернера объявлять ему приятную новость. Он сам появился неожиданно на пороге с встревоженным, взволнованным лицом.
– О, господин Вольгин, – заговорил Гросс вздрагивающим от волнения голосом. – У меня слюшилось несшастье, большая несшастье! У менэ пропал попка…
– Кто пропал? – переспросил в недоумении Юрий Денисович.
– Попка… Попагайка… Мой любимый попагайка. Молодой князь подарил менэ попагайка, а я хотел его подарить вашим детям… и ушил его говорить побольше, чтобы сделать один маленький суприз для ваших мальшик, и вдруг… Попка пропал, ушла из клетка…
– Слышишь, Сергей! – незаметно подтолкнул Бобка Сережу. – Он хотел его подарить нам, а мы-то…
– Этот попагайка для меня самый дорогой сувенир откнязя Витеньки, – продолжал горевать Фридрих Адольфович, – и он погиб, его съела кошка… О, што за горе! Што за несшастье!
И на глазах бедного старика даже навернулись слезы.
– Милый, милый господин Гросс, – прозвучал трогательный, нежный голосок Лидочки, – . какой же вы, однако, добрый! Вы так любите вашего попугая и хотели отдать его моим братьям!
– О, да! Я любиль его! Я ушиль его говорийт слова каждое утро и хотэл его сделайт хороший подарок, и вдруг… Ви никто не догадался о его присутствии у менэ; я закривал дверь и ушил его, ушил его, ушил, ушил…
– Он его для нас учил, – снова зашептал Бобка, уже готовый в свою очередь удариться в слезы, – а мы его так обиде…
Мальчик не договорил: как раз в эту минуту в столовую ураганом ворвалась птичница Аксинья и, бухнувшись с размаху на колени перед Юрием Денисовичем, заголосила на весь дом:
– Батюшка-барин! Спасите! Помогите! Воры у меня на голубятню забрались, грабят кого-то, убивают! Пойдемте туды, голубчик-барин! Да людей кликните! Одни-то не ходите! Людей возьмите! Да скореича, чтобы они, чего доброго, не убегли!
– Кто? Что такое? Воры? Быть не может! – вскричал взволнованный не на шутку Юрий Денисович.
– Ей-богу же воры, барин, – с ужасом рассказывала птичница. – Я это лежу, а он-то как завопит: «Караул! Спасите! Помогите!». Да словно не человечьим голосом. А потом словно не по-нашенскому слово сказал.
– Это попка, – прошептал Сережа и взглянул на Юрика.
Бобка – тот давно уже трясся от страха, а Юрик стоял заметно побледневший, взволнованный и только покусывал дрожащие губы.
Вдруг Фридрих Адольфович ударил себя ладонью по лбу и радостно вскричал:
– Не пугайт, бога ради, не пугайт ви, Аксюшня… Это мой попагайчик кришал все тот слов, што я ево ушил! Не пугайт и идите все за мною!
И он со всех ног бросился бежать к избе Аксиньи. За ним последовал Юрий Денисович, за Юрием Денисовичем Юрик, за Юриком Сережа, за Сережей Бобка. Шествие замыкала Аксинья. Все они направились к домику птичницы на задний двор. По дороге к ним присоединились еще кухарка Матрена и веселая Евгеша.
По скрипучей лестнице и господа, и прислуга поднялись на голубятню, не без труда пролезли в крошечную дверку, и вдруг неожиданный смех, вырвавшийся из груди всех присутствующих, разом наполнил все углы и закоулки Волгинского хуторка. И нельзя было не рассмеяться при виде уморительного зрелища, представившегося глазам поздних посетителей голубятни. Посреди нее на полу важно расселись в кружок серые, белые и пегие голубки, тихо погулькивая и глядя любопытными глазами на попку, находившегося в середине этого круга. Он же преспокойно восседал на какой-то жердочке и, поминутно покручивая своей хохлатой головкою и пригибая ее книзу, точно раскланиваясь с окружавшими голубями говорил своим резким, пронзительным голосом:
– Будьте здоровы! Будьте здоровы, будьте здоровы!
При виде людей голуби разом всколыхнулись и, зашумев крыльями, вылетели один за другим в слуховое оконце голубятни. А попка, смешно ковыляя, бросился со всех ног к Фридриху Адольфовичу, вскочил ему на плечо и, чмокнув его в самые губы своим клювом, проговорил скороговоркой:
– Очень рад! Очень рад! Фриценька и попочка – два друга, два друга, два друга!
Это было и смешно и трогательно в одно и то же время. На глазах Гросса блестели слезы, и он горячо целовал розовые и зеленые перышки своего любимца.
Аксинья, которая, как и Митька, не подозревала о существовании говорящих попугаев, едва не закричала от страха при виде такого необыкновенного зрелища.
– Но как же, однако, он мог попасть сюда? – заметил Юрий Денисович. – Дети, может быть, кто-нибудь из вас знает, как это случилось? – обратился он к сыновьям.
Маленькие виновники происшествия молча потупили глаза в землю и молчали, переминаясь с ноги на ногу. При виде этого смущения Юрий Денисович сразу понял, в чем дело.
– Юрий! – позвал он второго сына. – Я хочу знать правду: говори все, что ты знаешь!
Юрик, никогда еще никому не солгавший, выступил вперед, красный от смущения, не утаив ничего, рассказал все подробно отцу про общую неуместную шутку.
– О-о! – проговорил Фридрих Адольфович печальным голосом, когда Юрка окончил свою исповедь. – А я-то еще хотел сдэлайт суприз, нишево не говорил про мой попагайчик! Лючше било бы, когда ви все знал!
– Разве вы не знаете, – начал строгим голосом Юрий Денисович, – что распорядиться чужою собственностью, – это все равно, что присвоить ее себе? – и он пристально взглянул в лицо каждого из сыновей.
Мальчикам было очень совестно, неловко и неприятно – и от своей глупой проделки, и от строгого, испытующего взгляда отца.
– Вы должны быть наказаны, – заключил тем же тоном Волгин, – завтра вы не пойдете в лесной домик и по вашей милости пикник не состоится.
Тут лица всех трех мальчиков разом вытянулись и потускнели. Они не ожидали, что их новая проделка будет иметь такой скверный конец. Наказание было очень строго и чувствительно для маленьких проказников. Они так радовались предстоящему пикнику и заранее предвкушали всю прелесть чудного удовольствия!
Печально понурившись, разошлись дети по своим кроваткам, и каждый из них долго не мог уснуть в эту злополучную ночь.
* * *Противный! Гадкий! Скверный! Я ненавижу его всем сердцем! У-у, как ненавижу! Из-за него, из-за его противного попугая мне испортили целый день! Никогда этого не прощу и не забуду ему, гадкому, скверному!
Так говорила Мая, сидя на другой день под развесистой липой в любимом месте хуторского сада, среди всех четверых детей Волгиных.
– Но почему же, милая? – спросила слепая Лидочка. – Ведь Фридрих Адольфович вовсе не виноват, что папа наказал братьев и не пустил их на пикник сегодня. И, по правде сказать, мальчики были наказаны за дело. Они сами виноваты во всем!..
– Ах, глупости! – резко перебила ее Мая. – Мальчики должны шалить, на то они и мальчики, а ваш гувернер противный, и я его видеть не могу за то, что из-за него у нас пропало такое чудесное удовольствие! Если бы у него не было этого глупого попугая, то вам не пришлось бы подшутить над ним таким образом, а не подшутили бы – не были бы и наказаны из-за него! Значит, во всем виноват ваш противный Фрицка!
– Мая! Мая! – проговорила с укором Лидочка. – Как можешь ты говорить так о таком добром человеке, как наш Фридрих Адольфович!
– Ах, оставь, пожалуйста! Ты точно гувернантка, Лидочка, только и слышно от тебя: «Мая, не делай того! Мая, не делай этого!» Не забудь, что я здоровая, веселая девочка, а не бедняжка слепенькая, как ты! Только слабые да больные калеки могут сидеть на месте, не шалить и корчить из себя святошу. А мы…
– Мая! Мая! Не смей так говорить! Ты злая, гадкая девочка! Ты не должна, ты не смеешь обижать Лидочку! – зазвучали голоса трех мальчуганов в защиту своей слепой сестрицы, в то время как по бледным щекам Лидочки покатились две крупные слезы.
– Я и не думаю обижать ее. С чего это вы взяли? – защищалась Мая. – Я правду говорю! Разве нельзя говорить правды? – раздраженно произнесла она. – Ведь если бы Лидочка была такою же зрячею здоровою девочкой, как и я, вы думаете, она не шалила бы так же заодно с нами?
– Я не знаю, что было бы тогда, – произнесла с глубоким вздохом маленькая слепая, – но если бы какой-нибудь добрый волшебник, как в сказке вернул мне зрение, и я стала бы зрячею, то…
– Ах, не говори так, Лидочка, – произнес подле нее нежный голосок Бобки, – не говори так, а то я заплачу!
– Какая же ты девчонка, Бобка! – вскричала Мая. – Плачешь из-за всякого пустяка. Бери пример со своих братьев. Сережа и Юрик гораздо умнее тебя!
Сережа и Юрик, однако, не разделяли мнения Май и втайне не одобряли ее. Им было жаль слепую сестрицу и в то же время не хотелось прослыть «девчонками» во мнении Май. И они были очень рады случаю, когда девочка выручила их из неловкого положения, сказав своим веселым, звонким голоском:
– Идемте-ка лучше на речку – ловить колюшек, теперь так славно и прохладно на речке!
Мальчики с радостью ухватились за приятное предложение и наперегонки бросились бежать к речному берегу. Даже у Бобки заблестели глазенки, несмотря на то, что он был сердит на Маю за нанесенную ею Лидочке обиду: предложение идти на речку было так заманчиво, что он не выдержал и помчался вслед за братьями, поспешно чмокнув на ходу слепую Лидочку в обе щечки.
Лидочка осталась одна. Ей было как-то грустно и тяжело сегодня. Хотелось бегать и резвиться не меньше остальных детей и любоваться небом и цветами, болтать, смеяться и прыгать, а ужасная слепота приковывала ее к месту, не позволяя наслаждаться всеми детскими радостями, какими пользовались веселые, здоровые дети.
Лидочка не всегда была слепою. Она ослепла, будучи трехлетним ребенком, когда однажды сильно ударилась глазом об острый угол стола. Глаз не вытек и остался целым, но она уже не могла видеть им, а вскоре из-за правого ушибленного глазного яблока заболел и левый глаз, и вслед за тем девочка окончательно потеряла зрение и ослепла. Маленькая слепая никогда не жаловалась на свою судьбу. Она привыкла уже к своей грустной доле и покорно переносила свое несчастье. Сегодня, однако, слова Май почему-то больно укололи ее и заставили горько пожалеть о своей слепоте.
– Господи, – прошептала Лидочка, – если бы я вдруг прозрела, я доказала бы ей, что и здоровые, зрячие дети могут иметь добрые сердца и не мучить других своими проказами и неуместными шутками. Но этого не может случиться. Я никогда не прозрею и останусь слепою навеки, потому что ни чудес, ни добрых волшебников не бывает на свете…
И Лидочка горько заплакала, упав головою на скамью. Она плакала и не слышала, как к скамье приблизился толстый маленький человечек и стал над нею, сочувственно покачивая головой. Когда слезы слепой немного утихли, толстый человечек осторожно приблизился к ней и положил на плечо слепой свою пухлую белую руку.
