Словно ничего не случилось

– Она жила с Диланом и, кажется, любила его даже слишком сильно. Однако она все же как-то сумела подняться после его смерти. Я и говорю: Фрейя всех нас заткнула бы за пояс! Я бы так не смогла. Если бы я потеряла Лео, я бы просто перестала что-либо чувствовать и мне было бы совершенно все равно, что станет со мной дальше.

– Что, прости? – вернулась я к реальности.

– Я говорю, что не смогла бы вернуться к жизни, если бы потеряла Лео. – Язык у Сони сильно заплетался, похоже, таблетки все еще действовали.

– Куда тебе стоит вернуться, так это в свою комнату, – ледяным голосом проговорила Мередит и резко поднялась со своего места. Она протянула руку к дочери, намереваясь помочь ей встать, но Соня развязно отмахнулась, даже не удостоив мать взглядом.

– Все думают, что я без ума от лошадей. Что я торчу там от зари до ночи, потому что жить не могу без очередного кубка. Что мне нравятся хруст ключицы, сотрясение мозга и сломанные ребра. Да, Эмма, лошади и всадники смотрятся красиво только на фотографиях. Когда летишь мордой вниз, зрелище так себе. Впрочем, ты и так это видела. – Соня припала на руки и шумно вздохнула. – Просто моя мама не выносит правды, понимаешь? И никогда не выносила. Вся правда, что устраивает ее, должна быть такой же чистой, как этот дом. Знаешь, что она сказала, когда я была маленькой? «Взросление – это в том числе умение отказаться от игрушек, дорогая». Мне было шесть лет.

– Эмма, не слушай, это все таблетки, – пробормотала Мередит. Тем временем Соня, пошатываясь, подошла к краю террасы, а потом, опасно покачнувшись, сделала оборот на голых пятках и посмотрела на нас, напоминая маленькую девочку, которая хочет противостоять взрослым, но заранее знает, что ей не выстоять в этой борьбе.

– Я говорю о том, что, когда Фрейя пропала, вместе с ней пропала и наша связь. Она предала всех нас, но не мне судить ее. Да, мы хотели, чтобы она родила, но она сама решила, что ей нет здесь места.

Соня едва держалась на ногах.

– Поэтому, Эмма, да, это мы убили ее, – громко сказала она. – После того, как мать и Лео поняли, что она не подарит им наследника, она для них умерла.

Злой рок невидим. Чаще всего он настолько абстрактен, так неспешно наступает, столь растянут во времени, что нет сил уловить его угрожающее дыхание, и когда оно настигает, сокрушающим ударом бьет по основанию, остается только держаться изо всех сил и надеяться, что удача, благоволившая тысячи лет, не отвернется и сейчас.

Когда отгремели камнепады и ледяные дожди, когда могучие реки от растаявшего ледника пробурили новые тропы, а по их краям раскинулась жизнь, когда деревья вырастили новые корни взамен подмытым и обрушенным, а вздыбленные луга опустились и зазеленели, а те, что оказались в низине, превратились в болота и озера, когда ландшафт перестал меняться, люди привыкли к облику Острова и он стал казаться им неизменным. Они построили новые дома, которые были столь же крепкими, сколь крепка была их любовь к Острову.

Старый дом стоит на холме, на северо-западе побережья, собранный из камня, приземистый, с пологой крышей, противостоящей ветрам. Стоит на том самом месте, куда когда-то ударил ледник, колыхнув почву, сминая и отодвигая ее от моря. Дом бесстрашно смотрит на горизонт большими окнами, кажется, само время удерживает его на краю обрыва, что память этого места бережет его.

Вода подходит близко, но она не смеет напасть на дом, не смеет угрожать ему. Кажется, это самый смелый дом на Острове – нет другого, осмелившегося так же близко подойти к краю, встретиться лицом к лицу с морем и стихией. Но враг лишь меняет обличье, прежде чем нанести свой самый последний удар.

В доме слышатся звуки жизни, и если заглянуть внутрь, то можно увидеть, как глава семейства стоит у окна, устремив взгляд вдаль. Он не похож на воина, но он защитник, и на лице его видна озабоченность. Он слушает голос, который доносится из приемника, стоящего на столике по правую сторону от него. Этот голос спокоен – волна, пролетевшая расстояние и донесшая весть, но среди нейтральных, безопасных слов, слышится одно особенное. Словно удар молота, оно бьет и оживает, искрится тысячей молний и входит в комнату, и оттого в ней пахнет грозовыми разрядами, жженой землей и перечеркнутым молнией облаком, повергнутыми деревьями и грозным приливом. В самом этом слове уже заложено разрушение.

Мужчина у окна отделяет слова – те, что беспокоят его, от тех, которые не пугают. Он прикидывает на глаз расстояние от дома до моря, словно впервые видит его, это новый взгляд, и в нем – тревожные замеры. Потом он смотрит вниз в небольшой палисадник, расположенный на выступающем плато: широкая ступенька, предваряющая подступ к дому со стороны воды, омытая многовековыми приливами.

Там стоит женщина. Склонившись над россыпями нарциссов, она крошит в почву пищу для их тонких стеблей и изнеженных лепестков, сомкнувшихся в нераспечатанном поцелуе ветра. Мужчина открывает окно и что-то кричит ей. Женщина поднимает голову, ее глаза сощурены. Солнца нет, но она щурится, наверняка оттого, что воздух теперь проявился и в нем отчетливо проступили дальние холмы и обрывы, пологие низины, расчерченные фермерами на квадраты, они тоже потемнели и налились.

Небо не давит, напротив, оно приподнялось, образовав подобие колпака, запечатавшего пространство. Женщина смотрит на мужчину, пытается расслышать слова, которые он выкрикивает, и, расслышав, замирает – а потом, поднеся руку ко лбу, разворачивается и тоже смотрит на горизонт. Прикидывает расположение красок на палитре прохладного небосвода, видит темное пятно, разрастающееся подобно чернильной кляксе. Там темнее, чем у берега, кажется, что небо стало выпуклой громадной линзой, что оно изгибается над морем и море послушно изгибается в ответ.

Женщина склоняет голову, и лицо ее на мгновение мрачнеет, словно в предчувствии беды. Но в следующую секунду разглаживается, глаза светлеют, и в них вновь воцаряется беззаботность, привычная для нее и тех, кто ее знает. Она машет рукой, отсекая тревогу, и мужчине кажется, что луч света упал на ее лицо. Вокруг нет ничего такого, чего уже не видела бы женщина. Все тот же грозный горизонт, те же шумные волны, которым вторит ритм сердца. Сотни раз в попытке раздавить землю надвигалось небо, и всегда это заканчивалось одинаково: оно светлело, таял цвет, гасли раскаты, блекли искры, теплел горизонт, и горячие лучи вновь вступали на заставу, обогревая привычный ландшафт. Так случалось множество раз до того, как был построен этот дом. И много раз после.

Однажды к ним приходили геологи, брали на пробу грунт и макали бумажные ленточки в раствор, находили весомые доводы в пользу того, что дом стоит слишком близко к воде и почва здесь неустойчива. Но потом они уходили, оставив все без изменений. Женщина отмахивается от непрошеных воспоминаний, беззаботно выдыхает и возвращается к прерванному занятию. Но теперь она озабочена чем-то иным: от налетевшего вдруг ветра покосилось небольшое ограждение, защищающее цветы, и зашаталось, словно воспаленный зуб, готовый выпасть из гнезда.

Женщина не успевает подхватить его, порыв ветра поднимает в воздух упавший фрагмент, и он взмывает ввысь и плывет по небу, кружась в невидимом водовороте. Женщина ахает и вскидывает руки в бесплодной попытке схватить утерянное, но понимает всю тщетность этого занятия и принимается смеяться. Мужчина, высунувшись из окна, тоже замечает летящий кусок ограждения. Теперь, переполненные беспомощной радостью, они оба хохочут. Их смех так похож, что его можно легко соединить, а потом снова разделить на двоих, и это будет все тот же смех. Его звуки летят вслед за сломанным куском дерева и растворяются в потемневшей вышине неба, где парят чайки и галдящие до одури альбиносы.

Воздух полон брызг. Они оседают на крышу дома, текут по стеклам, косой дождь, пришедший с моря, омывает стены дома. На заднем дворе – качели, ржавые крепления скрипят, подгоняемые воздушным потоком, сиденье движется взад-вперед – невидимые дети качаются на нем всякий раз, когда с моря идет ветер. Много раз эти невидимые дети качались здесь. Их настоящий хозяин, из плоти и крови, вырос, и теперь он садится сюда лишь изредка, смеясь над собой и своим детством, которое когда-то и было – качанием. Сначала на руках матери, потом на этих качелях.

Когда качание прекращается, реальность показывается в истинном обличье.

Перед грозой воздух проявляется.

Когда приходит буря, детство заканчивается.

Примечания