Дорога поэта. Книга о жизни и творчестве

Реставраторы тюрем,
Кузнецы кандалов.
Ну-ка, друг мой, закурим,
Сдвинем чарки без слов.

Не порвать нам рубаху
Бунтарям на бинты.
Люди глохнут от страха
И своей немоты.

Но костры баррикады
Нам с тобой не пройти,
Всё преграды, преграды
На кровавом пути.

Перепутаны цели.
Одиноко.
Темно.
Мы уже на прицеле
У Сиона давно.

Ко всему приготовясь,
Мы встречаем рассвет.
Ты – последняя совесть,
Я – последний поэт.

…Эдуард Михайлович наловчился вызывать Сорокина с занятий, подбирая моменты, когда тот был с похмелья. Будучи под таким всесильным колпаком – как не запить!

«И однажды у нас пошел такой разговор – я говорю: ну, вот Хрущев, предал ведь Россию! Отдал Украине Крым, разоружил армию, обидел Жукова, отнял пенсию у инвалидов. Продолжаю: это исторически. Эдуард Михайлович начинает уходить от такой беседы и видит, что я прав, и потом, я все-таки из рабочих, знаю рабочую жизнь. Более того, рабочая жизнь Челябинска она ведь не такая, как рабочая жизнь Москвы, она тяжелее в сто раз. Потом переходим от вопросов национальной боли к вопросам, так сказать, другой национальности. Я называю ему имена – кто владеет экраном, газетами, кто хозяин положения и почему русских так утопили в крови, бесправии и нищете. Он тогда теряется и я вижу, что начинаю им овладевать.

Говорю ему: вот вы рассуждаете о России и доказываете, что если бы я вам служил, я бы служил родине. Но если я вам так нравлюсь, то берите меня в школу разведчиков и отправляйте за границу. Или вам такие не нужны?»

Он был молодой, очень вспыльчивый, очень импульсивный, порывистый, очень стремящийся к чистоте – во всем – в одежде, в поведении, в отношении с женщинами, в дружбе, в творчестве… «Я весь измучился – мне казалось, что оттого, что со мной на эту тему – тему доносов – заговорили – я уже мерзавец! Приезжает мой друг Кирилл Шишов из Челябинска, отец у него из репрессированных. Кирилла, естественно, таскали по всем этим «организациям». Рассказываю ему про свои дела и задаю вопрос: тебя спрашивали обо мне в КГБ? Оказывается, да, еще до всех этих проклятых встреч. Из-за моих ходячих стихов как бы антисоветских. (Хотя они были не антисоветскими, они были красивыми русскими стихами.) «Кирилл, тебе предлагали на меня писать?» Ну, разумеется…

В глазах КГБ я, конечно, был антисоветчиком. Как раз вышел значок скромный, обыкновенный, с единственным словом на эмали – «Русь». Я закупил, наверное, целый тазик этих значков, и мы с друзьями дарили их поэтам, которые читали стихи о любви, о России, о матери, о природе, о невесте… Общество любителей слова «Русь» было устным – наивный-то я наивный, но не глупец же! Значки расходились. И вдруг приезжает Слава Богданов, весь серый. Выпили, он начинает рассказывать: «Валь, меня арестовали, водили на допрос. Спрашивали про тебя, про значки. Говорили, что ты собираешься сбежать в Бельгию, что ты чуть ли не шпион». Боже мой, в Челябинске, в моем родном городе, где я десять лет отработал в мартене! С одной стороны, это меня насмешило, с другой – вылетели мои книжки из плана в Москве и в Челябинске. На долгие годы – на тринадцать лет – я стал невыездным. Когда наши диссиденты, эти московские румяные мальчики, всхлипывали – «ах, меня не пустили!», я каждый год подавал заявление – что хочу поехать, то в Болгарию, то в Китай, то в США полететь, и регулярно получал отказ. Есть такой самый советский, почти секретарь ЦК ВЛКСМ, самый партийный среди нас поэт, Ленин сегодня, это Андрей Дементьев, вот он свидетель, как меня выдворили из аэропорта, высадили из самолета. Но ведь я никогда не стал бы диссидентом – я бы погиб, но не стал! И сейчас мне зачитай, что расстреляют через час, – спасайся, садись в самолет, – не поехал бы. Пусть меня расстреляют, но на родной земле…»