За бездной бездна

Он сообщает нам об этом, пока мы пьем жуткий кофе, который Павел попытался сдобрить сливками, сиропами и корицей.

Мы говорим.

Пока во рту оседает горечь.

Пока горечь оседает где-то внутри.

Почему после выписки его никто не встретил? Почему он был один тогда? Почему он один сейчас? Почему никто не заходил к нему? Он всегда один, и это тревожит меня, потому что это я, я всегда должна быть одна. За мою старость, за мою молодость, за птичий щебет юности.

Мы говорили обо всем на свете так, будто знакомы всю жизнь. Он ни словом не обмолвился о себе. Мы говорили и смеялись, говорили и шутливо спорили. Как старые приятели. Как бабушка и внук. Но и я ни слова не говорила о себе. Хотя все пожилые люди падки на разговоры о прошлом: молодой собеседник словно ключ, открывающий старую конторку памяти. Сквозь пыль и паутину можно рассмотреть прошлое старика: черно-белые фотоснимки, соседская собака, солнечные зайчики, лодочное весло, улыбка.

Он говорит, что часто слушает истории. Я говорю: да. Он говорит, что люди рассказывают ему истории. Я говорю: хорошо. Он говорит, что с ним это случается достаточно часто. Стоит дать кому-нибудь прикурить – и у тебя есть его история. Короткая ли, длинная ли.

Я понимаю, на что он надеется. Я не хочу рассказывать. Мне слишком много пришлось рассказывать раньше. Запас лжи иссяк, теперь я могу говорить только правду. Интересно, насколько приукрашены те истории, которые ему удается услышать.

Моя правда о моей лжи. Не думаю, что я готова ее рассказать.

Он отпивает кофе и морщится от горечи и боли. Улыбается еле-еле. Уголком рта.

Почему его такого с этой доброй ухмылкой никто не встретил? Мне хочется найти и отчитать его родственников, друзей, девушек. Мне хочется, чтобы кто-нибудь увидел эту его грустную улыбку.

Данил

Запах масляной краски, матовый блеск жемчужных бус, кружочки фланели на ножках стула, чтоб стул не царапал паркета. В таких квартирах хочется надеть тапочки, но она просит не разуваться и – как можно! – пройти прямо по ковру.

Она рисует натюрморты с птицами и старинными вещами. С искалеченным фарфором, застывшими стрелками часов, засушенными букетами. В ее кладовке вместо пресловутого стариковского хлама – стеллажи с холстами, ожидающими своей очереди на багет.

Она замирает в дверном проеме, и солнечный свет касается кисточек ее шали, окружает ее седые волосы золотым ореолом. Отблеск на прутьях птичьих клеток. Звон колокольчика. Мягкий стук птичьих лапок.

Ее птицы ручные. Ее канарейки, ее ткачики. Садятся к ней на ладони. Так легко, будто человеческого сердца в ней нет, будто в ней сердцевина, большое древесное сердце. Щегол засыпает у нее на груди. Будто она вся – сердце насквозь.

Пыль оседает в солнечных лучах легкими золотистыми точками. Точки кружатся и ложатся на пол, на стол, на узорчатые ковры.

Я готов слушать.

Я вижу в ее глазах сотни историй, но она молчит.

Это ее подчеркнутое настоящее, пугающее и удивительное. Ее мундштук, ее любимая кофейня, ее электронная почта. Она ломает мои стереотипы о вредных старухах в очередях.

Но она не здесь, она глубоко внутри, она живет в другое время. Она помнит его день за днем. Она бережет свою память, боится растерять, рассыпать. Хранит все до мелочей и боится рассказать. Будто слова станут птицами. Будто они улетят навсегда, сорвутся с кончика языка и исчезнут. Она ими дорожит.

Этот ее порванный чулок, который расстроил ее как никогда, эта ее веточка сирени и птицы на ладони – я запомню ее как есть.

Марина

Сколько бы ни пробовала, сколько бы ни жила, тянет в прошлое неотвратимо.

Леденящий холод былого, золотистый поток воспоминаний, вернуть которые невозможно. Все сочетается: нет света без тьмы и тьмы без света. Солнечные зайчики пыльных весенних стекол госпиталя, смешная растрепанная стрижка по плечи, точь-в-точь как у Каролины, мамино платье. Руки в крови, вокруг смрад, гной, запекшаяся кровь на бинтах. И теплыми вечерами под ледяной струей воды руки отмыть невозможно. Мыло, щетка, запах смерти. Кровь под ногтями, и кажется, что эти грязные лунки – почти что смерть. Так страшно было каждый день хоронить этих натянуто веселых, неодолимо грустных людей, это пушечное мясо.

И никто другой, кроме меня, не читал солдатам писем.

Я не хочу говорить об этом.

Я не могу признаться.

Я не могу забыть. И самое страшное: я не хочу забывать. О своей молодости и глупости, о своей легкомысленности и безответственности. Неужели это была я? Да, я. Та я, которой почти не осталось.

Данил

В буковом кресле с вытертыми от времени ручками я чувствую себя особой королевских кровей.

Она который раз пригласила меня зайти. Она подносит мне чай. К моему приходу купила пирожных, смешно и мило, будто я совсем еще мальчишка. Наверное, это я должен был что-то ей принести, но в который раз не сообразил, даже стыдно.

От старости у нее трясутся руки. И чашка дрожит на блюдечке, и крохотная серебряная ложка отбивает мелкую дробь. В комнату заглядывает солнце. Освещает царство пыли и увядших цветочных букетов, мир сухих роз и потрепанных книжных корешков, мир склеенных по линии слома сервизов и заварочных чайников с обколотыми носиками, мир масляных красок и мастихинов.

Ее ладони морщинисты и узловаты, теплы и пахнут домашним хлебом. Ее волосы седы, подобраны шпильками, невидимками. Она суха, держит спину прямо. Когда она опускает глаза к полу, можно увидеть ее большие тяжелые веки с поредевшей гребенкой ресниц. В ней есть что-то от милой девушки, которой она когда-то была. Может быть, изредка вспыхивающий румянец? Что-то от маленькой девочки. Бойкий взор, любопытство во взгляде, робкая улыбка.

Она усаживает меня лицом к солнцу – так ей проще будет меня рассмотреть.

Ее зрачки сужаются до маленькой точки, и она говорит:

– Точь-в-точь Рыжик.

Я улыбаюсь ей, смеюсь, рассказываю, что меня иногда сравнивают с котом. Но Рыжик оказывается не котом, а младшим братом, который погиб во время артобстрела. NB! Надо записать эту историю в тетрадь. Рыжик нес мамину любимую вазу, очень хотел ее спасти, чтобы мама обрадовалась по возвращении домой. Рыжик упал на землю, он был весь в крови, ваза разлетелась на мелкие кусочки. Марина стояла рядом с ним на коленях. Платье в грязи, лицо в слезах. Сердце Марины могло также, на осколки, разбиться – не соберешь. Оно залегло где-то в глубине грудной клетки и угрожающе громко билось.

Самый большой осколок вазы она принесла домой. На нем была запекшаяся кровь Рыжика. Она не знала, что сказать матери. У нее не было слов. Слова будто вывели, вытравили сильным химикатом. Она пришла, когда дома уже не стало. Черные обломки, синее небо с безупречными облаками. Мать, обнимающая остатки перил и беззвучно рыдающая. Платье перепачкано в земле, лицо в саже. Марина не слышала ни звука. Сначала даже подумала, будто ее оглушило.

Это было первое, что она рассказала. Я смотрел в ее глаза и понимал, что это начало.

Она говорила, что это было ее первое наказание за юношескую дерзость, за девчоночью глупость, за слишком многое, взятое ею на себя.