Лже-Нерон. Иеффай и его дочь

С бурным ликованием вошла победоносная армия Эдессы в Самосату. Разоружила тамошний римский гарнизон, освободила Варрона, посадила вместо него под почетный арест царя Филиппа.

Убито было в сражении у девятого столба римских солдат девяносто семь, коммагенских – шестнадцать, эдесских – двенадцать.

Эта победа, которую одержал Нерон при первом столкновении с врагом, толковалась во всей пограничной области как счастливый знак. Римские гарнизоны в Каррах, Батнах, даже в Пальмире дали себя разоружить, не оказав сопротивления, либо перешли к Нерону. Многие юридически свободные, а на деле зависимые от Рима города примкнули теперь к восставшему из мертвых Нерону и посылали римскому сенату поздравления с чудесным спасением великого императора.

10

Награда за терпение

Полковник Фронтон очень скоро и с удовольствием убедился, что надежды, которые он возлагал на замужество Марции, оправдали себя. От прежних знакомых горшечника Теренция до него дошли кое-какие вполне определенные слухи; они дали ему право почти с уверенностью предполагать, что в одном отношении, важном как для Марции, так и для него, Фронтона, – Теренций, безусловно, не «Нерон». Если Фронтон не будет торопить событий, если он выждет подходящей минуты, то, надо думать, такое терпение будет вознаграждено.

Он бывал у Марции так часто, как только можно было, однако ни разу не проявил навязчивости, держа себя чрезвычайно благовоспитанно, по-римски, и лишь маленькими изысканными знаками внимания обнаруживал свои чувства, никогда не обмолвившись о них ни словом.

Марцию снедало разочарование, испытанное в брачную ночь. Она избегала объяснения, которого искал отец; остатки ее веры в отца угасали. Было безумием надеяться, что такой человек, как раб Теренций, может вступить на Палатин. Неспособный оправдать имя Нерона, он в такой же мере не в состоянии наполнить смыслом императорский титул, который на него навесили. Она не узнает могущества и славы, как не узнала любви. Ее предали, ей суждено всю жизнь прозябать на этом Востоке.

Все настойчивее, все тесней кружились ее мысли и грезы вокруг единственного римлянина, находившегося вблизи, – вокруг Фронтона. То, что Фронтон оставался верен данной Титу присяге и вместе с тем не уезжал из Эдессы, наполняло ее гордостью; она полагала, что он делает это ради нее, и чувствовала в нем родственную душу. Сходство характеров и судьбы связывало их. Он тоже жил в одиночестве, в огромной, пустой цитадели, как и она была одинока среди просторных владений Варрона. То, что этот изящный офицер, с красивыми седыми, отливающими сталью волосами, один среди пятимиллионного враждебного населения представляет римскую армию, казалось ей скорее возвышенным, чем смешным.

Она боролась с собой, не знала, довериться ли Фронтону. Он видел, что она борется, наблюдал, ни о чем не спрашивал, ждал. Наконец ей стало невмоготу.

– Как вы терпите, Фронтон, – вырвалось у нее, – эту фальшь вокруг – в вещах и в людях, этот наглый пустой блеск? Вы, единственный среди нас, кто сохранил достоинство и не предался окончательно этому разнузданному Востоку. Почему вы не возвращаетесь в Антиохию или в Рим, чтобы после всей этой бессмыслицы и гнусности вдохнуть чистого воздуха?

Фронтон посмотрел на нее. Увидел стройное, тонкое тело, нервно дрожавшее под одеянием императрицы. Увидел удлиненные, горячие карие глаза, глаза Варрона, блестевшие на белом лице. Ее строгий римский нрав, черты весталки в ней, и то, что она была дочерью такого отца, и ее необычайная судьба – все это пленяло его. Он желал ее. Но поможет ему терпение, только терпение. Надо дождаться подходящей минуты. «Выждать, – думал он, – пока она заговорит о своем Нероне. А пока – держать себя в руках. Только когда она начнет рассказывать о Нероне, можно пойти дальше. Тогда можно будет пойти очень далеко».

– Я не нахожу, Марция, что здесь все сплошь мишура, – ответил он. – Идея, за которую борется ваш отец, еще недавно, каких-нибудь четырнадцать лет тому назад, была весьма реальной, нисколько не утопичной. Правда, теперь не в почете гуманистическая цивилизация и мировое гражданство, теперь на Палатине исповедуют узкий национализм, отвратительное ханжество, обожествляют голую военную силу; но этот ограниченный национализм не становится приемлемее оттого, что его провозглашают на Палатине, а наша идея мирового гражданства нисколько не обесценивается оттого, что только в Самосате можно быть ее открытым сторонником. Я не знаю, удастся ли вашему отцу тем опасным путем, который он избрал для этого, осуществить свою идею. Откровенно говоря, я не верю в это. Но если вы ставите ему в вину неразборчивость в средствах, которыми он пользуется для осуществления своей идеи, то тут вы несправедливы, моя Марция. Когда-нибудь его идея восторжествует, это безусловно; но также безусловно и то, что людям, которые будут содействовать этому торжеству, придется пользоваться такими же гнусными и грязными средствами, какими теперь пользуется ваш отец.

Спокойствие, с которым Фронтон говорил это, благородство, с которым он брал под защиту ее отца, хорошая, чистая латынь уроженца Рима, умное, мужественное лицо и седая, отливающая сталью голова – все это действовало на Марцию благотворно. Она почувствовала, как крепнет связь между нею и этим человеком. Она не сомневалась, что он остался в Эдессе только ради нее. Но ей хотелось услышать это из его уст.

– То, что вы говорите, благородно и великодушно. Но это не ответ на мой вопрос. Почему вы остаетесь здесь? Почему вы не уезжаете в Рим?

Фронтон знал, что именно хотелось бы ей услышать. Он знал, что нравится ей, и она очень нравилась ему. «Главное – не сказать теперь слишком много, – думал он. – Не слишком много, но и не слишком мало. Впрочем, я даже не солгу, если скажу, что остался в Эдессе ради нее. В данную минуту это, безусловно, верно».

– Почему я не отправляюсь в Рим? – повторил он ее вопрос, искусно разыгрывая нерешительность. – Отвечу вам честно, Марция. Судьба захотела, чтобы ваш отец и я находились во враждебных лагерях. Но я уважаю вашего отца, и я ему друг. Возможно, что я смогу ему помочь, если дело его потерпит крах. – Тепло, но сдержанно он продолжал: – Вероятно, я смогу помочь и вам. Я ни для себя, ни для вас не вижу смысла в том, чтобы найти мученический конец здесь, в Междуречье. Я подготовил себе возможность, в случае нужды, вернуться на римскую территорию. Вы поедете тогда со мной, моя Марция? Теперь вы знаете, почему я до сих пор здесь, – закончил он, чуть улыбнувшись; слова его прозвучали почти как извинение.

Он напряженно ждал. «Теперь наконец она должна заговорить о своем Нероне, о том, как она несчастна. Если она это сделает, уже сегодня ночью я буду спать с ней».

Марция сказала:

– Для меня большое утешение, что вы остаетесь здесь, мой Фронтон. Быть может, признание мое и унизительно, но постоянно чувствовать себя одной среди говорящих животных – это невыносимо. Не думайте обо мне плохо, но я не в силах больше молчать. Вы не можете себе представить, что это значит – жить с человеком такого низкого происхождения. Этот Нерон… – И она стала рассказывать об его «тэте» и о том, как он развесил на стуле ее брачное покрывало…

Когда она очнулась от первых объятий, она с удивлением услышала, что этот благородный, благопристойный Фронтон, этот римлянин, теперь, когда он овладел ею, стал говорить обо всем, что касалось любви и пола, с крайним цинизмом, не боясь самых вульгарных выражений. И еще более удивило ее, что она, предназначенная в весталки, не очень сердилась на него за это.

Он же думал: «Умно было с моей стороны запастись терпением. Мужественно и порядочно, что я не пренебрег своим чувством и остался здесь. Удивительный мир этот Восток. Мужество и порядочность здесь еще вознаграждаются».

11

Искушение Фронтона

Умиротворенная любовью Фронтона, Марция перестала негодовать на судьбу. Она дружелюбно разговаривала с отцом, вместе с ним обсуждала шансы на успех его дела, их общего дела. Какая-то стыдливость мешала ей произносить в его присутствии имя Фронтона, а когда отец упоминал о нем, она молчала. Улеглась и ненависть ее к Теренцию. Он стал ей чужим, безразличным, ей теперь нетрудно было, когда он обращался к ней, отвечать ему дружелюбно, спокойно и вежливо.

Был даже такой день, когда она посочувствовала ему. Он пожелал показать ей свои любимые места в Эдессе, прежде всего Лабиринт, и предложил пойти с ним туда. Они спустились в сопровождении нескольких факельщиков. Он повел ее в очень отдаленную пещеру, людям велел подождать у входа, так что свет факелов лишь слабо проникал туда. Они остались одни в мрачном подземелье, где метались вспугнутые летучие мыши, в полумраке она видела лишь неясные очертания его лица, но голос Нерона говорил ей о плане перестроить этот Лабиринт в гробницу для них обоих. Мрачное величие этой идеи произвело на нее впечатление. В первый раз она почувствовала, что ее муж не вовсе чужд имени, которое он носил теперь.

С этого дня он не вызывал в ней неприязни. Если раньше ее оскорбляло, что он не приближался к ней как муж, то теперь она была ему за это благодарна. Но больше всего она была ему благодарна за то, что он послужил поводом для ее сближения с Фронтоном.

Фронтон, со своей стороны, любил Марцию и считал себя счастливым, но счастье это не заполняло его целиком. Он питал пристрастие к политике и военному делу, был азартным наблюдателем удивительных, захватывающих и шутовских поступков разных людей, и битва у девятого столба дороги из Самосаты в Эдессу крайне интересовала его как специалиста. Хотя Марция, встревоженная опасностью, которой он без нужды подвергал себя, пыталась удержать его, он все же отправился в Самосату.

Варрон, разумеется, слышал об отношениях между его дочерью и Фронтоном, он был доволен, что Марция нашла себе настоящего друга. Его вдвойне радовало, что это был его друг – Фронтон. Варрон с искренней сердечностью приветствовал Фронтона в Самосате.

– Вас не удивляет, Фронтон, – подошел он к интересовавшей их обоих теме, – та быстрота, с которой наш Нерон возвращает себе прежнюю власть? Небеса явно покровительствуют ему. Он на лету завоевывает сердца.

– Это верно, – согласился Фронтон. – И меня очень интересует: как долго это будет длиться? Сколько времени достаточно казаться императором, чтобы быть им?

– Целый век, – убежденно ответил Варрон. – Когда речь идет о власти – где кончается видимость и начинается сущность? Совершенно безразлично, откуда властитель черпает свет, излучаемый им и ослепляющий массы. Вовсе не всегда хорошо, если свет этот исходит от него самого. Иногда лучше, если его можно извне осветить с нужной стороны. А это Нерон понимает сейчас не хуже, чем двадцать лет назад.

– Вы хотите сказать, – пояснил Фронтон, – что он понятлив и, следовательно, пригоден вам?

– Он всегда был понятлив, – двусмысленно ответил Варрон.

Фронтон признал:

– Во всяком случае, те, кто стоит за ним, отличаются смелостью и ловкостью. Они заслуживают удачи, которая пока не изменяет им.

Варрон от души обрадовался похвальному слову из уст столь сведущего офицера. Он подошел к Фронтону, протянул ему руку и сказал не без сердечности:

– Почему же вы не переходите на сторону этого Нерона?

Отправляясь в Самосату, Фронтон надеялся, что ему предложат перейти на сторону Нерона. Его подмывало даже напроситься на такое предложение, он ожидал его с веселым и слегка боязливым любопытством, твердо решившись отклонить его. Теперь же, услышав слова Варрона, он был поражен ими, словно чем-то неожиданным. Его решения как не бывало, он, всегда такой рассудительный и уверенный в себе человек, заколебался, впал в смятение.

Вот перед ним то, к чему он всю жизнь стремился: материал, дающий возможность проверить его теории на практике. Ему нужны были римские солдаты и противник, ему нужна была война или по меньшей мере одно сражение. Здесь все это было. Сенатор – умный, смелый, обаятельный, его друг и отец его подруги – предлагал ему все это. Правда, он предлагал ему не римских солдат, а лишь «вспомогательные войска», как их пренебрежительно называли в армии, – части, отряды варваров, лишь слегка разбавленные римскими подразделениями. Но поработать и с этим материалом было большим искушением.

Полковника Фронтона можно было обвинить в чем угодно, только не в трусости. Но он был римский солдат, и некоторые принципы римского солдата вошли в его плоть и кровь. Он был надменен, как все римские офицеры. Он любил Восток, но варвар оставался для него варваром, и он считал недостойным вести варваров против римлян, хотя бы даже политика, которую защищали эти варвары, была полезна для империи, в то время как политика самих римлян была вредна для нее. Как римский солдат, он усвоил также, что неоправданного риска следует избегать. Солдат в походе, если даже не предвидится нападения, разбивает укрепленный лагерь и укрывается за валом. Солдату нужна уверенность в завтрашнем дне, право на пенсию, на обеспеченную старость необходимо ему, как воздух.