И нас качают те же волны

– А он!.. «Баб, ты чего»?. Полная неожиданность!

– В осадок выпал! Бабуля в разум привела!

– Истинно, хам! Такие только силу и понимают.

– А все же, девочки! Какие еще скелеты хранятся в шкафах этой семейки?

– А колечко Милка все же прихватила! Ну, и реакция у тебя, подруга!

– А как же! Не мое! Чай, на сохранение мне дадено!

Все ясно, но ничего не понятно

У Гарика появилась новая пассия. По прежним временам, в этом не было бы ничего необычного, пассий Гарик менял, по образному выражению, даже не как перчатки, гораздо чаще. Может быть, разве, реже, чем носки. Но с тех пор, уже давних, как Гарика перестал заботить имидж приличного человека и он окончательно махнул на себя рукой, с возрастающей скоростью приобретая имидж алкаша, женщины в его жилище появлялись все реже. Но и в этом обличье и состоянии он не изменял своим эстетическим принципам, и мужеподобные синеносые, помятые гражданки с прокуренными голосами и богатым матерным лексиконом его жилище не посещали. Хоть от этого Люся была избавлена, но в остальном – суров был ее жребий!

Гарик, которого под этим именем знала половина старого Артюховска, по паспорту был Херсонским Игорем Юрьевичем, в незапамятные времена – фельдшером станции скорой помощи. Высокий, сухощавый, статью и усами похожий на артиста Леонида Филатова, он в полной мере обладал и его обаянием. Если занедужившие гражданки вызывали скорую по терапевтическому профилю и сподобливались приезда бригады, в составе которой был Игорь Юрьевич, они чувствовали себя значительно лучше при одном его появлении в комнате. Пациентки начинали охорашиваться и все норовили встать с постели, чтобы угостить медиков чаем. Правда, хирургические случаи были вне компетенции его обаяния.

Немалая часть пациенток, помоложе и посимпатичнее, после выздоровления каким-то образом оказывалась в качестве гостий в берлоге Игоря Юрьевича, а кое-кто и задерживался на разные сроки. Дамам хотелось навести уют в загаженном жилище, и они начинали вить гнездо, обстирывать и подкармливать одинокого фельдшера. Какое-то время Гарик кайфовал, потом начинал тяготиться опекой, потом уже с трудом терпел очередную опекуншу. Человек незлобивый, он в принципе не мог обидеть женщину, а уж тем более – указать ей на дверь, поэтому предпочитал уйти сам. Он исчезал по-английски, не прощаясь. Несколько дней женщины не въезжали в ситуацию, названивали ему на работу, он смущался, лопотал про то, что подменяет коллег, производственная необходимость, ночует в ожидании вызовов здесь же, на станции, спит на кушетке.

Очередная пассия ругала эгоистичных коллег и бездушное начальство («сволочи, кто везет – на том и едут»), укладывала в сумку судки и термос и ехала спасать от неминуемого гастрита своего безалаберного и безотказного доктора. Несчастная не понимала, почему хихикают и перемигиваются коллеги Игоря Юрьевича, пока он давится домашней снедью, пряча под кушетку ноги в носках, от которых явственно несет амбре. Позаботившись о желудке любимого, женщина не подумала о чистых носках. В очередной свой визит дама, помимо кормежки, привозила и чистые носки, но все увозила назад в неприкосновенности: Игорь Юрьевич срочно брал неоплачиваемый отпуск по семейным обстоятельствам и уезжал хоронить родственника. И опять – перемигивание и хихиканье. Тут уже до самых недалеких начинало что-то доходить, они мчались домой и начинали, с некоторым опозданием, пытать Люсю – что за человек ее сосед.

Люся охотно делилась сведениями, тем более, что Гарик ничего против не имел, а на определенном этапе «отношений» даже и просил соседку об одолжении. Люся привыкла разрушать чужие иллюзии, не испытывая ни малейшего сочувствия к потерпевшим. Мозги надо включать вовремя. У нее самой иллюзий в отношении обаятельного соседа (он еще был таковым, когда поселился за стенкой), не возникало никогда. Хотя муж уже исчез из ее жизни, и Гарик, узнав, что соседка одинока, по привычке включил свое обаяние, но тут же его и выключил: от Люси веяло вселенским холодом, а на лбу у нее горела надпись – отвали! И сосуществовали они довольно мирно, как брат с сестрой, а куда ей было деваться! Дом был на два хозяина, а двор общий.

Через пару-тройку дней Гарик звонил Люсе: что там у него дома? Люся сообщала: дама отчалила, путь свободен. Сосед возвращался, пристыженный и смущенный, и некоторое время вел себя прилично, до следующего эпизода. Но пил все больше.

Специализировался Игорь Юрьевич на женщинах интеллигентных, ниже медсестры не опускался. Была у него нотариус, адвокатесса, учительница английского языка, музейный работник. У Гарика имелось кредо: с женщиной можно иметь дело, если она помнит наизусть хотя бы пару-тройку стихотворений из школьной программы, делает маникюр не только, когда приглашена на мероприятие, и пользуется носовым платком. Да, и еще: в его доме априори не могла появиться женщина с химзавивкой!

Давно уже Игорь Юрьевич превратился в Гарика. После очередной жалобы на приезд по вызову подшофе, его уволили. Некоторое время он еще перебивался тем, что делал уколы соседям и знакомым, но, оказывается, мастерство пропить можно! Пришло время, когда и этот источник дохода иссяк, болящий народ стал пренебрегать услугами всегда полупьяного и не весьма чистого Гарика-фельдшера. В его комнатах на полу теперь валялись не разнокалиберные бутылки, а разнокалиберные пузырьки из-под различных спиртовых настоек, и недавно появившиеся в продаже стограммовые пузыречки с неразбавленным спиртом, именуемые в народе «фанфуриками». Разбавленный ста пятьюдесятью граммами воды, «фанфурик» становился стаканом паленой водки.

Увлекшись однажды тестированием суррогатной алкогольной продукции и тестируя все без разбора, Гарик проводил над своей печенью жесткий эксперимент, но печень пока не сдавалась. Зарабатывал он теперь себе на пойло насущное физическим трудом – сидел с себе подобными «на бирже». «Биржей» был скверик возле рынка, облюбованный страждущими безработными. Бедолаги сидели в ожидании какой-нибудь немощной старушки или одинокой бабенки, которые наймут выполоть траву в огороде или выкопать выгребную яму. Когда на биржу идти не было необходимости, Гарик лежал на диване и итожил то, что прожил.

Женские голоса уже давно не звучали в Гариковой берлоге, и Люся жила в постоянном страхе, что рано или поздно их дом полыхнет, если Гарик уснет с непогашенной сигаретой.

И вот у Гарика появилась пассия, приличная женщина, между прочим. В первый же день своего появления она, нарушив установленную бывшими пассиями традицию, пришла к Люсе познакомиться и порасспросить ее об ее соседе. Люся ничего не утаила. А чего там было утаивать, стоило один раз зайти в этот хлев, чтобы все стало понятно! Но женщина и в хлев зашла, и Люсин рассказ выслушала, а не прониклась: вечером из-за стены, Люся слышала, доносился ее голос.

Ничего особенного по сравнению с ранее перебывавшими дамами, но кто ж на него сейчас позарится! И Гарик изменил своим принципам! Женщина – Лида – была швеей на местной швейной фабрике – на ладан дышащем производстве, а еще – носила химзавивку! На голове ее вились кудельки бывшего каштанового цвета.

Люся была несказанно рада появлению Лиды и горячо молилась, чтоб она не сразу сбежала. Оказывается, она из бывших пациенток Игоря Юрьевича, пришла на «биржу» нанять какого-нибудь мужичка спилить старую сливу, и увидела его. Видно, когда-то Гарик произвел на Лиду неизгладимое впечатление, сохранившееся в ее памяти навечно, да она в ту пору была мужней женой. Теперь муж умер, а Гарик был ничей – бери тепленьким!

Все это Люся рассказывала сидя вместе с Милой у Зоиной больничной постели. Рассказывала с юмором, желая напичкать Зайку положительными эмоциями. Милкины изыскания до добра не довели: чужие ли страсти-мордасти так подействовали на впечатлительную Зою, небывалая ли жара этого лета была тому виной, но ночью с ней случился сердечный приступ. Зоя сунула под язык таблетку валидола, кое-как доковыляла до двери, откинула крючок, затем позвонила Люсе и в скорую. Люся жила ближе, чем Мила, и была пошустрее. Она подбежала к калитке в тот момент, когда и скорая приехала, открыла своим ключом калитку, проводила медиков в дом, причем шла в кильватере, оберегая медицинские ноги от подлого Умки. Пожилая крупногабаритная громогласная врачиха, сняв приступ, стала настаивать на госпитализации.

– В нашем с вами возрасте, дорогуша, с сердечком нужно бережнее обращаться, – уговаривала она Зою Васильевну. – У вас предынфарктное состояние!

Зоя несмело возражала, у нее начал трястись подбородок. Люся, знавшая свою подругу как нельзя лучше, поняла, что уговорами можно только все испортить: сейчас Зайка рассиропится, и не миновать повторного приступа. Необходим был ледяной душ.

– А ну, прекрати мне тут! – заорала Люся, так что врачиха испуганно отшатнулась. – Огород у нее пересохнет! Умка у нее похудеет! А мы с Милкой на что? Через два дня гость приедет, заселим его в твою кухню, пусть отрабатывает пребывание, поливает огород! А мы будем инспектировать!

Зайка затравленно поглядывала то на разгневанную Люсю, то на кивающую, словно китайский болванчик, врачиху. Она физически не выносила крика, и уж тем более не выносила, когда кричали на нее. Но подбородок у нее перестал трястись. Врачиха велела нести носилки.

И вот Зоя Васильевна обретается в больничной палате на шестерых, а подруги пичкают ее деликатесами и юморят. Слава богу, инфаркт не подтвердился…

Ну, по домам? – спросила Люся, когда они вышли со двора больницы. – Хорошо, что вентилятор сразу догадались принести, вечером можно не ехать.

Садиться им нужно было на разные маршрутки, чтобы Миле выйти поближе к дому.

– А прогулка? Если Зайка в больнице, значит, можно сачковать?

– От кого я это слышу? – вытаращила глаза Люся. – Какая самодисциплина!

– Не ты ли вчера говорила, что хочешь абрикос купить на варенье?

– И где связь?

– Прямая связь! Видела, какое дерево у Любимовых во дворе? Усыпано абрикосами. Уж, наверно, ведро-то продадут, подешевле, чем на рынке!

– У-у-у! – взвыла Люся. – У-у-у Любимовых!!!

– Живот болит? – обеспокоилась Мила. – Ну, чего ты ваньку валяешь? Не хочешь подешевле – не надо! Дело хозяйское!

– Ну, даже если так! А собирать кто будет? Дед Федя? Или баба Зина? Или мы с тобой на дерево полезем?

– Там видно будет!

Все у нее легко, у этой Милы! Одно слово – пофигистка. И, главное, почти всегда все складывается! А если и не сложилось, Мила не горюет, рукой машет – как-нибудь образуется! Она, Люся, сто раз все отмерит, взвесит, а если не получилось, как хотелось, вся испереживается.

– Ну, так едем?

– Давай завтра. Эта твоя Заречная мне скоро уже сниться будет!

– Зачем откладывать?

* * *

Федор Игнатьевич сидел на лавочке не один, компанию ему составляла верная спутница жизни. На просьбу продать ведро абрикос невинно заметил:

– За абрикосами, значит? А я, было, подумал, рыбки идете на берег купить для кошек. А где же тара?

– Да мы прямо из больницы, подругу нашу навещали.

– Это ту, что сережку потеряла? Зою? Нашла сережку-то?

– Какую сережку? – вытаращила глаза Мила. – А-а-а, ну да! Нашла, нашла, дома, в огороде!

– Слава богу! – обрадовалась Зинаида Григорьевна. – А что ж с ней стряслось?

– Сердечный приступ, – объяснила Люся. – Хорошо, не инфаркт. И скорая быстро приехала. Да мы только узнать – продадите ли?

– Не продадим! – сказал Федор Игнатьевич. – Так дадим. И больную угостите, привет ей от нас передайте, пусть выздоравливает. – И закричал: