За что?
Действительно недурно, если все случится так, как говорит Уляша, но… вот одно скверно: гувернантка. Кому приятно, спрашивается, иметь гувернантку – старую деву с крючковатым носом и совиными глазами? Я уже готова была поподробнее расспросить о ней тетю Уляшу, но тут появилась на пороге моя вторая тетя, Лиза, и сказала, что пора ехать.
Мы отправились. От Николаевской улицы до набережной Фонтанки, где находился институт с его чудовищем, я все время не переставала думать о той, которая волновала мое воображение. На мои расспросы, обращенные чуть ли не в сотый раз к тете Лизе о том, какова гувернантка, та отвечала только со своей значительной таинственной улыбкой:
– Стара… желчна… резка и сердита…
Когда мы подъехали к большому красному зданию на Фонтанке, на котором значилась надпись: «Николаевский институт», я уже ненавидела невидимую гувернантку гораздо больше Нэлли Роновой.
– Барышни в саду! – проговорил открывший нам дверь швейцар, которого я приняла за очень важную фигуру, и, наверное, сделала бы ему реверанс, если бы тетя Лиза не удержала меня вовремя от этого. Он повел нас по длинным коридорам с высокими окнами куда-то в самый конец его, где за стеклянною дверью зеленели деревья, и целый рой крошечных существ носился, подобный бабочкам, по большой садовой площадке. Едва я и тетя Лиза сошли по каменным ступеням за усыпанную желтым песком эспланаду, белые крошечные девочки окружили нас.
– Новенька! mesdam'очки, новенькая! – пищали они тоненьким голоском.
– Нет, не новенькая, – улыбаясь им, отвечала тетя, – мы случайно здесь… А вот не скажете ли нам, где находятся пепиньерки?
– На последней алле! На последней аллее пепиньерки! – затрещали девочки все разом, оглушив нас своими пронзительными голосами.
Я не могла удержаться, чтобы не спросить тетю, что это такое «пепиньерки». Она объяснила мне, что это воспитанницы, уже окончившие институт и остающиеся в нем для того только, чтобы подготовиться в учительницы.
Мы с трудом пробрались через толпу девочек на большую липовую аллею, где ходили попарно и в одиночку молодые девушки в серых платьях, с книгами или с работой.
– Зачем нам нужно идти к ним? – тихо спросила я тетю Лизу.
Но она не успела ответить мне, потому что в одну секунду мы были окружены целым десятком молоденьких созданий, смеющихся и серьезных, веселых и меланхоличных, черненьких, белокурых, светлоглазых и чернооких, словом – всевозможного вида и типа.
– Ах, какой славный ребенок! Смотрите, mesdam'очки!
– Очарованье!
– Прелесть!
– Душонок!
– Восхищение!
Так кричали они хором, набрасываясь на меня, точно в жизни своей не видели маленькой девочки.
– У нее поразительные глаза, mesdames! – произнесла высокая бледная девушка с длинным лицом.
– Точь-в-точь как у королевы Марии-Антуанетты, судя по картине…
– Нет, у Екатерины II были такие же, – произнесла черноглазая красавица с восточным лицом.
– А ресницы, mesdames! Ресницы, точно стрела.
– «И тень от длинных ресниц упала на бледные щеки юной красавицы», – продекламировала толстенькая брюнетка с вздернутым носиком и мечтательными глазами.
– Душонок! Divinite'! Восторг, что за ребенок! – и снова град поцелуев посыпался на мою голову, щеки и губы.
Я чувствовала себя в положении зверька, которого рассматривали и тормошили все эти милые, но совсем чужие мне, девушки. Горячий румянец пятнам проступил у меня на щеках. Я готова была уже просить тетю Лизу уйти отсюда, как вдруг нежный, чарующий голос раздался за нами:
– Ну, что вы мучаете девочку, совсем затормошили бедняжку, – сказал кто-то позади нас.
Я быстро обернулась.
Небольшая, полная девушка: миловидная, с огромными тоскующими глазами и очаровательнейшей улыбкой стояла передо мною. Она была далеко не красавица, но что-то необъяснимо-милое было в этом смуглом личике покрытом еще пушком юности, в нежно очерченном свежем ротике и в пленительной, ласково-грустной улыбке.
– Ах, какая прелесть! – произнесла я, глядя на смуглую девушку восторженными глазами.
Все рассмеялись невольно – и серые девушки, и тетя Лиза. Потом тетя Лиза спросила у пепиньерок:
– A m-lle Грейг можно видеть?
– Mademoiselle Грейг и есть, верно, та старая дева, которую мне берут в гувернантки? – спросила я самым невинным тоном, не обращаясь особенно ни к кому.
– Нет, m-lle Грейг – гувернантка этих барышень, – едва удерживаясь от улыбки, произнесла тетя Лиза, – а твоя будущая наставница находится в кругу этих барышень… Она здесь среди пепиньерок…
Я не верила своим ушам.
– Как! – вскричала я радостно. – У меня не будет злой старой девы с крючковатым носом и совиными глазами?
– Не будет! – лукаво улыбнулась черноглазая красавица, особенно нежно поглядывающая на меня, – если ты сумеешь угадать, которая из нас Катишь Титова, твоя гувернантка, приглашенная твоим отцом в ваш дом…
– А! – протянула я, и смело тряхнула кудрями (привычка, к которой я всегда прибегала в самые затруднительные минуты жизни). И тотчас же глаза мои забегали по окружающим нас молодым лицам. Вот черноокая смуглянка, первая из говоривших со мною… Она очень красива, очень добра… но я бы не хотела ее иметь гувернанткой. Слишком уж великолепна она…
Вот белокурая девушка с мечтательными, восторженными глазами, нашедшая сходство моих глаз с глазами казненной французской королевы. То же не то. Эта так и душить меня своими поцелуями. Надоест мне очень скоро.
Вот серьезная, бледная, длиннолицая девушка, но она так нервна и болезненна на вид, что, наверное, не сделает шагу со мною по саду от головной боли… Вот рыженькая, вот шатенка, опять белокурая… Которая же из них?
Вдруг глаза мои встретились с нежными тоскующими глазами. Очаровательная улыбка блеснула мне каким-то сиянием и утонула тотчас же в удивительно глубоком взоре.
О, как могла я еще сомневаться и выбирать! Как могла я искать среди других ту, улыбка которой покорила меня в первую же минуту!
– Катишь – это вы! – вскричала я громко, со всего размаха кидаясь на шею милой смугляночки.
– Отгадала-таки! Как это ты отгадала, девчушка моя ненаглядная? – прозвучал ласково надо мною ее чарующий голос, и до слез растроганная пепиньерка Екатерина Сергеевна Титова крепко сжала меня в своих объятиях.
ГЛАВА V
Кузины. – Жертва Катишь. – Страшная ночь
Поздние розы цветут и благоухают… Небо нежно голубеет над сиреневой беседкой, где мы сидим обе – я и Катишь… Катишь чуть ли не в сотый раз объясняет мне сколько видов причастий на русском языке, а я смотрю осовевшими глазами на красивую зеленую муху, попавшуюся в сети паука.
Хотя уже начало сентября, но теплынь такая, что мы целый день проводим на воздухе – учимся, читаем и обедаем в саду. Учусь я значительно лучше. Решено, что в середине зимы, как только я подготовлюсь, меня отвезут в Петербург, в институт, но не в Николаевский, где воспитывалась Катишь, а в Павлинский. Я это отлично знаю и ничуть не огорчена этим. Катишь сумела привить мне интерес к той таинственною жизни, где несколько сот девочек развиваются среди подруг. И потому я заранее знаю, что меня полюбят там и мне будет хорошо. Разве можно не полюбить «маленькую принцессу?» Не даром Катишь голову потеряла с первых же дней от моего ума, находчивости, резвости и пр. и пр. и пр.
Вот только насчет уроков… Все мне не даются противные спряжения и эти причастия и деепричастия! Но Катишь терпелива, как ангел, и всегда сумеет увлечь меня. Зато я люблю ее ужасно, мою милую Катишь! Она такая молоденькая, миленькая, кроткая и скорее друг мне, нежели гувернантка. Вот вам и старая дева с крючковатым носом! Теперь я знаю, что тети нарочно запугали меня, чтобы преподнести мне приятный сюрприз в виде молоденькой и хорошенькой гувернантки. С Катишь я стала учиться прилежнее. Вот только сегодня мне что-то не везет. Но я знаю отчего. К нам приехали кузины, бывшие институтки, Оля и Вера Соснины. Оля – подруга Катишь по институту. Вера – бывшая «Павлушка», воспитанница Павловского института, т. е. такая же, какой сделаюсь и я. Они обе такие милы, жизнерадостные, свежие. Они весь дом наполнили своими молодыми голосами. С тех пор, как они у нас, стрелки-офицеры проводят у нас целые дни. Даже Хорченко отстал от меня и перестал меня дразнить своею невестой и не отходит от Веры, стройной красивой, белокурой девушки с бойкими глазами и с такой толстой косою, что все невольно ахают при виде ее.
Оля – та в другом роде. Есть что-то меланхоличное в ее томных серых глазах, в грациозных, размеренных движениях. Вера очень хорошенький боец, разбойник; Оля же очаровательна своей женственностью. Я ужасно их люблю обеих!
Вот они ходят по саду обе. Вера хохочет и закидывает назад голову, и без того отягощенную ее гигантскою косою. Оля улыбается, и ее нежный голосок звенит по всему саду. Я знаю о чем они говорят: сегодня бал в Белом доме и все они едут туда и тетя Лиза, и кузины, и Катишь. «Солнышка» не будет. Он уехал в Гатчино сделать визит родителям этой противной Нэлли Роновой. Он приедет завтра, а пока… О, эти противные причастия и деепричастия!..
– А… га! вы еще учитесь, маленькая мученица! – заглянув к нам в сиреневую беседку, говорить Хорченко. – Да бросьте вы ее терзать, Екатерина Сергеевна! – говорить он, умоляюще глядя на мою воспитательницу, – ведь уморите девочку. Смотрите, позеленела вся.
– Не правда! – защищает меня Вера, – вовсе не позеленела, а по-прежнему розанчик! Целуй меня, душка.
Я чмокаю Веру, потом заодно и Катишь.
– Учиться больше не будем? – говорю я голосом, в который вкрались все семь умильно-ласковых нот разом.
Против этих ласковых нот Катишь не устоять ни за что на свете. Грамматика захлопнута и я присоединяюсь к веселой компании со своей гувернанткой.
– А вы знаете? Вчера ночью квартиру Сумарокова ограбили! – говорю я, задыхаясь от нетерпения высказать все, что узнала сегодня утром и хочу рассказать всем подробности, которые я успела узнать, но оказывается, офицеры уже знают эту свежую новость.
– Безобразие! – возмущается Ранский, – произвести дерзкую кражу под самым носом, как говорится, у воинской части.
– Наша дача еще глубже в парк стоить… чего доброго… если… – нерешительно говорит Оля.
– Ax, какая ты трусиха! Ведь у дяди Алеши семь ружей и все заряжены! – говорит веселая Вера и тотчас же прибавляет, задорно блеснув глазами: – Ах, это ужасно интересно, воры! Я бы хотела их посмотреть…
– Ну, уж подобного мнения я разделить не могу, – вырвалось у меня.
После обеда Катишь, Вера и Оля стали одеваться на бал.
Ах, какие они хорошенькие все трое! Я не могу достаточно налюбоваться на них всех. Bepa, вся в бледно-розовом, светлая и сияющая, настоящее воплощение весны. Оля – та вся голубая, точно осененная прекрасно-нежным сиянием весенней ночи. А моя милая Катишь, в своем скромном, белом платьице, с гладко причесанной черной головкой – настоящая мушка в молоке. На тете Лизе черное бархатное платье, ее самое нарядное из всех. Я сижу в кресле и смотрю, как они одеваются, причесываются и вертятся перед зеркалом, и Bepa, и Оля, и Катишь. Сначала это очень интересно любоваться так на чужую радость, но вот неслышными шагами ко мне приближается мальчик-каприз и шепчет на ушко:
– «А тебя-то и не берут. Тебя оставят дома, как Золушку… А ты бы могла ехать и быть такой же хорошенькой и нарядной… Да!»
И вдруг самым неожиданным образом я сердито кричу:
– Да, да! Сами едут… а я оставайся… Очень весело, подумаешь!
– Деточка, что с тобой? – так и бросается ко мне тетя Лиза, – ведь я только отвезу их, введу в зал и сейчас же обратно… Ведь это тут же рядом… А ты в это время побудешь с Машей и Петром. Маша у тебя посидит, пока я не вернусь из Белого дома.
– Не хочу Машу! Я Катишь хочу! Одну Катишь! Пусть все едут, а Катишь останется со мною. Она моя! – извожусь я, бросая на тетю злые взгляды.
– Но ведь Катишь уже одета… и потому неужели же ты хочешь лишать удовольствия Катишь? – на перегонки уговаривают меня Вера и Оля.
Я кидаю косой взгляд на Катишь. Ах, какая она прелесть в ее скромном, белом платьице! И вот именно потому, что она прелесть, я не хочу, чтобы она ехала. Вырядилась, веселиться будет, плясать, а обо мне ей и дела нет!
Решительно, я считала. Катишь своей собственностью, которая и создана для того только, чтобы ублажать меня.
– Ну, уж это из рук вон, Лидюша! – выходит из себя Лиза. – Ты деспот какой-то стала!
– Ну, и оставьте меня, если я деспот. И уходите все и никого мне не надо, никого, никого!
– Конечно, уйдем, и не будем смотреть на тебя, капризная. Идем, Катишь! – говорить Bepa и бросает в мою сторону сердитый взгляд.
Я кидаюсь лицом в подушку дивана и замираю так на несколько минут. Потом, когда все затихает в комнате, осторожно приподнимаю голову и прислушиваюсь. Шаги и шелест платьев утихают в отдалении… Вон хлопнула дверь… Вон голос Веры крикнул – «Петр, я забыла мантильку… принесите, пожалуйста», – и шаги снова приближаются, снова. Но это не грубые солдатские шаги Петра. Что-то легко, стремительно несется по коридору. Я с удивлением устремляю глаза на дверь…
Ах! На пороге стоит Катишь и улыбается.
– Я не иду в Белый дом, Лидюша… голова болит что-то… Не хочется! – говорит она, усиленно глядя в сторону.
Голова болит!.. Я понимаю, что она говорит неправду…
– О, милая, милая Катишь!
И с легким криком я висну у нее на шее.
* * *Деревья в парке глухо шумят, точно жалуются на что-то. Темень такая на дворе, что хоть глаз выколи. Точно что-то черное и страшное притаилось за дверью и ждет только случая вбежать, ворваться и схватит нас. Жуткая сентябрьская ночная мгла повисла за окнами и смотрит к нам убийственно– черными глазами.
– Мне страшно, Катишь, – шепчу я, поджимая под себя ноги и глядя в окно широко расширенными зрачками.
Катишь только что прочла мне о том, как маленький Рене пек в камин каштаны, когда призрак отца предстал перед ним. Я знаю этот рассказ от слова до слова и каждый раз волнуюсь и дрожу на том месте его, где появляется призрак.
– На сегодня довольно, Лидюша! – говорить Катишь. – Видишь, до чего дочиталась ты. Совсем нервушка стала… А бояться нечего. Мы сейчас уляжемся с тобой спать и не заметим, как подойдут наши.
– А ты не раскаиваешься, что осталась со мною? – спрашиваю я, ласкаясь к Катишь, в то время как сердце мое сжимается болью раскаяния оттого, что я лишила удовольствия моего милого друга.
Я всегда говорю ей без свидетелей «ты». Это ее желание.
– Милая моя девчурочка! – отвечает Катишь, – да разве может мне пустое бальное верчение по залу заменить тебя? – и она крепко-прекрепко меня целует.
Счастливые и довольные друг другом мы отправляемся в «детскую».
В нашей уютной комнатке перед образом Спасителя тихо мерцает лампада, и это придает ей еще более уютный вид. Только в окошко назойливо лезет та же черная мгла.
Я быстро спускаю шторы на окне, к великому удивлению Катишь, потому что мы никогда не делали этого раньше, так как окно нашей комнаты выходит в самую глухую часть парка, где никто никогда не бывает. Потом я раздеваюсь и, прежде чем Катишь успела остановить меня, юркнула в ее постель.
– Катишь, позволь мне остаться у тебя… Мне что-то страшно сегодня! – говорю я умоляющим тоном.
У нее не хватает духа прогнать меня в мою кроватку, и я устраиваюсь подле нее. Лампадка чуть мерцает теперь у иконы. Вот-вот она потухнет сейчас. Что-то тяжелое душит меня… Смутный страх закрался во все затаенные уголки моей души…
Воспоминание о ночных ворах, забравшихся на соседнюю дачу, не дает мне покоя. Я долго ворочаюсь на своем месте. Катишь уже спит. А я думаю… думаю… думаю… о том думаю, чтобы скорей прошла эта черная мглистая осенняя ночь и чтобы наши вернулись скорее… С этой последней мыслью я не заметила, как уснула тяжелым, кошмарным сном…
ГЛАВА VI
Воры
Странный шорох привлек мое внимание, когда я внезапно проснулась и села на постели. Точно кто-то ходил по гостиной, мягко шлепая босыми ногами.
– Катишь, ты слышишь? – прошептала я, в то время как холодные капли пота выступили у меня на лбу.
Катишь не спала тоже и чутко прислушивалась, как и я.
– Кто-то ходит в гостиной, – проговорила она, хватая мою руку похолодевшей рукой.
– Катишь! Это «они»? – проговорила я, давясь каждым словом. При этом я почувствовала, что волосы зашевелились у меня на голове.
– Это воры! – скорее угадала, нежели услыхала я трепещущий голос моей наставницы.
Шаги начали приближаться. Вот они раздаются уже значительно ближе… по коридору… остановились у самых дверей… Не обменявшись ни словом, мы обе, как по команде, откинулись на подушки, точно сговорившись притвориться спящими.
Из-под прижмуренных век я видела, как распахнулась дверь и как два рослых чернобородых оборванца крадущимися шагами скользнули в комнату. У одного из них в руках был большой нож, у другого отмычка. Вооруженный ножом в два шага перешагнул пространство от двери до нашей кровати. И быстро наклонился над нами. Слабый свет лампадки, бросавший тень на наши лица, помешал ему заметить необычайную бледность их.
– Спят обе! – проговорил он хриплым голосом, и, прежде чем я успела опомниться, черное косматое лицо наклонилось над моим лицом.
От этого ужасного лица пахнуло на меня запахом дешевого табаку и водкой.
Мое сердце замерло от страха.
Я сознавала, что сделай я малейшее движение, пройди только судорога по моим губам, и он зарежет меня своим ножом, этот разбойник.
– Спят крепко, – хриплым голосом рассмеялся он и присоединился к товарищу, который уже быстро и ловко выламывал дверцы стоявшей в соседней комнате шифоньерки.
«Слава Богу, спасены, – вихрем пронеслось в моих мыслях, – они не покончат с нами, потому что считают нас спящими»… Но вдруг новый ужас сковал мои члены и леденящим холодом наполнил сердце. Я вспомнила, что в шифоньерке лежать деньги, которые мой отец получил накануне. Это была огромная сумма, что-то 15 или 20 тысяч рублей и притом это были не собственные папины деньги. «Солнышко» должен был раздать их на следующий день подрядчикам по счету. Если воры доберутся до ящика в шифоньерке, то… то… конечно, поторопятся унести все деньги… Бедный папа, какое ждет его огорчение! И откуда он возьмет столько денег, чтобы пополнить эту огромную сумму, которую он обязан был беречь?.. Нет, нет, нельзя допустить, чтобы воры унесли эти деньги!.. Во что бы то ни стало надо им помешать… Но Петр и Маша спят далеко, за кухней, и не услышат, если их позвать… Да и что они могут сделать двое, Петр и Маша, в сравнении с отчаянными вооруженными злодеями?.. Значит надо поступить иначе…
Мысль быстро, быстро работала в моей голове… И вдруг смутный выход мелькнул в ней сразу… Нужно рискнуть, нужно спасти! Только надо побороть страх… Надо приготовиться к тому к тому, что злодеи могут кинуться за мною и зарезать меня… Но… но… я все-таки что-нибудь должна сделать, должка ради «солнышка»…
И я быстро вскакиваю с постели, одним духом перебегаю в коридор и дико кричу, влетая в залу:
– Люди! Сюда! Папа, проснись! Петр! Иван! Андрей! Солдаты! Скорее, скорее! Здесь воры! Воры! Воры!
Никого из солдат, ни из мужчин кроме Петра не было у нас в доме в эту страшную ночь. Но воры, услышав отчаянный крик и подумав вероятно, что дом полон народу, кинулись в бегство прямо через окно. До меня долетели и громкие проклятия, и звон разбитого стекла.
В ту же минуту па пороге залы появилась Катишь, вся бледная, как призрак.
– Они убежали… все цело… им не удалось взять ничего… – успела я только расслышать ее трепещущий голос и бесшумно рухнула без чувств на руки моей дорогой Катишь.
ЧАСТЬ ТРЕТЬЯ
ГЛАВА I
Красное здание и синие дамы. – Прощание
Ясный мартовский день клонился к вечеру, когда мы все четверо – я, папа, тетя Лиза и моя милая Катишь – подъехали в карете к большому красному зданию на Знаменской улице.
– Это и есть институт? – тревожно спросила я моих спутников.
Тетя Лиза только головой кивнула в ответ. Я заметила, что слезы стояли у нее на глазах.
На подъезд выскочил швейцар в нарядной красной ливрее и закивал, и заулыбался при виде папы.
– Ваше высокородие барышню к нам в институт привезли? – любезно осведомился он.
– Да, да, милый! Можно видеть начальницу? – спросил папа.
– Пожалуйте, – почтительно ответил швейцар, снимая с меня шубку и калоши. – Баронесса находятся в приемной. Я сейчас вас проведу туда.
Мой отец, тетя и я последовали за ним. Посреди большой зеленой комнаты, с двумя роялями у стен и портретом императора Павла на стене, сидели за столом две седые дамы в синих платьях. Одна из них была очень высокого роста и величественной осанки. У нее было красивое, но несколько гордое лицо и большие голубые глаза на выкате. Другая была подвижная, маленькая старушка с быстрыми бегающими глазами, юркая и чрезвычайно симпатичная на вид.
– Это начальница института, баронесса Русен, или maman, как ее называют институтки, – быстро шепнула Катишь, наклонившись к моему уху и указывая глазами на высокую даму. – А вот эта рядом с ней, – прибавила она, – это инспектриса, m-lle Ролинг. Сделай реверанс, Лидюша.
Я повиновалась.
Высокая, величественная дама привстала со своего места и протянула руку моему отцу.
– Здравствуйте, капитан. Привезли девочку? В добрый час! – проговорила она и улыбнулась.
Улыбка удивительно меняла ее лицо и, озаренное ею, оно казалось обворожительным.
– Ну, девочка, рада ты поступить к нам? – трепля меня по щечке, спросила начальница.
– Ах, нет! – вскричала я самым искренним тоном, с тоскою поводя глазами вокруг себя. Брови баронессы нахмурились.
– Вот как! Очень жаль!.. Институт может принести тебе пользу, – произнесла она холодно.
– Она еще очень мала! – произнес папа и голос у него дрогнул.
Мне показалось, что папа был очень сконфужен моим поступком.
– Привыкнет, поймет свою пользу и оценит институтское воспитание, – прибавил он.
– Она, кажется, очень избалована у вас, – произнесла начальница, со снисходительной улыбкой глядя на мое, раздраженное ее словами, лицо.
– Одна дочь, что поделаешь, баронесса! – с виноватым видом ответил папа.
Мне сделалось досадно на него. «Точно извиняется», – мысленно рассуждала я, и уже совсем неприязненными глазами взглянула на начальницу. Но та точно и не замечает моего взгляда.
– M-lle Ролинг, – произнесла она, обращаясь к своей помощнице, – потрудитесь позвать сюда m-lle Рабе. Девочка поступает к ней в класс.
– Сию минуту, баронесса, – ответила та и с самым почтительным поклоном удалилась.
Баронесса Русен между тем стала расспрашивать тетю Лизу и Катишь по каким предметам и как меня подготовляли и почему не привезли раньше. Едва только успела тетя сообщить баронессе Русен, что я слишком впечатлительна и нервна и что надо было поэтому подлечить меня дома подольше, как дверь торопливо распахнулась и на пороге показалась бледная, чуть-чуть сутуловатая брюнетка, среднего роста, с прищуренными глазами водянисто-зеленого цвета, с крупным, насмешливо сложенным ртом, горбатым носом и яркими пятнами чахоточного румянца на щеках.
Она поклонилась начальнице и, быстро подойдя к тете Лизе, сильно тряхнула ее руку, при чем многочисленные браслеты на ее собственной руке издали звонкий, продолжительный звук.
– Добро пожаловать! – произнесла она улыбаясь. Потом быстро нагнулась ко мне, заглянула мне в лицо и сказала:
– А, здравствуй, Воронская!
Воронская!.. Точно что обухом ударило меня по голове. В первый раз меня назвали так. До этих пор никто не называл меня по фамилии. Дома ко мне обращались разно: кто называл меня «Лидюша», кто «Лидок», «Лидка», «Лидочка», «Лидюшка», «Лидюк». «Леденчик»– но фамилии своей я никогда не слышала! И вдруг – «Воронская!»
Что-то больно сжало мне сердце. Я вскинула умоляющими глазами на отца. Неужели он не поправит классную даму и не прикажет ей называть меня иначе. Но – увы! – власть моего отца, на которого я всегда смотрела, как на всемогущего распорядителя нашего маленького домашнего царства, очевидно, окончательно приканчивалась в этих красных стенах…
Поймав мой тревожный взгляд, папа только улыбнулся, а затем сказал:
– Ну, нам пора, Лидюша. А ты иди, познакомься с подругами. Это тебя развлечет. Я заеду к тебе завтра вечером… если баронесса позволит, – прибавил он поспешно с легким поклоном в сторону начальницы.
И опять мне стало обидно на «солнышко»: спрашивает разрешение навестить собственную дочку!..
Баронесса между тем кивком головы дала свое согласие, а мне велела проститься со своими.
Я вздрогнула, точно не ожидала, что может наступить минута, когда придется прощаться…
Какое-то странное, непонятное, никогда раньше не испытанное чувство охватило меня…
