Ближний круг госпожи Тань

Я иду в свою комнату, переодеваюсь для сна, ложусь и устраиваюсь на матрасе, набитом гусиным пухом, под ватным одеялом. Обессиленная увиденным, я проваливаюсь в сон.

Не знаю, сколько прошло времени, прежде чем меня резко разбудил чей?то топот. В полумраке я вижу, как Маковка садится и зевает. Она зажигает масляную лампу. Шипящее пламя отбрасывает на стены пляшущие тени. Мы быстро одеваемся и выходим в коридор. Дождь прекратился, но еще темно. Пение птиц на деревьях возвещает скорый рассвет.

Как раз когда мы подходим к комнате Досточтимой госпожи, оттуда выбегает кухарка и поворачивается так стремительно, что едва не врезается в нас. Я шатаюсь на своих забинтованных ногах, потеряв равновесие, и упираюсь рукой в стену, чтобы не упасть. Увидев меня, кухарка вытирает слезы со щек тыльной стороной ладоней, причитая:

– Мне так жаль, так жаль…

Суматоха в доме усиливается, когда госпожа Чжао семенит через двор, а за ней шагает доктор Хо. Не останавливаясь, они входят в комнату Досточтимой госпожи. Я иду следом. Кухарка пытается остановить меня, но я проскальзываю мимо нее и прохожу в покои матери.

Этот тошнотворный запах я никогда не забуду.

Дальний угол супружеского ложа отгорожен занавеской. Перед ней на табурете сидит отец.

Голая рука матери лежит у него на коленях, ладонь обращена к потолку. Доктор Хо велит отцу обмотать запястье уважаемой дамы льняным платком. Когда отец заканчивает, доктор делает шаг вперед и кладет три пальца на ткань. Он закрывает глаза, чтобы сосредоточиться, но как он может что?то почувствовать через платок?

Я отворачиваюсь и смотрю на чашку, которую вчера вечером протягивала маме. Сердце колотится в груди, когда я понимаю, что она так и не сделала больше ни глотка.

В течение следующих двух дней все домашние заняты. Слуги снуют туда-сюда. На кухне готовят стимулирующие отвары, добавляя туда все новые и новые травы. Меня снова посылают задавать вопросы доктору Хо и возвращаться к нему с ответами Досточтимой госпожи. Ничего не помогает. Досточтимая госпожа продолжает слабеть. Когда я прикасаюсь к ее руке или щеке, меня обдает жаром. Ее ступня, по-прежнему покоящаяся на подушке, распухла до размеров дыни. Вернее, треснувшей дыни, из которой сочится дурно пахнущая жидкость. Основным признаком идеально забинтованной стопы является расщелина, образующаяся при сближении пальцев с пяткой. В идеале она должна быть настолько глубокой, чтобы в нее могла проскользнуть серебряная монета большого достоинства. Теперь из расщелины капает кровавая слизь, а красные полосы продолжают расползаться вверх по ноге. Проходит несколько часов, Досточтимая госпожа все меньше реагирует на вопросы, что сыплются на нее, и отворачивается к задней стенке кровати. Мне разрешают встать рядом, чтобы утешить и дать понять, что она не одна.

Мама тихонько зовет своих родителей. А когда она оплакивает моих погибших братьев, мой указательный палец непроизвольно нащупывает следы «небесных цветов» на лице.

На четвертую ночь в комнату входят отец, госпожа Чжао и Ифэн. На напудренных щеках наложницы блестят слезы. Даже когда на ее лице видна печаль, она все равно прекрасна. Отец кусает щеки, сдерживая свои эмоции. Ифэн еще слишком мал, чтобы понять, что происходит, и галопом несется к кровати. Отец подхватывает моего брата, пока тот не успел потревожить нашу мать. Досточтимая госпожа поднимает руку и касается ноги Ифэна.

– Не забывай обо мне, сынок, когда будешь совершать жертвоприношения.

Когда все трое уходят, остаются только Досточтимая госпожа, две служанки и я. Лампы притушены. Мягкий стук дождя по крыше наполняет комнату. Дыхание матери замедляется. Вдох, затем долгая пауза. Вдох, снова долгая пауза.

И снова имена ушедших срываются с ее губ. Я не знаю, ищет ли она их или откликается на их призывы из Загробного мира.

Внезапно она поворачивается ко мне лицом. Ее глаза широко раскрываются. Впервые за несколько часов она здесь.

– Подойди ближе. – Она тянется ко мне. Я беру ее за руку и наклоняюсь, чтобы услышать. – Мне грустно, что жизнь подобна солнечному лучу, пробивающемуся сквозь трещину в стене, и я не доживу до того момента, когда ты станешь женой и матерью. У нас не будет ни печали расставаний, ни радости встреч. Я не смогу помочь тебе в горестях и порадоваться вместе с тобой в минуты удачи.

Она снова закрывает глаза, голова ее перекатывается по подушке. Но мать не выпускает мою руку. Вместо этого, пробормотав в очередной раз имена умерших, она сжимает ее, и я сжимаю ее ладонь в ответ.

– Жить – значит страдать, – бормочет она. Это ее последняя связная фраза. Она причитает: – Мама, мама, мама… – Затем она зовет моего брата: – Ифэн! Ифэн! Иди сюда!..

Меня она не зовет.

Я ужасно устала, но никуда не ухожу, несмотря на боль в ногах. Я хочу разделить ее боль. От матери к дочери. От жизни к смерти.

Сгущается ночная тьма, и Досточтимая госпожа испускает последний вздох. Ей всего двадцать восемь. Меня переполняет чувство беспомощности и вины. Я должна была родиться сыном, родной кровинкой Досточтимой госпожи, ради которого стоило бы жить. Я должна была что?то сделать, чтобы помочь ей.

Высокий порог

Только?только Досточтимую госпожу успели предать земле, как наступил долгожданный день отъезда отца в Пекин для проведения последних приготовлений перед сдачей императорских экзаменов следующего уровня.

Госпожа Чжао, Ифэн, Маковка и я отправляемся жить к бабушке и дедушке по отцовской линии в Уси. Отец позаботился о том, чтобы большая часть пути была проделана по воде, и нанял двух охранников. Мне разрешили выбрать что?нибудь из маминых вещей на память. Я беру ее красные свадебные туфли. Слуги, не переставая рыдать, собирают мебель, одежду и другую утварь и все пожитки увозят на телегах, запряженных мулами. Служанку матери продают торговцу солью. Кухарка и посудомойка останутся, пока мы не уедем, но отец продал и их… Кому? Куда? Мне не говорят. Мы в трауре. Я не читаю стихи и правила для девочек. Я не занимаюсь каллиграфией и не играю на цитре. Вместо этого я сижу с госпожой Чжао и вышиваю под ее присмотром. Ночью, когда Маковка засыпает, я сжимаю в руках мамины туфли и плачу.

Минуло шестое утро после отъезда отца. Госпожа Чжао, Маковка, брат и я тоже уезжаем. Госпожа Чжао выдает нам с Ифэном по кусочку засахаренного имбиря, чтобы сосали в дороге.

– Это поможет от укачивания, – говорит она.

Мы переступаем порог и выходим на улицу. Мне больно покидать свой единственный дом, но в глубине души не терпится увидеть, что там, за воротами. Как оказалось, ничего особенного. Госпожа Чжао и мой брат забираются в паланкин, закрывают дверцу, после чего паланкин уносят четверо мужчин. Один из охранников открывает дверцу второго паланкина. Маковка легонько подталкивает меня. Я забираюсь внутрь.

– Я пойду пешком, – говорит она.

Паланкин дергается, носильщики поднимают его, и мы отправляемся в путь. Я впервые на моей памяти оказалась внутри паланкина. Мне не выглянуть наружу, а внутри воздух спертый и обжигающий. Паланкин раскачивается и подпрыгивает в такт шагов носильщиков. Мне сразу становится дурно. Я активно сосу имбирь. Мне некуда устремить взгляд. Снаружи доносятся крики – это торговцы зазывают покупателей, скрипят колеса повозок, жалобно кричит осел. Внутрь пробиваются запахи. Некоторые я узнаю – это пища, приготовленная на открытом огне, сточные воды, а еще запах меховой одежды, которую носят зимой. Тошнота усиливается.

Паланкин рывком останавливается и опускается на землю. Дверца открывается. Маковка протягивает руку, чтобы помочь мне выйти. То, что я вижу, превосходит все мои ожидания. Так много людей. Они занимаются… всем чем угодно. Должно быть, я стою разинув рот, потому что госпожа Чжао машет рукой перед моим лицом и говорит:

– Твоя мать предпочла бы, чтобы ты не поднимала глаз. Пожалуйста, веди себя достойно, чтобы почтить ее память. А теперь следуй за мной!

Она ведет меня сквозь толпу на причале. Опустив глаза, я вижу только струящуюся юбку госпожи Чжао, черные тапочки Ифэна и сапоги обоих охранников. Мы поднимаемся на борт, и нас проводят в каюту с четырьмя койками. Там стоит кувшин с водой, ночной горшок, чтобы справлять нужду, и ведро с крышкой. Стены ничем не украшены, нет даже окна. В паланкине было жарко и тесно, но здесь еще хуже.

Следующие шесть дней и ночей проходят в ужасных условиях, и никакой засахаренный имбирь не помогает. Сначала становится плохо Маковке, и тогда госпожа Чжао рассказывает нам о назначении ведра. Затем заболеваю я. И вот уже мы втроем по очереди поднимаем крышку ведра. Только Ифэну хоть бы хны.

На седьмое утро перед самым рассветом качка ослабевает. Госпожа Чжао, которая в последние часы сидела обняв ведро и уткнувшись лбом в сгиб руки, поднимает голову и объявляет:

– Мы повернули вверх по Янцзы. Скоро мы свернем на Хуанпу и доберемся до Шанхая. – Впервые за несколько дней на ее губах появляется намек на улыбку. – Это город, в котором есть все.

Не задавая ни одного вопроса, я узнаю много нового о наложнице отца.

У нее явно была непростая жизнь до того, как она попала в наш дом. В путешествии она одинаково пеклась и обо мне, и о родном сыне. И, похоже, уважает мою мать.

Я не успеваю ничего разглядеть, когда нас провожают к лодке-сампану.

Охранники отнесли наши вещи в крытую каюту, где нам предстоит провести какое?то время, но госпожа Чжао не идет за ними.

– Сколько времени нам понадобится, чтобы добраться до Уси? – спрашивает она лодочника.

– Если ветер пересилит течение, то, наверное, пару дней, – отвечает он.

Госпожа Чжао закрывает глаза. Я понимаю. Меня все еще пошатывает от путешествия по океану, и покачивание сампана ничуть не успокаивает желудок. Когда охранники выходят из каюты, она косится на них. Они должны защищать нас, но отступают, будто к ним приближается лиса-оборотень.

– Не знаю, выдержу ли я еще несколько дней в закутке без окон, – говорит госпожа Чжао им своим звонким голосом. Затем она жестом указывает на нас с Ифэном: – И они тоже. Пожалуйста, позвольте нам побыть снаружи, так будет комфортнее.

Охранники отказывают в просьбе, настаивая, что должны нас защищать.

– Даже если нас увидит крестьянин или другой лодочник, – отвечает она, – через мгновение мы проплывем мимо.

– Мы не хотим неприятностей, – ворчит один из охранников. – Префект Тань…

– …Никогда об этом не узнает… – заканчивает госпожа Чжао. – Это будет нашим маленьким секретом.

После недолгих переговоров госпожа Чжао добивается своего, сунув охранникам в руки по монете. Мы с Маковкой переглядываемся. Наложница не должна нам нравиться, но в этот момент мы обе благодарны ей. Пока один охранник занимает место на носу лодки, а другой стоит сзади вместе с лодочником, госпожа Чжао усаживает Ифэна, Маковку и меня под навесом. Лодочник отчаливает. Теперь мне все видно. Здания, люди, то, что творится на берегу, – все это помогает мне отвлечься от тошноты. Через час или около того лодочник выводит сампан в реку Усун, которая намного уже Хуанпу. Мы по-прежнему движемся против течения, но смена направления означает и смену ветра. Теперь он дует сзади, и мы скользим по более гладкой воде. Лодочник ритмично работает веслом, пока мы проплываем мимо рисовых полей. Стены, которые закрывают вид и не дают увидеть небо, остались позади.

Ифэн хочет справить нужду, и госпожа Чжао придерживает его у борта, чтобы он мог сделать это прямо в бурлящую воду.