Разноцветные грани жизни

Девочка вновь подняла голову, глаза её загорелись любопытством.

– Видишь ли, дочка, доброта человеческая тоже бывает разная. Благодушная доброта – это, по сути, потакание себе и самолюбование. А вот деятельная доброта уже совсем другое дело. Она требует от человека усилий, действий. И ещё одно важно – доброта не должна быть бездумной. Чтобы быть добротой настоящей, она должна строиться на разумных посылах. Человек, проявляющий доброту к кому бы то ни было – другому человеку, животному, птице, – должен отдавать себе отчёт, к чему приведут его действия. Понимаешь меня?

Мужчина вгляделся в лицо дочери. Она, по всем признакам, его понимала.

– Рассмотрим это на нашем примере – на птицах, – продолжил он. – Одно дело сделать скворечник и повесить его на дереве, чтобы птицы могли выводить своё потомство, не опасаясь врагов. Или в морозную зиму закрепить кормушку на ветке, не забывая подсыпать туда семечек для синиц и воробьёв. Это хорошая доброта, деятельная и разумная. И совсем другое выбрасывать бездумно хлеб возле мусорок голубям детом. Зачем? Здесь нет ни доброты, ни логики.

Мужчина задумчиво помолчал.

– Вот так, дочка, – подвёл он итог неожиданному разговору, оказавшемуся очень серьёзным. – Надеюсь, ты поняла меня правильно.

Девочка энергично закивала головой.

– Я поняла тебя, папа, – ответила очень серьёзно, – и знаю теперь, что поступила неправильно.

Она слегка поморщилась, но решительно продолжила:

– И я извинюсь перед Елизаветой Анатольевной, папа. Она мне совсем не нравится, и её многие в классе не любят. Но я так поняла, что это сделать нужно.

Иван Сергеевич наконец улыбнулся.

– Ты всё правильно поняла, малышка моя, и я горжусь тобой.

И мужчина ласково обнял худенькие плечики девочки, прижимая её к своей груди. А Саня блаженно замерла. Ей было так хорошо в кольце сильных рук отца, глядя на которого она строила свою жизнь.

К директору школы Иван Сергеевич, конечно же, сходил, и они хорошо поняли друг друга. Анна Евдокимовна была человеком старой закалки и умела видеть людей в истинном свете. Перед учительницей биологии Саня Соколовская извинилась при всём классе, и травмированное самолюбие Елизаветы Анатольевны получило целительный бальзам на рану. А отцовское беспокойство Ивана Сергеевича только возросло. Сколько раз ещё ему предстоит наступить на спрятанные в траве грабли, пока его дочь повзрослеет? И станет ли ему спокойней, когда это произойдёт?

Урок литературы

Школьный звонок, громкий и требовательный, уже отзвенел, и в длинных коридорах стало пусто и тихо. А немолодая уже учительница русского языка и литературы припаздывала в свой класс. За грудиной что-то сдавило сильней обычного, а ноги стали как ватные. И женщина позволила себе малюсенькую, совсем крошечную передышку – сунула под язык таблетку и на минутку остановилась, привалившись плечом к стене. «Вот так и отдам Богу душу когда-нибудь прямо в школе, – подумала невесело, а потом всё же приободрила себя, – хотя на самом деле это куда лучше, чем умирать одной в своей комнатёнке в многокомнатной коммуналке или на продавленной койке в больнице». И она бледно улыбнулась своим мыслям.

А в седьмом «Б» классе было шумно.

– И где это заблудилась наша Крупская? – негромко спросил известный на всю школу хулиган и задира Колька Петров.

Вокруг раздались угодливые смешки. Колькин кураж многими воспринимался как шик. А учительницу и правда звали Надежда Константиновна, хотя фамилия была совсем другая, разумеется.

Но тут дверь открылась, и на пороге появилась сама учительница. Она выглядела немного бледнее обычного, хотя в целом была строгой и подтянутой как всегда.

– Здравствуйте, дети, – проговорила негромко и прошла к своему столу.

Начало урока Колька пропустил мимо ушей – отвлёкся на самозабвенную драку воробьёв за окном. Но вдруг что-то привлекло его внимание, и он прислушался. Оказывается, учительница вела речь о знаменитом пролетарском поэте, певце революции Владимире Маяковском.

– И я достаю из широких штанин… – начала она декламировать стих изучаемого по программе поэта и вдруг замолчала, наткнувшись на откровенно издевательский взгляд Кольки.

И было в этом взгляде нечто такое, что она, как педагог, оставить без внимания просто не могла.

– Нет, совсем не то, что ты подумал, Петров, – проговорила сухо, и класс грохнул смехом.

А учительница пояснила:

– Пламенный революционный поэт с гордостью говорит здесь о советском паспорте, который образно называет молоткастым и серпастым.

– И почему же он застрелился тогда, если был такой пламенный? – не удержал язык за зубами Колька.

– А ты откуда такое взял? – опешила учительница.

Ведь в школьном учебнике об этом не было ни словечка.

– Так мне бабушка рассказывала, – откровенно признался мальчик. – Она у меня много чего знает.

– А кто твоя бабушка? – позволила себе полюбопытствовать Надежда Константиновна.

– Она контрреволюционерка, – брякнул в запале Колька и сам понял, что хватил лишку.

В классе установилась гробовая тишина, а учительница замерла перед ним как громом поражённая и только смотрела расширившимися непонимающими глазами.

– Ну, она по молодости лет сказанула что-то не то, да ещё и не в той компании, – сделал он шаг назад, – вот и загремела на Акатуй на долгие годы. Потом-то её выпустили, конечно, поскольку было доказало, что вина её не так и велика. Однако расплатиться пришлось сполна.

Но тут привычный кураж вновь вспыхнул в душе мальчика, которому бунтарский дух, как видно, достался по наследству, и он счёл, что уже достаточно слов потратил на своё оправдание.

– И она говорила потом, что у американских индейцев в их резервациях просто курорт по сравнению с тем, как живут политзаключённые в стране советов.

И глянул вокруг с вызовом.

– И ещё она говорила, я помню, что все эти буревестники революции никакие не писатели и не поэты, а просто приспособленцы, которые нашли себе удобную кормушку. А писатели и поэты были раньше, когда писали о том, от чего душа болит, а не то, что велено.

– Ты бы придержал язык свой, Петров, – тихо проговорила в ответ на эту тираду Надежда Константиновна, – и тебе самому лучше будет, и близким твоим спокойней.

На одну долгую минуту взгляды ученика и учительницы встретились. Что прочёл хулиган и задира Колька Петров в глазах пожилой женщины, то знал лишь он один. Но это заставило его смиренно опустить голову и проговорить тихонько:

– Я понял, Надежда Константиновна.

Учительница чуть заметно улыбнулась.

– Вот и хорошо, Коля, – только и сказала.

И урок плавно потёк дальше, не прерываемый больше никакими бунтарскими выходками.

Шли годы. Голенастый и нескладный мальчишка превратился в сильного и уверенного мужчину. И пришло его время защищать мирно текущую в стране жизнь. Николай Петров прошёл всю войну 1941-го года, от первого до последнего дня. Прошёл её младшим командиром. И не раз поднимал своих бойцов в атаку на врага. И бежал впереди всех с пистолетом в руке и вместе со всеми громко кричал: «За Родину!», «За Сталина!». Кричал искренне, от души. Потому что главным сейчас было защитить свою страну, не позволить ей лечь под чужой сапог. А что там у себя внутри делается, с тем можно и позднее разобраться по свободе. Потому что Родина – это всё. Это то единственное и неизменное, что есть у человека. А правители что? Они приходят и уходят, оставляя по себе память, кто добрую, а кто и злую. Больше одной человеческой жизни никому ведь не прожить. А «время окончательной расплаты», как писал поэт, ждёт в конце пути каждого, кем бы он ни был. Весы для всех едины, только кому больше дано, с того больше и спросится. Закон мироздания.

Выбравшись живым из этой страшной четырёхлетней мясорубки, и даже не получив ни одного серьёзного ранения (редкостное везение для того, кто был все эти годы на передовой!), Николай первым делом надрался до чёртиков, празднуя с товарищами по оружию так дорого доставшуюся им одну на всех победу. А потом отправился домой, к своей семье. «Только бы они все были живы, – молил он в душе, сам не зная кого. – Только бы смерть и разруха обошли родной дом!».

Дом на тихой окраине большого города остался на месте. Но встретила его одна только мать. Бабушка умерла в 1943-ем, а в память об отце и старшем брате остались лишь серые листки «похоронки», сами они в родной дом не вернутся уже никогда. Это было ужасно больно. К тому же, он хорошо знал, как всё это происходит в реальной жизни. И когда представлял себе мёртвые тела отца и брата, оставшиеся валяться на поле боя, а потом сброшенные в одну общую яму и закиданные землёй равнодушными руками, в душе вскипала буря. Но знал он и другое. Люди, оставшиеся на земле, по которой огненным смерчем прокатилась война, оглушённые собственными бедами и потерями, нередко становились бесчувственными к чужой смерти. И он не мог винить их. Наверное, это естественная реакция слабой человеческой психики на превышающие всякие мыслимые пределы жестокости военного лихолетья. Но никакое понимание, однако, не способно уменьшить боль того, кто сам испытывает удары и потери.

Мать выплакала слёзы, которые ещё остались, на груди сына, своей единственной уцелевшей кровиночки, а Николай снова надрался, на этот раз один и до бесчувствия.

А потом принялся думать, как будет жить дальше. Думал долго.