Русская правда

– А что, матушка-княгиня, при таком ветре за три днища доплывём до Киева, – обратился к Ольге вислоусый дружинник с серьгой в одном ухе.

А с пристани уже свистели молодецким посвистом. Причалили. Добрыня снёс Владимира по сходням на руках, поставил на землю. Мальчик шагнул, его качнуло в сторону, Добрыня подхватил, посадил на плечи, понёс, приговаривая:

– Эка ушатало тебя, мало?й, на ладье-то за день!

Это путешествие стало вторым серьёзным воспоминанием и потрясением для трёхлетнего ребёнка. А потом был Киев! Когда показался издалека, с воды, холм с

высокими змеистыми валами, с частоколами, башнями и воротами, у Владимира перехватило дыхание. Несколько дней после приезда он брал Добрыню за руку и говорил тихо, но твёрдо: «Сначала смотреть город…» и Добрыня понимал, что спорить бесполезно. Они бродили и бродили от терема княгини Ольги ко дворам Святослава, Олега и Игоря с их дворцами; по капищу с идолами, с одной стороны от которого было когда-то жилище князя Кия, а с другой – дворец Аскольда; обходили вокруг детинца, залезали на башни (дозорные уже знали княжича и Добрыню и пускали их везде с разрешения княгини). Возвращались через торжище голодные и усталые. После покоев Малуши под Любечем это был целый мир, огромный, открытый, в котором он, трёхлетний малыш, был пусть очень ещё маленьким, но уже князем. Потом была трапеза, затем игры…

Почти в то же время, как маленького Владимира привезли в Киев, появилась в хоромах княгини Ольги боярыня Умила с тремя детьми. Её муж служил в дружине князя Святослава, да погиб, оставив двух детей и жену непраздной[42 - Непраздная, непорожняя – беременная, на сносях – на последнем сроке беременности, родины – роды]. Княгиня быстро шла по широкому двору, кутаясь в лёгкую беличью шубку, крытую яркой заморской парчой; возле высокого крыльца на укладках сидела толстая молодая женщина, закутанная в необъятных размеров шаль. День был студёный, серый, ветреный… Увидев Ольгу, боярыня встала, из-под шали выглянули две пары любопытных детских глазёнок. И совсем она не толстая, просто на сносях, да ещё ребята под крылышком… История для Руси не новая: мужа убили, ей возвращаться в родительский дом, ждёт повозку, да успеть бы до роди?н. Всё было сказано печально, но как-то легко и просто, и сама она была мягкая, уютная, с лёгкими ямочками на белых пухлых щеках. Так не хватало сдержанной, властной Ольге чего-то такого родного, тёплого рядом!.. Она всплеснула руками: куда в холод, в темень, с детьми, да ещё родишь в дороге! Приказала холопам тащить укладки в свои хоромы, отвела пару покоев рядом… И не подвело её чутьё княжеское: скоро Умила сделалась незаменимой. Сначала она смешно семенила по дворцу, поддерживая снизу руками свой неохватный живот и успевая везде: то её видели на поварне, то в светлице, то в сенях… Её весёлый смех, быстрый говор, нежная улыбка успокаивали гневных, мирили спорщиков, заставляли нерадивых холопов шевелиться… Она скоро знала всё обо всех, но никого не осуждала, а всем сочувствовала, всех утешала. Светлее и радостнее стало в покоях княжеских! И Ольга как-то оттаяла душой, отдыхала рядом с ней.

Это Умила надоумила забрать Владимира, когда княгиня посетовала на внуков Ярополка да Олега: растут при матери, чужие, обычая не нашего; сын Святослав в бесконечных походах, ему дела княжеские чужды.

– А ведь есть ещё княжич! – И когда Ольга вскинулась недовольно, мягко добавила, – Малуша не холопка, роду знатного, князя Малка дочь, а что не жена, так христиане всё равно не признают нашего обряда. А любовь у них была, я же здесь, при муже, на вашем дворе жила, всё видела. Не хотел он своей жены угорской, не люба она ему была, надменная да коварная оказалась, а когда Малушу видел, словно светился весь изнутри и таял, сокол наш, как свечка восковая. Да и она его любила, сердечная! Знала ведь, что гнев твой будет так же велик, как сама ты велика, матушка! Любовь то была, настоящая! Не гневайся, матушка, зря ты его женила против воли… Вот он дома-то и не бывает… Эх, сейчас бы привезти их сюда, да вырастить княжича по-нашему…

– И речи о том впредь не заводи! – отрезала великая княгиня.

Но мысль запала ей в голову, прилегла там, как зёрнышко в хорошей почве, пустила корешок и вскоре проросла. О Малке и слышать не хотела, она обманула её доверие, должна быть наказана. Малушу княгиня любила, как дочь, и была потрясена её поступком, который сочла предательством. Отай прижить дитя от княжича! Дело немыслимое! А вот о внуке стала задумываться всерьёз.

Однажды к зиме, перед самыми родами, завела Умила разговор о христианской вере. Ольга уж восемь лет как крестилась, ездила в Царьград с посольством, разговаривала с патриархом! Часто рассказывала она об этом путешествии, ходила в церковь св. Ильи, что построили царьградские купцы на Подоле. Там служили старенький немощный отец Михаил, да священник Григорий, ему было немногим за сорок. Он знал Ольгу в молодости, ещё не княгиней, участвовал в её крещении, часто приходил во дворец, беседовали о вере. И вот как-то Умила стала перед ними, поддерживая свой необъятный живот, и сказала просто и торжественно: «Хочу креститься!» Обряд совершали в Ильинской церкви. Всё было скромно, тихо, но как-то по-особому благостно.

– Словно ангелы в церкви летали, – сказал потом отец Михаил. Через несколько седмиц[43 - Седмица – неделя, а неделей называлось воскресенье, т.е. день, когда ничего не делают] Умила разрешилась от бремени сразу двумя младенцами. Назвали девочек Дарёна и Неждана. Вроде как нежданный дар после смерти мужа. Дарёна была слабенькой, и Умила попросила отца Григория окрестить её.

–Разве можно крестить неразумного младенца? – изумилась Ольга. Но священник её успокоил:

– Святой Иустин Философ почти восемь сотен лет назад говорил, что младенцы удостаиваются благ, данных через крещение, по вере тех, кто приносит их ко крещению…

Умила так умоляюще посмотрела на великую княгиню, что та махнула рукой и сдалась. Девочек крестили, а через месяц Дарёна умерла. Хоронили её по православному обряду возле Ильинской церкви. Ольга очень привязалась к малышкам, крошечные крестницы растопили её властную душу… Дома она поглядела на спящую Неждану, на пустую колыбельку, вспомнила маленькую, чуть больше полена, домови?нку[44 - Домови?на – гроб], в которой Дарёну (в крещении Елену) опустили в землю, рухнула на скамью и зашлась истошным бабьим плачем… Умила опустилась перед ней на колени, взяла её твёрдые сухие пальцы в свои мягкие ладошки и заговорила тихо, но очень убеждённо:

– Не голоси, княгинюшка, девочка наша теперь на небесах, она в раю с ангелами, у Бога, и мы её в свой срок увидим. Вот было бы горе, если бы некрещённой умерла! А как думаешь, матушка, мужей своих увидим мы после успения[45 - Успение – смерть] нашего? Или они как идоляне[46 - Идоляне – язычники], куда-то в другое место попадут?

Ольга перестала рыдать, задумалась, затем сказала медленно, убеждённо:

– Не виновны они в том, что не знали христианской веры. Думаю, все, кто любил в этой жизни, и в той свидятся! Бог не жесток! Если он сына своего ради нас не пожалел, неужели не даст нам мужей наших увидеть?

С этой поры твёрдо решила княгиня привезти Владимира в Киев и воспитать в княжеских традициях и в вере. Никто никогда не узнает, что через несколько лет после этого, незадолго до своей смерти, призовёт она купца с Подола, который уходил в Царьград:

– Будете плыть через Любеч, всё равно там стоять несколько дён, насады[47 - Насада – плоскодонное беспалубное судно с высокими набитыми бортами для перевозки грузов] да ладьи править, доедь до Будутина, найди Малушу, дочь Малка Любечанина, да передай ей эту грамоту, скажи, кланяется Ольга.

Спустя седмицу, сидела Малуша в своей горнице, читала ту грамотку в несколько строк: «Владимир здоров, характером хорош, добрый князь будет. Тебя прощаю. Прости и ты мне»… И по щекам её катились, не растекаясь, крупные солёные слезы, размером с небольшую жемчужину…

Владимир вынырнул из забытья, над ним склонились боярин Борислав и Сом, оба вздохнули с облегчением, главный слых заговорил негромко, без суеты, но быстро, опасаясь, видимо, очередного обморока:

– Вышли мои люди, княже, на того татя, напали на след, весь Киев перевернули, всё окрест перешерстили, нашли ниточку на Подоле: вчерашним днём после обеда отошел от пристани дромон[48 - Дромон – византийское парусно-вёсельное судно] греческий, купец из Царьграда плывёт через Смоленск в Новгород. Стали выяснять, давно ли прибыл… Вроде бы всё в порядке: стоят уж вторую седмицу, отдохнули, поторговали, ладью починили да подконопатили малость… Да только непонятно, почему вышли поздно: с утра стояли готовые, словно ждали кого, на берег никто не сходил, а как прибежал какой-то схимник[49 - Схимник – монах] с котомкой, так сразу и отплыли. Я послал своих людей в малой ладье вдогонку, да только до Смоленска они водой пойдут, если и пристанут где, так не перехватишь, и ночью к ним не подойдёшь, только шуму наделаешь, да и где его на корабле искать во тьме? Мои люди их обгонят, если смогут оказию[50 - Оказия – случай, приключение] учинить, то добре, если нет, будут ждать в Смоленске…

– Это уж без меня, – обречённо вздохнул умирающий и перевёл взгляд на понурого боярина, – к Борису гонца, скорее…

– Вечо?р[51 - Вечор – вчера вечером] послали… Не уберёг я тебя, княже, а ведь обещал: аки пёс, аки пёс…

– Горит, всё нутро горит, и тело ломит…

Подошёл знахарь, дал питья, посмотрел на бледное в испарине лицо, на прилипшие ко лбу волосы, заострившийся нос и покачал головой: отходит… А Владимир, Великий Князь Киевский, Креститель Руси снова плыл по кровавой реке своей жизни и дочитывал свиток судьбы.

Как всё-таки много значит для человека детство! Он опять нырнул в омут своей памяти. Дети Умилы, Гостята да Любим, и ещё верный Добрыня стали друзьями на всё его детство. Добрыня и Твердята учили мальчиков биться на мечах, стрелять из лука, скакать на лошади, стойко переносить боль, обходиться малым… Иногда ребят уводили в Зверинец[52 - Впоследствии в пещерах Зверинца возникнет Киево-Печерский монастырь], так назывался кусок глухого княжьего леса за Берестьем, в нескольких поприщах от Киева. Там в холмах, поросших вековыми берестами[53 - Берест – вяз], было много пещер, водилось зверьё. Их учили лазить по деревьям, выслеживать и бить мелкого зверя, ставить силки. Летом ночевали на улице, а зимой в избе, срубленной специально для княжеских ловов[54 - Ловы, ловитва – охота. Термин охота появился только в 16 веке, чтобы обозначить убийство зверя для развлечения, а не для пропитания] (Святослав, как и все русские князья, любил ловы). Где ещё можно было приучить младшую дружину убивать (пусть сначала зверьё), потренироваться, показать свою удаль!

Как хорошо было потом вернуться в Киев, сесть на лавку, а не на камень или кочку, прислонить ноющее тело к стене и, попивая горячий взвар, слушать бесконечные рассказы Умилы. Рядом всегда копошилась толстая Неждана. Умила смеялась: молока-то было на двоих, а досталось всё одной! Все её байки были очень к месту. Однажды после такого похода княжич, которому исполнилось только шесть вёсен, стал хвастаться, что скоро пойдёт на медведя, как отец Святослав. Боярыня сидела возле окошка и вышивала на напольных пяльцах[55 - Пяльцы – обруч или рама для вышивания, иногда крепились к подставке, чтобы обе руки были свободны].

– А знаете сказ про Денницу? Был он сыном бога Хорса, часто ездил с отцом на огненной колеснице, которая везёт по небу солнце. Однажды он решил, что стал совсем большим, и стал просить отца, чтобы разрешил управлять колесницей. Долго Хорс отговаривал сына: звёздная дорога нелегка, кони норовистые, сладить с ними непросто, нужна большая сила… И вот однажды сел Денница в солнечную колесницу отай, и помчались огненные кони. Упряжка быстро почувствовала неумелого возницу, взвились кони на дыбы и понеслись мимо звёздной дороги, сжигая всё вокруг. Упал Денница на землю и разбился, его дух поднялся к небесам и повис над землёй самой яркой утренней звездой.

Владимир понял, в чей огород камень, и признался под дружный смех мальчиков, что с медведем он, пожалуй, погорячился… И только Неждана, которой было всего-то четыре весны, смотрела на него с обожанием и недетской тревогой. Ох уж, эти женщины!

Однажды, когда княжичу было уже восемь вёсен, на двор княгини Ольги приехала та самая угорская княжна Предслава с княжичами Ярополком и Олегом. Старый Твердята, весь в шрамах, и молодой Добрыня, голые по пояс, учили ребят биться на мечах скопом[56 - Скопом – вместе, сообща, кучей]. Они стояли вдвоём против Владимира, Гостяты и Любима. Любим был только на год старше Владимира, а Гостяте уже минуло пятнадцать вёсен, он был отроком в младшей дружине. На Гостяте была серая холщёвая[57 - Холстина – плотная льняная ткань] рубаха, а мальчики поверх рубах были одеты в плотные стёганки[58 - Стёганка , тигелея – одежда типа фуфайки или кафтана, двуслойная, простёганная льняной или конопляной паклей или конским волосом, одевалась под кольчугу и на учебные бои]. Они защищали от ударов и постепенно приучали к тяжести доспеха. Рубахи уже были мокрые от пота, а Твердята всё кружил и кружил, нанося то справа, то слева весьма чувствительные удары, несмотря на защиту. Во дворе раздавались неясные вскрики и плотный стук деревянных мечей, когда ворота распахнулись и въехала повозка. Прибыли гости. По тяжёлому дыханию и довольным лицам детей было понятно, что они порядком устали и рады неожиданному отдыху. Добрыня пригласил Ярополка и Олега присоединиться к их «мечной забаве». Ярополк высокомерно заметил, что не княжье это дело – мечом махать, Олег поспешно закивал, соглашаясь с ним и испуганно глядя на огромный, пусть и деревянный, меч Добрыни. Княжна ушла к Ольге в терем, а детей под присмотром Твердяты отпустили на берег Славутича купаться.

Они гурьбой спустились с Боричевой горы на Перевесище. Там, где Почайна впадает в Славутич, было любимое место княжича. Берег, заросший плакучими ивами, вербами и круглыми кустами лозы, был покрыт мелкой плотной травой (травушка-муравушка, говорил Твердята). Самый подход к воде усыпан жёлтым песком. Место затишное, тайное, видно только с воды. Здесь можно смело раздеться, спокойно плавать и лежать на траве. Никто не увидит. Дети уже вылезали из воды, когда Ярополк в разговоре с Олегом вскользь, словно в шутку, но с явной издёвкой произнёс это слово «робичич»[59 - Робичич – сын рабыни]… Владимир уже знал его значение. Прошлой осенью один из холопов посмеялся так над мальчиком. Дошло до княгини. Холопа выпороли, а Умила отай рассказала княжичу о Малуше и Святославе, об их запретной и несчастливой любви…

Гнев взметнулся откуда-то из глубины, из самого нутра, взвился жгучей волной; он не помнил, как сломал гибкий длинный прут и стал стегать по голым телам братьев, выкрикивая громко, но раздельно:

– Я – сын – боярыни – Малуши – дочери Малко Любечанина – я – сын – князя Святослава – я сам – буду князь!.. Никто не смеет!..

Он не видел, как взбухали красные рубцы на белых мокрых телах братьев, не слышал истошного визга Олега, он бил и бил, пока не иссяк его гнев… Он часто думал потом, почему они не вырвали прут, не стали сопротивляться? То ли его вспышка была слишком неожиданной и поэтому страшной, то ли понимали его правоту, то ли почувствовали в нём необычную силу? Они ведь были почти в два раза старше его, и их было двое?

Твердята и Добрыня молча стояли в стороне… Когда Владимир опустил прут, они осторожно омыли испачканных песком княжичей, помогли им одеться, молча пошли назад. Ни слова… Как только вошли во двор, братья, громко крича, побежали в терем. Вскоре туда позвали Добрыню. Затем угорская княжна с детьми вышла, ни на кого не глядя, села в возок и быстро уехала. А и было на кого глядеть! Как только разносятся слухи! Бабьим ветром[60 - Бабий ветер, сарафанный ветер – молва, сплетни] называл это Добрыня. Но за небольшое время на дворе набралось изрядное количество народу: бабы выволакивали на просушку шубы и княгинин мя?тель[61 - Мятель – дорожная верхняя одежда, похожая на большой тёплый плащ], конюхам приспичило[62 - Приспичило – быстрая, острая необходимость; от слова спица, спичить – колоть, пришпоривать] поить коней, и они толклись в дальнем конце двора возле долблёной колоды с водой, толстая баба из челядинок выволокла из поварни котёл и драила его песком с большим усердием, холопки шли, кто к колодцу, кто к амбарам… У всех нашлось в этот час дело на дворе… После отъезда княжны выскочила из сеней толстая косая девка и стала всем рассказывать, что слышала, как княжна так кричала, так кричала, что аж визжала, а великая княгиня сказала только: «Молода ты ещё мне приказывать…» да «Он поступил как князь…» Эти две случайно подслушанные фразы на несколько дней сделали её героиней двора, и она повторяла их всем, наслаждаясь всеобщим вниманием и свалившейся на неё славой. Почему-то никого не наказали, хотя Твердята и Добрыня пару дней ходили смурные да неразговорчивые.

И вот он умирает… У него было семь жён и больше восьми сотен наложниц, от всех жён остались дети: тринадцать сыновей и десять дочерей! Дочери ладно, кто их считает, они на власть не претендуют, а вот сыны! Нет уже Вышеслава, Изяслава, Мстислава и Всеволода, он их пережил… И хотя уверял его митрополит Иона, что исповеданный с искренним раскаяньем грех прощается, тяжело на сердце: грех-то, может быть, и прощается, а последствия его остаются. Он сам затянул эту петлю на шее своего рода! Сначала он сплёл интригу и втянул брата Ярополка в войну с Олегом. Олег погиб… Не своими руками, но он убил брата…

Узнав, что Ярополк сватается к полоцкой княжне Рогнеде, он тоже послал к ней сватов, но она не просто предпочла Ярополка, она сказала: «Не хочу розути робичича…»[63 - Во время свадьбы был обряд разувания: жена снимала обувь с мужа]. Вот когда упругий хлыст гнева подстегнул обоих, Добрыня обиделся за сестру, Владимир за мать. Они спешно собрали войско, с ходу взяли Полоцк, Добрыня сказал: «Возьми её на глазах семьи…» Это было высшим унижением, главным позором всей её жизни: он «брал» и «брал» бешено сопротивляющуюся девушку на глазах родных, кричащих проклятия. Её отца и братьев держали гогочущие дружинники, а он глумился над ней почти до бесчувствия, а потом приказал убить её отца и братьев у неё на глазах, а её взял в жёны и называл всегда «робичицей» и Гориславою. Жила она на Лыбеди со своими детьми, родив ему семерых. Он не забывал навещать свою Гориславу. Сейчас там местечко Предславино, по имени его любимой дочери Предславы.

Потом он подкупил воеводу Блуда, тот помог убрать Ярополка. Владимир стал князем в Киеве. Но этого было ему мало, он берёт себе его жену, бывшую монахиню-гречанку, которую отец Святослав привёз брату из похода, взяв её из монастыря. Но гречанка оказалась непраздной от Ярополка и вскоре родила ему сына-племянника Святополка. «От двух отцов», – шептались во дворце. И вот теперь считает себя Святополк законным наследником «двух отцов», за что сейчас сидит в Киеве в порубе, а у ног ложа Владимира стоит неотвратимая Морена[64 - Морена – богиня смерти и зимы в славянской мифологии] и ждёт своего часа. А он, князь, владеющий миром, не владеет ноне даже своим телом.

Свиток развернулся до конца и растаял… лодка замедлила свой ход, тело перестало болеть… Князь встал, взял в руки одно лежащее на дне весло и огляделся. Прямо перед ним на синем-синем небе полыхало закатное солнце, по обоим берегам реки раскинулась его земля: леса, ручьи, холмы, луга в цвету, над домами поднимался уютный дымок… Была эта земля велика, обильна и удивительно красива. На левом берегу, пологом и уютном, прямо у самой воды застыли две фигуры в дорогих шитых золотом одеждах: он сразу узнал их – это Род и Морена, они улыбались ему, звали его, они считали его жизнь правильной, ведь он мстил за себя и брал, что хотел… Правый берег был высокий, крутой, обрывистый… На самом верху стояли молодой босой мужчина с крестом в руках и пожилая женщина в простом покрывале цвета спелой вишни с букетом лилий. В их взглядах были покой и любовь. Владимир вдохнул полной грудью свежий, пряный от запаха трав, воздух и широким гребком повернул лодку направо. Последнее, что он услышал, был горестный вздох Бориса:

– Умер князь! Князь Владимир преставился!

Смерть на реке. В лето 6523, месяц червень.

(июль 1015 года)

Рассвет на реке выдался мглистым, туманным, утро сырым и холодным, несмотря на середину лета. На дромоне уже никто не спал, гребцы, позёвывая и почёсываясь, садились к своим вёслам, ёжась от утреннего холода, но не очень-то поторапливаясь: вдруг ветерок подует – парус поставят, а если нет, то за час гребли так согреешься, пот ручьём потечёт. На корме сидел давешний схимник; достал из котомки небольшой серый свёрток, развернул тряпицу, расстелил на коленях, взял полоску ветреного[65 - Ветреное – вяленое, вешаное – сушёное мясо или рыба] мяса и пару сухарей и стал, не торопясь, жевать, запивая водой из небольшой горлатки[66 - Горлатка – плетёная в два слоя из бересты бутылка или фляга для жидкости] и разглядывая просыпающихся гребцов. Съел немного, аккуратно свернул остаток, заткнул горлатку деревянной пробкой, привязанной к горлышку, убрал всё в котомку. Корабельщик стоял на носу, наблюдая за схимником.

– И никакой он не монах, – сказал негромко старый гребец рядом с ним, садясь на свою скамью и разминая плечи.

– Откуда знаешь? Много ты их видел? – наклонился к нему корабельщик.

– Много – не много, заметно сразу: стать воинская, лицо прячет, вечор не молился, а только вид делал, а перед едой и вовсе молитву не прочёл. Вчера его полдня ждали, а что он за птица, если его весь дромон ждёт? Да и нет в Киеве никаких монастырей.

– В Киеве нет, а в Смоленске есть, лет двадцать назад пришли туда монахи, в горе живут, что раньше Перунов холм называлась, я был там, знаю. Да нам что за дело, есть хозяин… Я видел, как монах ему платил и что-то ещё показывал, да не разглядел я, что… Вот и хозяин!

Рядом с ними возник маленький, толстый человечек, одетый достаточно нелепо: на нём были простые штаны и длинная рубашка, поверх этого накинут грязный засаленный халат из дорогой ткани, на голове немыслимых размеров тюрбан[67 - Тюрбан – восточный головной убор, который наматывается на голову из полоски дорогой ткани от 6 до 20 метров длиной]. Он постоянно двигался: вращал глазами, дёргал головой, потирал свои маленькие ладошки, трогал то нос, то уши…