Молчаливая слушательница

Мама загремела в раковине мыльным шейкером – решетчатым контейнером для обмылков: его взбалтывали в воде, в которой потом мыли посуду. Сказала, будто в ответ на вопрос детей, хотя те молчали:

– Все нормально. У папы просто мигрень. Мы должны проявлять понимание и сочувствие.

Был вечер пятницы, и Джой знала, что через несколько минут отец появится в кухне, уже переодетый в соответствующий костюм, и уйдет на собрание Церковных старейшин. По понедельникам и четвергам он посещал заседания общественного комитета, по вторникам – репетиции музыкальной группы, а по субботам либо играл на гитаре в группе, либо вел торжества по случаю помолвок и свадебных годовщин в актовом зале Блэкханта.

Посуда была почти убрана, когда отец с портфелем старейшины в руке пересек кухню и без единого слова покинул дом.

Покончив с хозяйственными хлопотами, они посещали ванную: по очереди, от младших к старшим, каждый вечер. Чистили зубы и расходились по спальням. В учебные дни Джой с Марком в течение часа перед сном полагалось делать уроки. У обоих в комнатах стояли самодельные письменные столы – чтобы дети не устраивали беспорядка в кухне. Стол Джой когда-то служил дверью в хлеву; отец отшлифовал ее песком и водрузил на два деревянных ящика.

На каникулах родителей не интересовало, чем дети заняты в своих комнатах, – лишь бы вели себя тихо.

Забравшись в кровать, Джой вытащила из-под подушки словарик, открыв его наобум. Каждый вечер она выучивала новое слово, смакуя возникающие образы. Это было единственное время, когда она могла их не сдерживать, когда от нее не требовалось концентрироваться исключительно на значении и написании слова. При должной концентрации Джой читала вполне сносно, но если попадалось слово с очень уж яркой или страшной картинкой – вроде окровавленного топора на слово «резня», – такая картинка овладевала разумом Джой полностью; она не видела ничего, кроме образа, и молча застывала с тупым видом. Неудивительно, что взрослых чтение Джой выводило из себя, а дети над ней смеялись. Однако она не умела выключать образы, как не умела не видеть рук и ног Марка, когда его наказывали; не умела запрещать сказкам уносить ее подальше от реальности, в другие миры, где живут старухи с волшебными коробками.

Рут, конечно, права. Джой пора повзрослеть и покончить с этими смехотворными {голубой жираф} глупостями.

Открыв словарь, Джой решила поискать новое слово, услышанное от мамы. Вот оно. «Мигрень». Джой позволила образу разноцветной молнии, горячей и пульсирующей, заполнить голову. Сильное слово. Два слога бьют, как пули. И картинка сильная.

– Джой! – Голос Рут был шелковистым, красивым. – Убирай словарь. Ложись спать.

Джой неохотно спрятала словарь под подушку. Спорить с Рут не хотелось, потому что она всегда выигрывала. Целыми днями, наверное, придумывала, как победить в любом споре. Джой посмотрела на сестру. Та сидела в кровати, расчесывала волосы.

Волосы у Рут были невероятной красоты. Блестящие, коричневато-рыжего цвета, совсем как алмаз на белом лбу Мэйси. Именно ее молоко приносил по утрам Колин; ведь, по словам мамы, молоко Мэйси – самое вкусное. Джой наблюдала за тем, как Рут расчесывает волосы цвета Мэйси, и в тысячный раз думала, что в сестре прекрасны не только волосы. У нее нежные черты лица и ровно посаженные голубые глаза, как у отца; маленький нос с россыпью коричневых веснушек – словно мама сдула на него крупинки мускатного ореха. Рут была бы идеальна, если б не несчастье… и фиолетовое родимое пятно, покрывающее левую сторону лица. Однако, напомнила себе Джой, если смотреть на правую сторону, то Рут можно принять за ангела {скомканный розовый целлофановый шарик, который медленно распрямляется и шуршит}. Да, Рут напоминала ангела с Небес во всем – за исключением несчастья и левой стороны лица.

– Рут, думаешь, папа болеет и потому принимает таблетки?

Сестра перестала расчесываться.

– Здоровые люди таблетки не пьют. Правда, насчет мигреней не знаю. Может, у него… помнишь, ты нашла слово пару недель назад – эта штука вырастает в животе, когда злишься?

– Язва, – подсказала Джой.

У «язвы» был эффектный образ: громадная красно-коричневая поганка, изрыгающая густую бурую жидкость. Джой заметила, что многие слова с буквой «я» рождали зловещие картинки. Очень странно. Хотя буква «я» сама по себе буква резкая. Жесткая, как пуля.

– По-твоему, папа и правда болеет из-за Марка? – спросила Джой.

– Ты хочешь сказать, из-за тебя и Марка?

Джой поморщилась. Рут права. Отец твердил – ему «больно» от мысли, что на Небесах он один будет в печали, ведь Марк и Джой попадут в Ад. Джой усвоила – она вместе с католиками, иудеями и варварами-язычниками будет вечно гореть, вопить и истекать кровью. Однако отец, похоже, забывал, что идеальной красавице Рут предназначен Рай, и одиночество ему не грозит. Но Джой понимала – если спросить «А как же Рут?», то он рассердится, и потому лишь крепче прижимала язык к нёбу.

Джой произнесла короткую молитву Господу. Хотела сказать: «Милый Боженька, пожалуйста, сделай так, чтобы мой отец выздоровел и ему больше не нужны были таблетки», – но почему-то вышло неправильно. «Милый Боженька, пожалуйста, сделай так, чтобы мой отец умер».

– Джой!

Шепот Рут, острый и быстрый, как свежезаточенный топор, рассек молитву надвое, отбросил на пол, не дал ей улететь сквозь потолок к Небесам.

– Оговорка. Я хотела попросить «сделай так, чтобы мой отец не умер».

Рут приподняла брови, буравя сестру взглядом.

– Пора спать.

Джой молча просеменила к двери, погасила свет, на ощупь добралась до кровати. Легла. Угри пульсировали в такт биению сердца.

– Спокойной ночи, Джой.

– Спокойной ночи, Рут.

Джой сунула руку под подушку, сжала словарь. Черные буковки соскользнули со страниц, заплясали по ладони. Чернила были мягкими и пушистыми, как белый бархатный воротник, который миссис Ларсен нашила на платье Джой для воскресной школы. Буковки танцевали, щекоча пальцы и тихонько позвякивая. Сердце забилось спокойнее. Слова и буквы были лучшими друзьями Джой.

Если не считать Господа, конечно. И Рут.

Откуда взялись эти жуткие мысли про отца? Джой вздрогнула, попросила Бога о прощении. Пообещала исправиться. Отец прав – она презренная грешница. Ее ждет Ад вместе с католиками и варварами.

Все в точности, как он сказал. «Придет твой час».

Глава 6

Джой и Джордж

Февраль 1983 года

Я сворачиваю на покрытую гравием подъездную дорогу. Удивительно, вдоль нее до сих пор растут сорок две камелии, посаженные мамой еще до моего рождения. Вид у них запущенный, полуживой. Жара и засуха их почти уничтожили, но, думаю, после хорошего ливня и порции удобрений камелии оживут. Как раз к похоронам. Впрочем, погребальные венки для отца мама делать не будет.

Убираю ногу с педали газа, машина замедляет ход по мере приближения к дому. Вот так же замедлялись мои шаги, когда я брела по этой дорожке после школы. Приглядываюсь к клумбам – почти всюду буйствуют красные маки. Я морщусь: раньше клумбы круглый год благоухали цветами, скрывая за яркими красками правду о нашей семье.

Машина останавливается неподалеку от задней двери, и я осматриваюсь, впервые видя это место глазами взрослого. Пастбища насколько хватает взгляда, берег пруда вдали, полуразрушенные сарайчики, приусадебный участок с погибшими растениями и живучими сорняками (и маками), курятник с провисшим проволочным заграждением, коровий хлев и сам дом – деревянный, старый. Вот оно все, лежит передо мной как на ладони. Выставлено, точно в некоем дешевом бессердечном музее.

Таблетки на пассажирском сиденье стонут. Боже… Я-то думала, это в прошлом. Какое-то время просто сижу, не глуша двигатель. Можно развернуться и уехать домой. Сейчас же. Я ведь здесь исключительно по доброте душевной. Вики позвонила, и я ответила «конечно», словно в дурацкой карточной игре «Счастливая семейка». Собери папу, маму, сына и дочь, и – вуаля! – у тебя счастливая семья.

Нет уж. Я приехала не в «Счастливую семейку» играть.

Выхожу из машины, щурюсь сквозь жаркое марево на «пейзаж». На мой ответ о родных краях все реагируют одинаково: повезло, такая красота, зеленые холмы, идиллическая сельская жизнь и так далее и тому подобное. Интересно, как бы понравилось завистникам ежедневно месить на пастбище грязь под дождем и жить в пятидесяти милях от ближайшего города в холодном ветхом доме, чьи полы и стены хранят жуткие тайны? От этих «чудесных зеленых холмов» разит изнурительным трудом по хозяйству, грязью и отчаянием. Да и никакие они сейчас не зеленые – просто желтые, истосковавшиеся по дождю луга, бесконечные луга, повсюду усеянные черными и белыми коровами.

Я чувствую отвратительный смрад с ближнего пастбища, от старого мусорного бака, над которым вьется дымок. Мусор горит изо дня в день, но как?! Уму непостижимо. Даже с такого расстояния пепел и дым опаляют ноздри, горло.

А противопожарная безопасность, ради всего святого?!

Стуком я себя не утруждаю.

…На заднем крыльце любой вошедший первым делом видит высокий шкаф. В нем мы хранили пальто, резиновые сапоги и кое-какой мамин садовый инструмент – за остальным она бегала в большой сарай. Распахиваю дверцы шкафа. Все на месте, даже полиэтиленовый дождевик. Я надевала его в тот день, когда прочла половину первой строчки «Гордости и предубеждения».

При виде мотыги, которой срезали кувшинки, у меня перехватывает дыхание, словно от удара в живот. Я хватаюсь за пальто, чтобы не упасть. Честное слово, если б эта ферма была парком развлечений, его следовало бы назвать «Страхомиром».

Прижимаю вторую руку к животу, сглатываю. Вскидываю голову. Я здесь по одной-единственной причине, и капелька страха – ладно, не капелька, а лавина страхов и воспоминаний – меня не остановит.

Миную прачечную, где мы ощипывали мертвых Рут и складировали на зиму вощеные яйца. Затаив дыхание, толкаю дверь в кухню. Жалюзи на южных окнах опущены, здесь темно и неожиданно свежо. Стою на месте, пока глаза привыкают к мраку.

Кого я обманываю? Я замираю, потому что сомневаюсь, можно ли. Можно ли идти дальше, через большую комнату, в спальню отца, к кровати, на которой он лежит?