Шепот чужих душ

Земля буквально ушла у меня из-под ног, мир закружился. Мальчик… Боже, он говорит о Максиме! О моём брате! О моём Кроле! Моё горло мгновенно перехватило болезненным спазмом, воздух застрял в лёгких.

– Вы… вы тоже его ищете? – прошептала я хрипло, едва-едва шевеля онемевшими губами, боясь, что голос предаст меня, сорвётся. – Мальчика? Того самого?

– Я ищу справедливости в этом несправедливом мире, Алиса, – твердо, убеждённо сказал Дамиан, его яркие зелёные глаза заглядывали мне прямо в душу, пытаясь достучаться. – Справедливости для невинных. И я очень хорошо вижу, чувствую, что вы находитесь здесь совершенно не по своей доброй воле. Он насильно держит вас в плену как трофей. Вы его пленница, беспомощная заложница, точно так же, как и… как когда-то была она. – Его голос на мгновение надломился, дрогнул.

Музыка внезапно стихла, оборвалась, и этот драгоценный, короткий миг неожиданной интимности и опасного откровения резко, безжалостно оборвался вместе с ней. Реальность обрушилась на нас. Прежде чем я успела задать хоть один из тысячи вопросов, роящихся в голове, прежде чем смогла что-то сказать, Дамиан осторожно, но чуть крепче сжал мою ладонь на прощание.

Я мгновенно почувствовала, как что-то маленькое, твёрдое и квадратное осторожно скользнуло, проникло в неё – крошечный, туго свёрнутый листок бумаги или картона.

– Не верьте ему ни в чём, Алиса, – прошептал он мне прямо в ухо напоследок, его дыхание обожгло кожу. – Ни единому его слову. Ищите любой способ сбежать отсюда. Я помогу. Я найду способ связаться.

Герман материализовался рядом с нами буквально из воздуха, словно зловещая тень, терпеливо ждавшая своего часа в углу, чтобы наброситься.

– Танец окончен, Люмьер, – его голос был смертельно спокоен, что было страшнее любого крика.

– Мне кажется, она вполне может сама решать, когда именно ей достаточно и когда стоит уходить, – спокойно, даже с лёгкой усмешкой возразил Дамиан, всё ещё демонстративно не выпуская моей руки из своей ладони, продолжая держать. Открытый вызов.

Это стало последней каплей, переполнившей чашу терпения.

– Она здесь вообще ничего не решает! Ничего! – прорычал, взревел Герман, полностью теряя контроль, и в его обычно ровном голосе прорезались звериные, гортанные, абсолютно нечеловеческие ноты ярости.

Он резким, яростным движением вырвал мою руку из мягкой хватки Дамиана с такой чудовищной, нечеловеческой силой, что я невольно вскрикнула от внезапной, острой боли и шока. Его ледяные пальцы мгновенно сомкнулись на моём тонком запястье, как стальные тиски, как железный капкан. Я инстинктивно подняла испуганные глаза и с нарастающим ужасом увидела, как его обычно холодные, ледяные сапфировые радужки прямо на моих глазах начинают стремительно наливаться кровью, темнеть, превращаясь в пугающий, демонический багрово-красный омут ярости и ревности.

Он резко, грубо притянул меня к себе одним движением, почти больно вжимая моё хрупкое тело в своё, прижимая так сильно, что я почувствовала холод его мёртвой плоти сквозь тонкую ткань платья. Этот откровенно собственнический, яростный, животный жест демонстрации владения был красноречивее, понятнее любых произнесённых слов или клятв.

Но Дамиан не испугался этой демонстрации силы и ярости. Совсем нет.

Напротив, он сделал шаг вперёд, ещё ближе подошёл к разъярённому Герману, почти вплотную, нарушая личное пространство, так близко, что их разделяли теперь лишь какие-то жалкие сантиметры, и я оказалась зажата между двумя мужскими телами. Атмосфера накалилась до абсолютного предела, до точки кипения. Весь зал замер, затаив дыхание, ожидая кровавой резни.

Дамиан пристально смотрел не на Германа, не в его налитые кровью глаза, а демонстративно поверх его широкой груди, прямо на меня, но произнесённые им слова, полные яда и ненависти, были адресованы исключительно моему тюремщику. Он процедил их медленно, тихо, с ледяной, абсолютной ненавистью, которая была в тысячу раз страшнее, пугающее любого истеричного крика или угроз:

– Не в этот раз, Герман фон Кёниг, – каждое слово было пропитано болью. – Не повторится. Эту невинную душу я тебе загубить, уничтожить не позволю. Не дам. Клянусь.

От этих загадочных, зловещих слов, произнесённых с такой убеждённостью, по моей разгорячённой коже пробежал ледяной, парализующий холод настоящего страха. Эту душу? Что это вообще значит? О чём он говорит? Значит, какую-то другую, чью-то душу он уже загубил? Или продолжает губить прямо сейчас, на моих глазах? Мучительные вопросы роились, жужжали в моей пульсирующей от напряжения голове, как разъярённые осы, смешиваясь с липким страхом и растущим любопытством.

– Тем более, что именно я первый положил на неё глаз, заметил её, – продолжил Дамиан чуть громче, и в его низком голосе появились откровенно насмешливые, язвительные, ядовитые нотки. – И я первый действительно увидел её, разглядел, понял. Так что оставь уже, наконец, свою паршивую, отвратительную привычку бессовестно красть чужое, присваивать то, что тебе не принадлежит.

Договорив, Дамиан медленно перевёл свой напряжённый взгляд с Германа на меня, и его суровое, искажённое ненавистью лицо мгновенно, словно по волшебству преобразилось, смягчилось. Ледяная, едкая ненависть в одно мгновение сменилась тёплой, ободряющей, почти солнечной улыбкой, полной понимания и сочувствия, и он дружески, заговорщически подмигнул мне, словно мы были старыми, проверенными временем друзьями, давно делящими какую-то общую, важную тайну от всего мира.

– Так ведь, Лиса? Я бережно храню твою тетрадь! – произнёс он этот последний вопрос мягко, почти ласково.

Я буквально услышала, как у Германа рядом со мной громко, зловеще заскрипели зубы от той чудовищной, нечеловеческой силы, с которой он сжал свои челюсти, пытаясь сдержать рвущуюся наружу ярость. Его болезненная хватка на моём тонком запястье стала просто невыносимой, я чувствовала, как кости трутся друг о друга под его пальцами. Но, несмотря на бушующую, клокочущую внутри него животную ярость и ревность, угрожающую вырваться наружу, его голос каким-то невероятным усилием воли оставался внешне холодным, идеально ровным, как гладкая поверхность замёрзшего озера, скрывающего смертельные течения под толщей льда.

– Приём официально окончен! – бросил он в звенящую тишину зала, и его слово прозвучало как неоспоримый приговор.

Эта короткая фраза, подействовала мгновенно, как удар хлыста по спинам рабов. Вся собравшаяся публика, только что оживлённо беседовавшая, замерла, застыла на месте. От торжественного начала роскошного приёма прошло не больше жалкого часа, но абсолютно никто из присутствующих не посмел возразить, высказать недовольство или хотя бы удивление. Власть Германа фон Кёнига в этом тёмном мире была абсолютной, тотальной, неоспоримой.

– Все вон отсюда! Немедленно! – рявкнул он, и его голос эхом прокатился по залу.

Судя по всеобщей реакции, по тому, как мгновенно все пришли в движение, авторитет и влияние Германа в этом скрытом от людских глаз мире были поистине огромными, непререкаемыми. Никто не задавал вопросов, не требовал объяснений. Гости, ещё минуту назад казавшиеся могущественными, опасными хищниками, теперь безропотно, покорно повиновались его приказу, словно напуганные дети, спеша, почти бегом покинуть зал через массивные двери, боясь навлечь на себя гнев Короля.

Лишь один Дамиан де Люмьер продолжал невозмутимо стоять на своём месте, демонстративно не двигаясь с места, сияя своей провокационной, лучезарной, вызывающей улыбкой, полной торжества маленькой победы.

– Ты не исключение из правил, Люмьер, – процедил сквозь стиснутые зубы Герман, и багровый, демонический оттенок в его налитых кровью глазах стал ещё гуще, насыщеннее, опаснее.

– Что вы, что вы, я и не думал спорить, – саркастически, с преувеличенной учтивостью ответил его давний оппонент, карикатурно, театрально вскидывая обе руки в жесте показного примирения и покорности.

Дамиан наконец медленно, неспешно, сохраняя достоинство, направился к выходу из зала вслед за остальными гостями, его походка была расслабленной и уверенной. Но перед тем как окончательно скрыться из виду за тяжёлыми портьерами, раствориться в ночи, он на мгновение обернулся через плечо. Его яркий, пронзительный взгляд снова целенаправленно нашёл мой в толпе уходящих гостей, и в нём не было ни малейшей капли страха перед Германом или сомнения – лишь твёрдое, нерушимое обещание.

– Алиса, наш важный разговор ещё далеко не закончен, – сказал он достаточно громко, чтобы я отчётливо услышала каждое слово сквозь гул уходящей толпы. – И я торжественно обещаю тебе, клянусь, что отвечу абсолютно на все твои вопросы. На каждый. Я расскажу тебе всю правду.

Он тепло, ободряюще улыбнулся мне в последний раз, и это была улыбка союзника, друга, и окончательно покинул дом, растворившись в темноте ночи.

Герман всё это бесконечное время продолжал сжимать моё тонкое запястье с неослабевающей, чудовищной силой, явно не контролируя себя. Я героически терпела нарастающую боль, как он сам учил меня на тренировках. Не показывать боль окружающим, не демонстрировать слабость врагам. Но сейчас, в эту минуту это было практически невозможно, я была на пределе. Боль была острой, всепоглощающей, пронзающей, как раскалённый нож. Она пульсирующими волнами поднималась от искалеченного запястья вверх по всей руке, и я с ужасом чувствовала, как постепенно, один за другим немеют пальцы, теряя чувствительность. Где-то на краю сознания я уже буквально слышала, как под его нечеловеческим давлением тихо, зловеще хрустнула, треснула моя тонкая кость.

– Герман, чёртов ты придурок, бесчувственная тварь! – не выдержала я наконец, сорвалась и выкрикнула в лицо, уже совершенно не в силах больше сдерживать ни физическую боль, ни накопившуюся ярость и отчаяние. – Ты сломал мне руку! Слышишь?! Сломал!

Я отчаянно, из последних сил пыталась вырвать своё покалеченное запястье из его железной, мертвецкой хватки, дёргалась, извивалась, но все мои жалкие попытки были абсолютно, до смешного тщетны, бесполезны. Он продолжал стоять неподвижно, как бездушная мраморная статуя, как изваяние из камня, абсолютно непроницаемая для моих мольб, криков и нарастающей боли. Его налитые кровью, демонические багровые глаза не отрываясь, немигающе смотрели на массивную дверь, за которой только что скрылся ненавистный Дамиан, словно пытаясь прожечь её насквозь силой своего взгляда, испепелить врага.

– Вы были знакомы раньше? До сегодняшнего вечера? – его голос был пугающе, неестественно спокойным, что создавало жуткий, контраст с той чудовищной физической силой, с которой он методично дробил мои хрупкие кости в пыль.

– Отпусти немедленно, говорю! Больно! – прошипела я сквозь слёзы, полностью проигнорировав его вопрос и упрямо не оставляя отчаянных попыток освободиться, дёргаясь в его хватке.

В ответ на мой отказ отвечать Герман лишь ещё крепче, с удвоенной силой сжал мою руку в своём кулаке. Он резко, грубо потянул меня на себя, так сильно, что я буквально врезалась в его каменную грудь, ударилась о неё. Моё перекошенное от боли лицо оказалось в каких-то сантиметрах напротив его искажённого яростью, и я была вынуждена, не имея выбора, смотреть прямо в этот кровавый, демонический омут ярости, в который окончательно превратились его когда-то прекрасные глаза. Расстояние между нами было настолько ничтожным, что я физически чувствовала его ледяное, мертвенное дыхание на своей разгорячённой, влажной от слёз коже.

– Повторяю свой вопрос в последний раз, Лиса, – пророкотал он низко, угрожающе, и от этого глубокого, вибрирующего, нечеловеческого звука у меня по напряжённой спине пробежал очередной ледяной холодок животного ужаса. – Ты лично с ним знакома? Отвечай!

Боль была просто ослепляющей, невыносимой, застилающей глаза белой пеленой, но страх за свою жизнь и накопившаяся за все эти дни ненависть к моему тюремщику оказались сильнее даже её. Я с трудом подняла голову и встретила его безумный взгляд в упор, сознательно вкладывая в свой сорванный от крика голос абсолютно весь яд, всю желчь и едкий сарказм, на которые только была способна в этом состоянии.

– О, да, разумеется! – процедила я сквозь стиснутые зубы, кривя побледневшие губы в болезненной усмешке, которая больше походила на страшную гримасу агонии. – Можно даже сказать, у нас была судьбоносная, романтическая встреча! Я отчаянно пыталась угнать, украсть его дорогую машину в тот самый проклятый день, когда бесследно пропал Максим. А он, в отличие от некоторых якобы великодушных, благородных господ, которые ломают кости беззащитным девушкам, не стал калечить меня! Представляешь?! Так что да, мы знакомы! Очень даже! Доволен теперь ответом?!

Герман словно вообще не услышал, не воспринял мой саркастичный, ядовитый выпад, полностью проигнорировал его. Ледяная маска безразличия и контроля вернулась на его искажённое яростью лицо, словно её и не было, и он механически, бесстрастно продолжил свой безжалостный допрос, будто я была не живым, страдающим человеком с раздробленной кистью, а сломавшимся, дающим сбои механизмом, который нужно отремонтировать.

– О чём конкретно вы разговаривали в тот день? В машине? Что он тебе говорил?

– Отпусти мою руку сейчас же, и я всё скажу! Всё! – я уже не просто говорила или кричала, я буквально выла от нестерпимой боли, и горячие, крупные слёзы отчаяния, бессилия и физической агонии неконтролируемо катились по моим пылающим щекам, размазывая тщательный макияж. – Герман, ты меня инвалидом оставишь на всю жизнь! Понимаешь?! Я человек! Обычный, хрупкий человек! Не все переломы у людей нормально срастаются! Ты же сам постоянно твердишь на каждом шагу, вдалбливаешь, что я – твоё ценное оружие! Но какое, скажи на милость, хорошее, эффективное оружие будет однорукое?! Бесполезное!

Мой истошный крик, наполненный настоящей, нечеловеческой агонией и отчаянием, кажется, наконец-то пробился сквозь его толстую ледяную броню ярости и безразличия, достиг его сознания. Он резко, словно обжёгшись о раскалённое железо, разжал свои мёртвые пальцы. Моя искалеченная рука безвольно, как плеть упала вдоль тела, и я едва, из последних сил сдержалась, чтобы не застонать в голос от новой, пронзительной волны пульсирующей боли, прокатившейся по повреждённым тканям. Запястье уже стремительно начало опухать, раздуваться и приобретать нездоровый, пугающий синюшно-фиолетовый оттенок.

– Ты так и не ответила на мой прямой вопрос, – его голос был всё таким же механически ровным, бесстрастным, словно ничего не произошло.

– Не помню я ничего! – зло, ожесточённо огрызнулась я, инстинктивно прижимая к груди свою раненую, пульсирующую от боли руку, пытаясь хоть немного унять невыносимую боль. – Абсолютно ни о чём мы тогда не говорили! Понимаешь? Ничего важного не обсуждали! Я просто влезла в его чёртову машину, потому что отчаянно опаздывала и была на грани истерики! По дороге я случайно рассыпала все свои вещи на его дорогое сиденье, а он, видя мою неуклюжесть, просто добродушно поржал надо мной, как над клоуном! Вот и весь наш незабываемый разговор! Больше ничего не было!

– А сейчас? Только что? Во время вашего танца? – он сделал шаг ближе, нависая надо мной. – Я прекрасно видел, наблюдал со стороны, как он что-то долго и увлечённо говорил тебе, шептал на ухо. О чём?

Я медленно подняла на него свой полный неподдельной, жгучей ненависти взгляд сквозь пелену слёз. Если он так настойчиво, любой ценой хочет услышать правду, всю правду и ничего кроме правды – что ж, он её сейчас получит сполна. Я буду методично выплёвывать каждое слово, как смертельный яд, с наслаждением наблюдая, как он действует на него, разъедает изнутри.

– Он горячо, с чувством сокрушался о моей красоте и молодости, – начала я медленно, старательно, со злорадством вкладывая в каждое слово максимально возможное количество язвительности и сарказма. – Говорил, какая я несчастная. А ещё прямо сказал, что ты, Герман фон Кёниг, жестоко, безжалостно уничтожил всё то, что он когда-то любил в этой жизни, всё, что было ему дорого.

И что меня, в отличие от той погибшей души, он тебе уже точно не отдаст. Ни за что. Ах, да, – я сделала нарочито театральную, драматическую паузу, наслаждаясь моментом, – ещё он настоятельно посоветовал мне держаться от тебя как можно дальше, если я действительно хочу остаться в живых и не повторить чью-то печальную судьбу!

Я не лгала ни в чём. Ни единого слова лжи. Я просто преподнесла, подала абсолютную правду под самым болезненным для него, самым ядовитым соусом, который только могла придумать в своём состоянии. И это сработало безотказно. Я ясно видела, как с каждым моим тщательно выверенным словом багровый, демонический туман в его и без того налитых кровью глазах стремительно сгущается, темнеет, превращаясь в настоящий бушующий кровавый ураган ярости и ревности.

– Не верь ему, Алиса, – глухо, с каким-то надломом произнёс он после долгой, тяжёлой паузы, и его обычно ровный голос впервые дрогнул. – Не верь ни единому его слову. Он… он лжёт. Манипулирует тобой. Я сейчас приглашу к тебе врача, хорошего врача.

И, сказав это, в полном соответствии со своей привычной, раздражающей манерой – без каких-либо дальнейших объяснений, извинений или хотя бы попытки оправдаться – он резко развернулся на каблуках и стремительно покинул опустевший, огромный зал, его высокая фигура быстро растворилась в полумраке коридора.

А я осталась стоять совершенно одна посреди давящей, звенящей тишины покинутого всеми бального зала, окружённая лишь потухающими свечами и остатками роскошного праздника. Я стояла в полном недоумении, растерянности и с разрывающей, пульсирующей болью в искалеченной руке, которую бережно прижимала к груди. В моей пульсирующей от болевых импульсов и эмоционального перегруза голове, казалось, сейчас реально взорвётся мозг от невероятного количества противоречивой информации. Я медленно, еле передвигая ноги, с трудом поплелась наверх, в свою позолоченную, но всё равно остающуюся клеткой комнату, отчаянно пытаясь хоть как-то переварить, осмыслить тот невероятный шквал информации, который буквально обрушился на меня сегодня.

Мой измученный разум превратился в настоящее поле жестокой битвы противоречий. С одной стороны – Дамиан Де Люмьер. Невероятно обаятельный, тёплый, искренне сочувствующий, понимающий. Он говорил о высокой справедливости для невинных, о жестоко украденном мальчике, и о том, что абсолютно все найденные им следы неумолимо ведут прямо к Герману, к этому дому. Его личная история, его видимая боль были пугающе логичными и правдоподобными. "Он безжалостно отнял у меня всё, что я любил". "Эту душу я загубить не дам".

О какой конкретно душе он так страстно говорил? О ком? Кого я должна ему напоминать? Его выбранные слова и намёки методично рисовали детальный образ Германа как абсолютно бездушного тирана и хладнокровного монстра, разрушающего всё живое на своём пути ради власти. И его торжественное предупреждение, твёрдое обещание помочь любой ценой, тот маленький, загадочный комочек бумаги, который я всё ещё крепко сжимала в своей здоровой руке – всё это вместе было похоже на спасательный круг, брошенный утопающему в тёмном океане.

А с другой стороны – сам Герман. Ледяной, абсолютно безжалостный, жестокий, мой личный тюремщик и мучитель, который только что, буквально минуту назад сломал мне руку в приступе неконтролируемой ярости. Все его действия, поведение громко кричали, вопили о том, что Дамиан абсолютно прав в своих обвинениях.

Но… самые последние слова перед уходом… "Не верь ему". Зачем? Какой смысл? Зачем настоящему, матёрому монстру вообще утруждать себя и предупреждать свою беззащитную жертву о существовании другого, потенциально опасного хищника? В этом не было ни капли логики. И то, что он сразу же, не раздумывая ушёл за врачом для меня, чтобы помочь… Этот неожиданный жест, эта крохотная крупица заботы о моём состоянии совершенно, не вписывалась в чёткий образ абсолютного, стопроцентного злодея без единого проблеска человечности.

Его взрывная, неконтролируемая ярость в тот момент, когда Дамиан находился рядом, была не просто слепым гневом уязвлённого в правах собственника. Нет. В ней ясно чувствовалась какая-то глубокая, очень старая, так и не зажившая боль. Словно сам Дамиан был для него не просто досадным соперником или политическим противником, а живым, дышащим, постоянным напоминанием о какой-то ужасной, душераздирающей трагедии в прошлом.

Кто из этих двух харизматичных, могущественных мужчин на самом деле лжёт мне?

Я внезапно, совершенно неожиданно для себя оказалась в самом центре, в эпицентре сложной, липкой паутины, искусно сотканной из их взаимной, многовековой ненависти, старой, кровавой вражды и тщательно охраняемых тайн. Дамиан только что бросил, заронил в мою измученную душу самое первое семя глубокого сомнения в Германе, и оно уже активно начало прорастать, пускать корни, постепенно отравляя ядом недоверия абсолютно всё вокруг.

Он щедро предлагал мне свободу, побег, новую жизнь, а Герман – лишь бесконечную боль, унижение и слепое подчинение его воле. Выбор между ними казался предельно очевидным, простым. Но тот тихий, ледяной голос Германа – "Не верь ему" – продолжал настойчиво, неотступно звучать эхом в моей голове, не давая покоя, мешая принять окончательное решение.