Правый берег Егора Лисицы
– Могу я у вас узнать о пациенте?
– Этот? Который сердится, с травмой? – она шевелила губами, считая вслух стопки простыней, – десять, двенадцать…
– Откуда он здесь?
– Привезли накануне вчера.
– А жена? С ним была молодая женщина?
– Нет, – удивленный взгляд. – Его подобрали у реки, в каком-то болотце, в камышах. Он совершенно в потерянном состоянии. Ничего не помнит. Его привезли сезонные рабочие. Оставили его нам и вот – уехали! Нет, там никого не было больше. Они поискали вокруг, думали отыскать его вещи. Нашли вроде бы пиджак или пальто. Но, может, вещь и не его. Нашли еще один ботинок. Обычный такой, знаете. А второго нет.
– У реки на берегу? Случайно, не рядом с портом? Или, может, ниже?
– Совсем нет. В другой стороне. Недалеко от станицы. Видно, ограбили его на берегу. Хотели спихнуть в воду или так бросили. Раздели. В крови весь. Постучали к нам, мы уговаривали везти в больницу. У нас же другое направление… но прочли слово «лечебница» и ни в какую. А он в таком состоянии, что было делать, взяли.
Получалось, его нашли совсем в другой стороне, далеко от пристани и гораздо выше по течению? Может, я все же ошибся, не тот.
– Расспрашиваем, что с ним случилось, говорит, не помнит. Очень нервничает, злится. Кричит.
– Злится?
– Ну да. Узнали только, что он сам из Армавира. Наверное, в Ростове был по делам. Документов при нем никаких.
– А почему из Армавира?
– Так он сказал. Город в карточке так и указан – четырнадцать, шестнадцать, – она продолжала считать стопки. – Мы хотели, кстати, говорить с вами, чтобы нам в милиции помогли разыскать его родных. Может, дали бы телеграмму в Армавир. Вы у профессора узнайте, он даст разрешение пациента хорошенько расспросить.
Армавир, что за ерунда. Неужели не он?
* * *Профессор Рыдзюн, о котором говорила сестра, был примером человека выдающегося. Владелец «Электрической водной лечебницы» и ее же главный врач при старой власти, он сумел удержаться и при новой. Средства на клинику получил у старовера-купца, сестра которого якобы «тронулась умом» после потрясения. В любом случае одна палата действительно была закреплена за неким особенным пациентом. Оснащена клиника по последнему слову. Здесь занимаются лечением неврозов. Пациентам предлагаются гидроэлектрические процедуры. Есть отделения для душевнобольных и для нервных болезней, а еще «кабинет Теслы» – терапия электричеством. Кроме лечения водой и светом, применяется душ Шарко при истерии. Профессор состоял в тесной переписке с Берлинским институтом психоанализа. Для проведении экспертиз по поручению суда Рыдзюн не раз привлекался к работе следствия как эксперт в области психиатрии. Именно поэтому я познакомился с ним.
После семнадцатого года клиника расцвела необычайно. У всех без исключения были расстроены нервы. Новая власть поддерживала самые авангардые идеи, такие как теория омоложения организма при помощи переливания крови от молодых старикам. В испытаниях принимала участие даже сестра Ленина. Совнарком в Москве разрешил открыть Институт по изучению мозга и психической деятельности под руководством Бехтерева. Шли разговоры об организации «лаборатории сна». Умный и осторожный Рыдзюн (профессор Р.) при поддержке властей «выбил» в Ростове разрешение заняться не только механикой сна, но и теорией гипноза.
Работа в клинике мне подходила, и я не бросил своих дежурств, стараясь совмещать их со службой в милиции. Сам Р., на правах давнего знакомства, называл меня «товарищ сыщик». Временами разбирал при мне интереснейшие случаи, угощая красным от долгой заварки чаем, и любил порассуждать вслух о причинах преступных наклонностей. Профессор был немногим из тех, кто знал о моих трудностях с запоминанием лиц и страхе, что ситуация может ухудшиться.
Кабинет Р. был стратегически расположен так, чтобы он мог легко наблюдать за всеми, дверь он всегда держал открытой. Но самого профессора сейчас не было, я решил подождать и сел в кресло у стола. Над ним на блеклых обоях висела картина, неизбежная во всех клиниках такого пофиля: остров мертвых, заросший кипарисами, и перевозчик в саване – все явно к месту, избытку радости в клинике профессора взяться неоткуда. Наконец, продолжая отдавать какие-то указания на ходу, в кабинет вошел сам Р. Внешне он необычайно напоминал доктора Тульпа, изображенного на картине «Урок анатомии», – не хватало только широкого воротника. Впрочем, экстравагантная деталь все же имелась: профессор почти никогда не снимал очки с синими стеклами, утверждая, что его глаза болезненно реагируют на свет. Когда я изложил просьбу расспросить пациента из последней палаты, он оживился.
– Интересный случай. Вам, видимо, он особенно любопытен? Вы же интересуетесь вопросами механизма памяти. Так, посмотрим, что могу рассказать вам я. Видимо, потеря памяти вследствие травмы головы, потрясения. Возможно переохлаждение.
– Он долго был в воде? Сестра сказала, его ударили по голове и ограбили на берегу.
– Это неизвестно. Нашли его у берега, он долго пролежал в иле и стоячей воде.
– Он вроде бы по служебной командировке, приехал из Армавира?
– Да, это он рассказывает, но за правдивость сложно ручаться. Еще вспомнил, что раньше бывал в Ростове по делам строительного треста. Помнит улицы. – Профессор неожиданно усмехнулся. – Комету Галлея, представьте, помнит. Увидел у меня старый журнал за десятый год. Помнит, как боялись того, что хвост кометы коснется Земли, и наводнения, которое смоет город. Интересен, кстати, этот страх воды… да, во время кометы были вообще интереснейшие случаи массовой истерии…
Профессор полез копаться в бумагах, но я отвлек его:
– А что-то еще помнит?
– Не много. Назвать свое имя не может. Но я попросил его поставить подпись и вот – пожалуйста!
Он протянул мне лист с подписью, не слишком разборчиво, но читается. Пожалуй, может быть и Нанберг, но может и нет.
– Фамилии не разобрать. Курит, навыки сохранились. Сестра сказала, помогал ей тампонировать рану так, как будто умеет что-то по врачебному делу.
– Могу я расспросить его?
– Конечно, попробуйте. Мы хотели просить вас, чтобы вы, как это говорится, передали его дело товарищам на работе. Нам несподручно его держать, ведь здесь не госпиталь. Физически он в общем здоров. Ссадины заживают. Это не редкое явление, память скоро восстановится. Травма, переохлаждение, сильное нервное потрясение. У самых крепких мужчин бывает. К тому же он немолод. Нервная система изношена.
Пациент из последней палаты не спросил, зачем я опять пришел к нему. Он был молчалив и стал еще мрачнее, когда я попробовал начать расспросы. Слушая, он постоянно трогал повязку на голове, и наконец сестра, подойдя, удержала его руку.
– Не нужно его сейчас слишком волновать.
– Всего несколько вопросов. Вы знаете, где вы?
– В Ростове, в какой-то больнице, знаю.
– Вы помните что-то о том месте, где вас нашли?
– Не слишком. Помню… я помню воду. Лужа какая-то с тиной, собака все время лаяла. Меня ограбили. Ударили по голове.
– Вы знаете, кто это сделал?
– Нет. Так мне сказали. Мне сообщили об этом здесь. Что меня ударили, – его рука снова метнулась к голове.
– Прошу прощения, мне нужно осмотреть вас.
Пока я осматривал его, пациент из последней палаты сидел абсолютно безучастно. Только пальцы его шевелились беспокойно. Он оставил в покое повязку, вместо этого постоянно дотрагивался то до простыни, то до блестящей шишки на столбике кровати. Большая, классической формы голова была наголо обрита. Но густые прямые брови и ресницы явно опалены огнем довольно сильно. Как и волосы на руках. На руках же обнаружились и легкие ожоги, которые легко спутать со ссадинами.
– А что последнее вы можете вспомнить? Откуда вы приехали в Ростов?
– Не знаю, – он явно начинал сильнее волноваться, – Армавир. Я работаю в Армавире. Стройка. Второй этаж, дом в тупике. Второй этаж. Там квартира.
Он оторвал руки от столбика кровати и, взявшись покрепче за голову, качнулся в сторону. Было очевидно, что толку не будет, а пожалуй, и хуже станет. Сестра тронула меня за рукав. Еще один вопрос.
– А имя Агнесса вам знакомо?
– Агнесса?
Он замолчал. Но тут абсолютно некстати сунулась сестра:
– Жена? Жену вашу вы помните?
– Жену? – он сгреб простыню в кулак. – Нет! Нет! Моя жена умерла давно! Давно! Она никогда не бывала здесь, никогда! Я не знаю никакую Агнессу, откуда вы взяли? Я не знаком!
– Простите, но позвольте еще спросить. Вы можете описать нам вашу жену? Которая давно умерла. Молодая женщина. Высокая.
– Нет, моя жена – она вот, – он шарил рукой по груди. – Вот здесь макушка, здесь целовал, волосы темные… не помню. Не то, не то… я не знаю.
Он беспокоился все сильнее. Нужно успокоительное. Сестра ловко закатала рукав его пижамы. Хрустнула ампула.
В коридоре сестра удержала меня:
– Вы же ведь его про жену спрашивали?
– Положим, да. Просто молодая женщина, могла быть с ним.
– Жену не вспоминает. И никого. Но он ночью плакал, я зашла. Говорит, вроде кто-то позвал его. А он вспомнить не может. Злится на себя. О спинку кровати головой стучал, еле удержала, он мужчина крупный.
Сквозь толстое стекло в двери палаты я видел, что безымянный пациент по-прежнему сидит на краю койки сгорбившись. Он снова и снова трогал спинку кровати, как будто хотел убедиться в реальности обстановки. Я понимал его. Знал, каково это – видеть слепое пятно. Не находить в собственном разуме того, что определенно должно там быть, – самых простых воспоминаний. Я подумал тогда, может быть, лучше ему не вспомнить, милосерднее?
– Если это тот самый, о котором вы думаете, значит, есть здесь родственники? – сестра поплотнее прикрыла дверь в палату. – Пусть они посмотрят на него. Мы подготовим его аккуратно.
Что же, план всем хорош, кроме одного. Я точно помнил, что та самая женщина, Вера, не оставила дежурному никакого адреса. Конечно, я пошлю запрос в Армавир, но ответ на него будет не скоро.
* * *– Ррванину берем!
Я успел как раз перед тем, как старьевщик покатил тележку из двора клиники. Не удивившись, он смотрел, как я копаюсь в узле с негодным бельем. Сестра упомянула, что у пациента из последней палаты были вещи. Ниточка в буквальном смысле, которая могла помочь установить личность. Развернув узел, я нашел их – свернутые брюки с вдетым ремнем, рваная сорочка. Одежду разрезали, чтобы быстрее снять. Ниже разыскал ботинок. Сделан по мерке, может удастся найти сапожника. Застелив стол старыми номерами «Советского Юга», я осторожно разложил пиджак. Серый, хорошей шерсти. Проверил швы, карман. До меня их смотрели невнимательно, искали документы и бумажник. Во внутреннем кармане нашлись несколько тонких листков, полностью уничтоженых водой, сбились в ком. Удалось вытащить пару обрывков более плотных, на вид почтовые конверты. С этим уже можно работать. Метод Буринского для выявления выцветших или вытравленных надписей? А может, и нет. Сначала как можно аккуратнее высушить обрывки при помощи другой, более тонкой, бумаги. Провозился я долго, наконец соединил клочки – узнал фрагменты подписи, выдающей почерк: сильный нажим, широкий росчерк. Полностью расплывшийся штемпель и размытый адрес. Перебирая недостающие буквы, подставил несколько вариантов. Сначала выходила тарабарщина, но после десятка попыток наконец сложились два возможных адреса в Ростове. Я еще уточнил в почтовом отделении и выяснил, что ошибся и один из адресов не существует. Оставался только второй.
Тот самый дом
Вера Леонтьевна Шарф считала себя красивой женщиной. Но жизнь сделала из нее женщину хозяйственную и практическую. Она и сама не заметила, как в записной книжке напоминания о том, что нужно перелицевать, купить или найти дешевле, вытеснили все остальные. Под «найти дешевле» ставились три энергично проведенных черты. Почерк у Веры был четкий, без помарок, ошибки безжалостно замазывались чернилами, слова переписывались набело. И так постепенно переписались строчки ее судьбы. Все, что было у нее, у Веры, – красота, молодость, надежды, как-то само собой перешло к Агнессе, сменилась женская власть в семье. Не сказать и когда это началось. Но окончательно Вера поняла это, когда металась в поисках дров, два года назад, в Армавире.
Ранней весной, в марте 2-й Таманский кавалерийский полк 7-й Кавказской дивизии вошел в город. В Армавире окончательно установилась советская власть. На окраине вода от тающего снега заливала брошенные окопы, ржавели ограждения из проволоки. В зале кинотеатра «Марс» были сдвинуты к углам стулья – шел митинг. Вечно озабоченная хозяйством Вера никак не могла собрать быт из вороха цветных акцептованных чеков – они выдавались вместо денег во время осады города и теперь окончательно стали бумажками. Со злости на жизнь, времена и власти Вера отдала их соседским детям – играть в биржу. Однако и за деньги дров было нигде не достать. Дворник наотрез отказался помочь. Еще пригрозил, что доведет до «самого верха», что Верин брат ушел в Добровольческую армию, к белым. Дворник грозился «верхами», тыкая желтым пальцем в сторону то ли бывшей городской маслобойки, то ли вокзала, а Вера смотрела на него и думала, что в одном старый пьяница прав, помощи нужно искать «на верхах». Низы уже ничем не помогут.
Администрация новой власти разместилась в бывшем Зимнем клубе Общественного собрания. На двери кабинета «главного начальника из товарищей» были густо налеплены плакаты, призывающие делать противохолерные прививки. Дверь с агитацией подпирала длинная очередь из просителей. Плакаты читали с сомнением, шел слух, что от прививок народ только быстрее вымрет. Последняя надежда Веры была на этот кабинет. Но и она рухнула. Мрачный, наголо бритый товарищ с ледяной вежливостью выпроводил ее, не выслушав. Но вот после, встретив Веру на улице вместе с Агнессой, чудесным образом переменился и вдруг пообещал «любую, любую помощь». И слово сдержал. Агнесса в то время перенесла инфлюэнцу – сильно похудела, но это ей даже шло. Черты стали четче, веселые темные глаза блестели ярче. Бритый из комиссаров в эту вторую встречу представился Леоном Николаевичем Нанбергом. С Верой был приветлив, и, постоянно пожимая ручку Агнессочки в замшевых перчатках, очень твердо сказал, что новая власть обязана помогать беззащитным женщинам. А сама Вера должна получше заботиться о молодой родственнице. Вера поняла свою новую роль и приняла ее. Почему это вспомнилось? Армавир, холод, холерная агитация. Впрочем, об Агнессе она теперь думала постоянно.
Рассиживаться, впрочем, было некогда. К зиме доставали вещи, давно должна была зайти швейка. Выглянув в окно посмотреть, не идет ли она, Вера увидела совсем неожиданное. Тот самый молодой доктор из милиции стоял во дворе, задрав голову, и глядел на окна.
Как только я нашел глазами окна Нанбергов, там опустилась светлая занавеска. Вера Леонтьевна Шарф растерялась только на секунду, когда открыла мне дверь. В своем доме или, точнее, доме Нанбергов, она была совсем другой. Не такой, как при первой нашей встрече. С ровной спиной, почти балетной осанкой, скупая в движениях. Решительно смела со стола рулоны и лоскуты материи, нитки. В узле волос, в аккуратно сидящем платье – во всем была деловитость, привычка.
Извинилась:
– Я швейку ждала. Вещи Агнессы. И шуба… они лежат в нафталине, нужно заняться. Все время пытаюсь отвлечь себя. Ведь она так и не появилась и не звонила, ничего. Но раз вы пришли, то, наверное, плохие новости? – она на минуту замялась: – Я не сказала вам там, в милиции, зря. Но ведь Леона тоже нет. Леон Николаевич Нанберг – ее муж. Они могли уехать вдвоем. Они не любят расставаться, даже ненадолго. К тому же с Агнессой были деньги, крупная сумма. Он бы не отпустил ее, всегда так заботлив.
Вера присела к столу. Пальцы нервно скомкали край скатерти, но тут же отпустили, разгладили. Она решалась на вопрос, и я опередил ее, чтобы успокоить немного.
– Вера Леонтьевна, я как раз пришел сказать вам, что пока рано волноваться.
Прежде чем я успел сообщить что-то еще, она перебила меня. Как будто спустили пружину внутри, засуетилась, заговорила быстро:
– Да, да. Я уже начала думать, что зря абсолютно затеяла все это. Ведь могли быть другие причины, почему их нет. Это вероятно, это возможно. Согласитесь?
Стоя спиной ко мне, она принялась доставать чашки из внушительного, как собор, буфета.
– Вера Леонтьевна, послушайте…
– Да? Я вас прошу, называйте меня просто Вера. Ведь новые времена и так проще, – она обернулась, прижимая к груди блюдце. – Разрешите мне напоить вас чаем? Мне нужно поговорить с кем-то. Мы тут, в городе, совсем чужие, приехали недавно. У меня нет знакомых. Поговорить не с кем.
– Буду чрезвычайно вам благодарен, чай очень кстати. Промозгло на улице.
Она улыбнулась в ответ.
Пока я пристраивал пальто в прихожей, подумал, не нужно сразу говорить о том, что, возможно, Нанберг нашелся, что он в клинике. Это огорошит ее, и поговорить толком не удастся. К тому же я знал свою ахиллессову пяту – женские слезы. Вера так же возилась у буфета. На столике у окна стояло то самое фото, которое я видел в милиции.
– Мне нужно все время занимать себя делом.
Стукнула дверца, звякнула ложечка. Во дворе загремела водовозная бочка, поднялись с мест галки.
– Разрешите? – я плотнее захлопнул оконную раму.
– Спасибо. Садитесь. У меня и примус готов, будем пить чай. Вот только ничего существенного нет, уж простите. Я не готовила сегодня.
– Ну что вы, ничего не нужно. Вера Леонтьевна, скажите, почему вы не оставили в милиции адрес?
– Но как же не нужно? Ветчина, свежая. И еще – не церемоньтесь, пожалуйста, мармелад «горошек» на свекловичном сахаре, очень вкусный. Агнесса – сладкоежка, я беру для нее свежий. – Голос ее звучал глуховато. – И всегда держу в буфете банку шпротов. Если придется что-то на скорую руку. Хотя удобно – в квартире есть кухня. Конечно, она общая, но все равно.
– Вера, Вера Леонтьевна, – она так и не спросила, откуда у меня адрес.
– Лучше все-таки просто Вера. Там была такая суета, и я вдруг почувствовала себя плохо. Вся эта обстановка. И просто вылетело из головы, а потом на улице я подумала, что Агнесса могла уже вернуться. И тогда все это будет ни к чему, даже лишнее.
– Но ведь она не вернулась? – интересно, что именно Вера Леонтьевна, для меня просто Вера, недоговаривает.
– Нет. Хорошо. Я расскажу. И вы мне поможете, – хозяйка поправила салфетку. – Агнесса действительно собиралась в Таганрог. Днем она уехала на пристань. Меня дома не было. От нас накануне ушла кухарка, безответственные люди! В общем, многое стало сложнее. Но когда я вернулась, понимаете, Леона… Тоже нет. Это муж Агнессы. Видимо, они поехали вместе. Они обсуждали это, был разговор накануне. И вот их нет. А Леону уже был звонок со службы. Точнее, ведь он, ох, Леон Николаевич занимает высокую должность – уполномоченный горсовета. На нем сейчас большая стройка. Он бывший боевой командир, а там ценные стройматериалы. Многие инженеры, сами понимаете, из бывших. Да и в целом, Леон так говорит, неспокойная обстановка. И я, сама не знаю почему, сказала, что у Леона Николаевича грипп, простудился. Лежит. Поверьте, я просто растерялась. Их нет. Ни записки, ничего!
– А раньше, если они уезжали вдвоем, допустим, по делу, они оставляли записки?
– Нет. В общем, нет. Но ведь их нет так долго.
– Вот на этом фото, – я кивнул на столик, – там Леон Нанберг?
– Да, он. Мы снялись втроем еще в Армавире. Знаете, ведь там Агнесса и познакомилась с Леоном, только, представьте, благодаря абсолютной чепухе! Нам не выдали дрова, под предлогом, что мой брат… По абсолютно глупой причине. И вот Леон Николаевич тогда нам очень помог.
Значит, Армавир из отрывочных воспоминаний пациента в последней палате прояснился. Оставались детали.
– Опишите мне, пожалуйста, Леона Николаевича Нанберга.
– Вот фото. А если на словах, то высокий. Вот вы не слишком низкого роста, но он будет выше вас. Бреется наголо, такой видный мужчина.
– Вера, вспомните, у него есть родимые пятна, шрамы?
Под ее прямыми, строго причесанными волосами неожиданно заалели уши.
– Ну что вы! Откуда же мне знать о шрамах Леона Николаевича. Родинка действительно есть, на затылке, за ухом. Я сейчас вот принесу еще фото.
Она вышла, и я осмотрелся. Нанбергу выделили квартиру во втором этаже дома у старообрядческой церкви. Каменный крепкий дом с палисадником и кованой оградой на самом краю улицы. Через арки дворов проход к реке. Она немного видна из окон, серое на желтом – к мутной воде пикируют чайки. Комнаты безупречно чистые, определенно чувствуется женская рука. Синяя ваза с астрами на лакированной высокой этажерке. Плюшевые накидки на креслах. На стенах пейзажи, литографии. Дверь в соседнюю комнату открыта, видна львиная лапа стола с наваленными бумагами, книгами. Просторно, светло, большие окна и высокие балконные двери. Вера двигалась в свете и воздухе, как рыба в аквариуме. Она принесла бархатный, с металлическими тусклыми уголками альбом. Заметив мой взгляд, прикрыла распахнутую дверь.
– Это комната ЛН, он называет ее «мой кабинет». Всегда против того, чтобы там убирали, трогали его бумаги. Хотя какой кабинет? Ведь бывшая гладильня. Повернуться негде. Стол еле вошел. Леон сердился на меня, думал совсем отдать, подарить. Есть у нас такие знакомые… Не могут удержаться, чужого не выпросить. А Леон буквально ничего для себя. Представьте! Вот, в эту квартиру подселил молодого служащего, шофера. Хотя комнаты выделены ему полностью. Когда Леон с Нессой поженились, у него не было хорошего постельного белья! Все – сплошная штопка. Ночевал на работе! У него на службе такой, знаете, диван неудобный, деревянный, ужасно. Мы все привезли с собой и даже посуду. Хорошо, что здесь можно все купить. Ростов, конечно, с Армавиром не сравнится, что вы! Ведь Армавир и городом стали называть только перед германской войной. А раньше было почти село, река. Хотя, конечно, имелась и почтово-телеграфная контора, и даже театр, и газета!
– Позвольте спросить, как вы оказались в Ростове? Это не праздное любопытство, вы же понимаете.
– Агнесса была женой моего брата. Там, в Армавире. Понимаете, когда Гера пропал, было как-то естественно нам друга друга поддерживать. И Гера ее очень любил. Гера – это мой брат, я старшая. Мы так его называли. На самом деле он, конечно, Герман. У нас очень старая фамилия, немецкая. Агнессочка тоже была Шарф. Когда была женой Германа. Но потом взяла фамилию Леона Николаевича.
– А как они познакомились?
– Ах, ну это вот та самая история с дровами. Нечем, ну совершенно нечем было топить. Даже шуфра не достать. И я рискнула пойти попросить. Леон… он решал все городские вопросы, и к нему всегда была очередь. И вот, он помог нам. Очень! И потом приезжал узнать, как здоровье Агнессы, она зимой долго болела. И он навещал ее несколько раз. И потом, понимаете… Да, Армавир небольшой город и все на виду, все говорят. Но абсолютно ничего, понимаете, не было.
– Несомненно, но вы все же расскажете?
– Никто не может осуждать Агнессу, и я первая этого не сделаю. Когда она встретила моего брата, то была очень молоденькой. И было, знаете, совсем другое время. Герман, мой брат и первый муж Агнессы, он был очень красив. Простите, нет, нет я сейчас, – вытерла глаза.
– Вера, это самые обычные вопросы, не волнуйтесь. Если вам тяжело вспоминать, отложим?
– Все в порядке. Они были тогда все такие красивые, эти мальчики. Гера прекрасно играл на рояле, прекрасно.
Задумавшись, Вера медленно переворачивала страницы альбома. Вылетел лист, исписанный мелким почерком. Она подхватила его и сунула в карман.
– Это просто стихи. Их писал друг моего брата, мне. Все-таки, знаете, они были особенными, эти молодые люди. Гере вот только исполнилось 23 года. Щеголи. Они ведь о смерти не думали, только о подвиге за веру, – она запнулась, – и отечество. Этот самый сослуживец моего брата так пел романсы, сердце сжималось. Они так красиво ухаживали! И так торопились жить. Гера хотел поскорее жениться на Агнессе. Ведь тогда бои все время. Вот он. Вот, Герман, его фотокарточка.
Молодой офицер, сильное сходство с Верой. Правильные, в общем даже красивые, но жесткие черты, твердая линия губ. Вера перебирала страницы широкими, немного мужскими ладонями. Вытащила из кармана листок со стихами, аккуратно убрала под обложку.
– А вот Агнесса. Мы в Армавире много снимались, была такая хорошая фотография Кунцева совсем рядом с нами.
– Скажите, Агнесса не красила волосы? Может, раньше была другая прическа?
– Да как же? Зачем? Она пепельная блондинка натуральная. С ее темными глазами это давало эффект. Я вам в общем верно ее описала. Ее отец, понимаете, был грек. Мать русская. И тон кожи у нее оливковый от отца. Сейчас в моде худоба. А Нессочка… выразительная. Высокая. Она смеется, что не в моде. Но это не мешает нравиться. Она и платья заказывает, чтобы была видна фигура. Вот вы спрашивали, в чем она могла уехать из дома? Я посмотрела внимательнее, не хватает ее пальто с горжеткой. Такой хороший мех. Потом еще темно-зеленое платье. Мелочи разные, пудреница, ее замшевые перчатки, подарок Леона. Еще, знаете, на столике в спальне у нее лежали серьги, теперь нет. Такие интересные, золотой шарик, а внутри – жемчуг. Можно открыть и тогда видна жемчужина, она их носила в театр. А если закрытые, то и так… Вот их нигде нет.