Клеймо ювелира Перхина

Вырвалось. Она не смела раньше такое ему сказать. Она хотела, пыталась поверить в то, что он никогда не сделает ей больно. Но уступала, жалела его, хотела ему показать, что всё понимает.

– Забудьте обо мне! Оба! – положила ключ в карман, а завещание сложила и засунула в сумку, – лучшего дня для выяснения отношений просто не подобрать.

Развернулась и ушла, едва справившись со входным замком. Отец не стал её догонять.

19. Альфонс

В квартире было темно, тихо и страшновато. Варя включила везде свет и стала искать Альфонса. Кот спрятался за шкаф, в проём у стены, и не хотел выходить. Он хорошо знал Варю, играл с ней ещё будучи маленьким пушистым шариком, которого Мария Сергеевна принесла с Птичьего рынка много лет назад. Но сейчас не выходил. Переживал и плакал. Как мог, по-кошачьи.

Сначала, после самих похорон ей казалось, что стало немного легче, яснее, но ссора с отцом опять вернула тоску и скорбь. На целом свете остался только отец. Просидев с полчаса, уставившись в одну точку, она всё-таки встала, расправила плечи и медленно пошла на кухню. Постояла перед открытым холодильником, закрыла его, плеснула в чашку немного воды, выпила, вернулась в комнату.

Отец сказал, что заехал к бабушке после работы, чтобы завезти фрукты. Но фруктов нигде не было. В холодильнике вообще ничего не было, кроме четвертинки черного в пакете, нескольких яиц и начатой бутылки кефира. Нашёл её уже мёртвую на полу. Вызвал скорую. Варя приехала, когда её положили на носилки люди из похоронной службы. Они ушли вместе с отцом, закрыли квартиру, и Варя ночевала у него дома. Он мог просто так сказать про фрукты, это не важно. Но почему она так внезапно умерла от инфаркта, никогда не жалуясь на сердце? Она жаловалась иногда на колени и на поясницу, но никогда на сердце. Хотя она могла это скрывать. Скорее всего. И странный последний звонок, на неё не похожий, как будто она предчувствовала, что не успеет сказать про эту свою подругу. Кто такая Зина Осипова? Раньше бабушка про неё не говорила. Зина. Имя, которое точно бы запомнилось, но нет. И ведь не спросишь теперь. И с отцом поссорилась. Вздохнула. Да и в Париж уже никто не поедет. Варя нашла на полу свою сумку, открыла её и высыпала содержимое на стол. В кошельке было две тысячи с мелочью, на двух картах ещё тысяч двадцать, но не точно. Помада, блокнот, три шариковые ручки, бумажник с паспортом и уже ненужным пропуском на работу, половина шоколадки. Отогнула шуршащую фольгу и отломила кусочек. Нежный, сладкий, с лёгкой горчинкой, он приятно таял во рту. Развернула всю обёртку – нарисованный кот у толстого дерева, а наверху золотыми буквами – «Сказки Пушкина». Кот напоминал Альфонса, только был толще и с очень зелёными, сказочными глазами. Вдруг что-то грохнуло. Громко, раскатисто. Господи! Варя качнулась и чуть не упала со стула. Это пробили настенные часы. Она повернула голову и посмотрела в их сторону. Рот неожиданно разъехался в улыбке.

– Ба, это ты? – спросила она у часов, – я здесь. У тебя. Теперь у себя. Спасибо. Люблю тебя.

На глаза навернулись слёзы, но не капали, просто застилали глаза. Фольга от шоколадки начала бликовать.

– Опять? – спросила она саму себя и попыталась дотронуться до шоколадки, но реальность поплыла, стала неосязаемой. Послышался звон хрустальных бокалов и голоса: "Он гений", "Яблоневый цвет", "Гений и псих". Везде мужской и женский смех, а женский как будто её собственный. Как будто она держит тяжёлый бокал, а на руке, на среднем пальце, золотой перстень с зелёным камнем, и ещё она видит свой кружевной рукав… и слышит то самое пение – птицу…

Пришла в себя. Подняла голову. Огляделась. В ногах почувствовала что-то тёплое, нежное. Альфонс решил поздороваться.

20. У Софьиной башни

Новодевичьи пруды всегда оставались излюбленным местом для гуляния. Они доезжали до метро «Спортивная» и шли пешком. Ещё на эскалаторе бабушка становилась немного другой, начинала погружаться в воспоминания, и её лицо оживало. Маленькая Варя никак не могла понять, почему бабушка жила на Чистых прудах, а гулять ездила на Новодевичьи? Может, она любила воду? Хотя рядом текла Москва-река, но на набережную они почти никогда не спускались. Потом Варя решила, что скорее всего бабушке нравилась атмосфера и вид на Новодевичий монастырь. Атмосфера в парке казалась умиротворяющей и даже возвышенной. И зимой, и летом почти с любой точки открывался живописный пейзаж. Большой пруд напоминал бриллиант в изумрудной оправе деревьев. Варя где-то это прочитала и сразу согласилась. В парке всегда можно встретить художников с маленькими мольбертами, они-то знают толк в атмосфере. Варя с бабушкой гуляли по аллеям и разговаривали. Именно здесь Мария Сергеевна любила вспоминать свою жизнь, и никогда не повторялась, казалось, у неё припасено столько историй, что они не кончатся. Но вот и кончились.

– Бабушка всегда ходила только в Успенскую церковь. Сюда. Она брала меня в церковь, чтобы я ставила свечку маме. Иногда свободных подсвечников не было, и я думала, что их нет, потому что мама обиделась на что-то, – так получилось, что они сели с Антоном на лавочку прямо напротив бронзовой скульптуры «Утка с утятами».

Эту композицию поставили в парке, когда Варе было лет двенадцать, и она сразу её полюбила, – как будто утка была мама, а она сама все утята разом, но она никому об этом не говорила, даже бабушке.

– Сколько тебе было, когда мама умерла? – Антон старался смотреть на неё как можно меньше. В темной траурной одежде она казалась ещё красивее. Он с первого курса считал Варю красавицей, и думал, что он один видит в ней ту самую женскую породу, которую мужики ищут всегда, ту самую редкую красоту, которую надо разглядеть и которая открывается далеко не каждому, как он наивно полагал. Он смирился с тем, что она не видит в нём больше, чем друга и однокурсника, но от этого в ней ничего не менялось, она была неповторимым, глубоко засевшим в душе женским совершенством, женщиной его мечты, как бы приторно это не звучало.

– Одиннадцать. Бабушка мне, девчонке, рассказывала про Евдокию Лопухину, первую жену Петра Первого. Она здесь похоронена.

– Может, сделаем кружок? Мне лучше ходить, чем сидеть.

– Конечно.

Они встали и зашагали по аллее вдоль Большого пруда. Моросил мелкий дождь.

– У Софьиной башни все загадывают желания. Говорят, сбываются. Пошли, загадаем? – Антон не знал, что сказать, потому что Варя совсем закрылась в себе.

– Нет… не сейчас. Давай помолчим.

Они так и сделали: молча обошли пруд и опять подошли к скамейке рядом с бронзовыми утятами.

– Ещё посидим? – спросила Варя, – дождь совсем кончился, даже потеплело.

– Никогда не забуду, как мы тогда пили чай, и она рассказывала про Лилю Брик.* Столько юмора.

– Бабушка редко жаловалась на здоровье. Упала. Инфаркт. Не понимаю.

– Ну, в этом возрасте они часто падают, – Антон сделал паузу и с участием посмотрел на Варю, – из дома ничего не пропало?

– Да нет, хотя я не проверяла. Бабушка говорила, что я напоминаю её отца. Всё хотела что-то рассказать, «когда повзрослею», но так и не собралась.

– Что рассказать? – Антон немного оживился.

– А теперь не расскажет, – Варя его не слушала, – у меня не будет свадьбы. Я передумала.

– Из-за траура?

Она уставилась на утят, чтобы просто на что-то смотреть. На что-то, что не так раздражало.

– Этих утят подарили американцы во времена Горбачёва. Одного утёнка сразу украли, – попытался сменить тему Антон.

– Опять работу надо искать. Ничего не поделаешь, – вздохнула Варя.

– Работу? – оживился Антон, – знаешь… я… попробую тебе помочь.

Она повернула к нему голову. Глаза были полны слёз. Кивнула. Улыбнулась через силу и отвернулась.

– Я сожалею, Варь, – он и правда сожалел и думал всё это время только о том, чтобы её обнять и успокоить. Взял её руку и поднёс к губам. Но ей это было не нужно. Она ничего не замечала. Она никогда его не замечала.

––

*Лиля Брик (1891-1978)– «муза русского авангарда», возлюбленная Владимира Маяковского, адресат многих его произведений, хозяйка литературно-художественного салона в Москве.

21. Табакерка

Когда умерла мама, она мало, что понимала о смерти. Было жалко отца, он заигрывал с ней, разрешал пропускать школу, потакал её прихотям, она капризничала, иногда спекулировала на своём горе. Мелкие детские уловки вперемежку с настоящей болью. Но у неё была бабушка! Отдушина. Верная, хоть и строгая, внимательная, хоть и постоянно занятая, добрая, хоть и редко баловавшая деньгами, любимая… бесконечно… А сейчас она осталась с собой наедине. Никому не было до неё дела. Отец после ссоры ни разу не позвонил – выдерживал паузу, которую наверняка придумала Светлана. Они ждали, когда Варе станет совсем невмоготу, или у неё кончатся деньги, будет нечего есть и нечем платить за квартиру. Ну и хорошо, что не звонил, она не скучала, во всяком случае, пока. Виктор тоже молчал. Она и по нему не скучала. Было у них с Анжелой или нет, тоже не важно. С подругами покончено, как и с ним. Смерть бабушки огородила её от старой жизни. Оставалось только найти калитку в жизнь новую, нащупать новую себя.

Единственное, от чего она ни за что не откажется – это помогать сиротам, которых понимала и чувствовала их боль всем сердцем. Конечно, она не могла им помочь многим, просто покупала игрушки, еду, читала сказки и обнимала, стараясь хоть на некоторое время подарить им своё тепло. В Подмосковном Детском доме её хорошо знали, и всегда были рады её приходу как дети, так и взрослые. Об этом знала только бабушка. И Антон случайно узнал, как-то так случайно получилось один раз.

Убралась в квартире – не очень основательно, шкафы и буфет пока не трогала, но перемыла всё на кухне, в ванной, вычистила ковры, протёрла люстры. Не знала, что делать с бабушкиной одеждой, просто освободила место в шкафу, сложив некоторые вещи в картонную коробку после того, как привезла свои от Виктора. Она зашла в их бывшую квартиру, когда его не было дома, взяла, что было нужно, и оставила ключ на кухне. Рядом с плитой. На такси довезти вещи до Чистых прудов денег хватило.

В банке её провели в хранилище с ячейками. Бабушка заранее вписала её имя в документы, проблем не возникло. Девушка из банка поставила перед ней на стол железную коробку и вышла, сказав:

– Вот, пожалуйста. Когда закончите, положите коробку в ячейку и закройте дверцу своим ключом.

– Да, спасибо.

В коробке лежал тяжёлый свёрток, обёрнутый в красный бархат. Она медленно его развернула. В руке оказалась старинная золотая табакерка дивной работы. Не надо быть экспертом, чтобы понять, что это мастерски сделанная дорогая вещь. Яркая синяя прозрачная эмаль по гильошированному фону, сложный цветочный орнамент и эмалевый портрет молодой женщины в обрамлении бриллиантов. Портрет смотрел на Варю добрыми и грустными глазами. Ей показалось, живыми глазами. И знакомыми. Тёмные волосы расчёсаны на прямой пробор, кружевной воротник. Вся комната наполнилась бликами, и, конечно, послышалось птичье пение. Как же без него? Варя даже успела улыбнуться перед тем, как сознание стало отрываться от реальности, и раздался мужской голос: «Уезжайте, Варвара Петровна! Не медлите! Ничего не останется – ни ваших приисков, ни Царского Двора, ни Фаберже. Только войны и кровь… Коллекция вас прокормит. Уезжайте! Христом Богом прошу!"

Ничего спросить не удалось. Ни руки, ни ноги, ни голова ей не принадлежали, появился только страх – как всё это понять? У неё не было сомнений, что с ней пытались выйти на связь из далёких миров. Но вот какая особенность – не просто абстрактных миров, а как будто она проваливалась во вполне очерченную временем реальность, всегда одну и ту же. Она же не видела Африку или подводные пещеры, озеро тоже больше не появлялось, она видела то самое любимое ею время стыка двух прошлых веков и чаще всего Санкт-Петербург. Теперь всё казалось знакомым. Как же с этим разобраться? Бабушка говорила что-то про подсознание и про то, что ничего не надо бояться, человек развивается по неведомым дорожкам, и у каждого своя скорость развития. Мозг ещё не изучен, и медицине нужны новые технологии, которых пока нет. Во всяком случае, в открытом доступе.

Но вот всё отступило, пальцы стали шевелиться, вернулось зрение, обоняние. В хранилище резко пахло бумажными деньгами, и было холодно.

Варя завернула табакерку в бархатную тряпочку и положила на дно рюкзака. Даже не посмотрела, что внутри, и как она открывается. Дома разберусь.