Мистические истории. Абсолютное зло

Но бумаги под рукой не оказалось; как уже говорилось, библиотека являлась таковой разве что номинально, хотя не служила и кабинетом. Не растерявшись, я вынул из кармана тетрадочку, в которую обычно записывал рецепты. Бумага была слишком тонкая и шершавая, но времени оставалось в обрез, и я не обратил на это внимания. Стрелки часов приближались к семи, и мне следовало поторопиться. Оформление записки не имело значения, важны были только слова. Положив тетрадку себе на колени, я тупым карандашом наскоро нацарапал свое любовное объяснение.

«Не откажите мне, дорогая Мейбл, – писал я, – во всей той любезной снисходительности, коей столь щедро одарила вас природа, дабы я мог набраться смелости и высказать свою любовь, питаемую к вам, и только к вам. Питаемую с давних пор, ибо не знала моя душа иных приоритетов, кроме вашего портрета, в ней запечатленного. И если я позволял своим чувствам так долго таиться, объясняется это не слабым их пылом, а робким неверием в то, что мои самонадеянные притязания на вашу благосклонность вас не оскорбят. Так даруйте же мне вашу улыбку в знак того, что прощение моей дерзости скреплено печатью и тягостным мукам ожидания положен отныне конец».

«А все-таки неплохо придумано, – довольный собой, подумал я, когда послание было свернуто и помещено в бутылку. – Ведь если бы я обратился к натужной устной риторике, мои слова прозвучали бы не столько решительно, сколько умоляюще».

Я вбил пробку на место, ненадолго поднес к горлышку пламя свечи, поправил оплавленный воск и вернул бутылку на полку. Едва я с этим управился, как зашуршали шелка и в комнату вошла Мейбл.

4

Никогда прежде Мейбл так не ошеломляла меня своей красотой, никогда я не бывал так ею очарован. Без малого два года она носила глубокий траур, но теперь, судя по всему, приготовилась вернуться в свет. Матовый черный подвергся изгнанию, его место занял бледный шелк какого-то новомодного оттенка, названия которого я не запомнил, удивительно подходивший к ее свежему лицу и яркому блеску глаз. От меня не укрылись и прочие свидетельства того, что одеяния скорби остались в прошлом, а именно украшения, назвать и определить которые я не умел, но заметил, что они, не слишком привлекая внимание, придают ее облику еще больше прелести и грации. Не будучи знаком с обычными женскими ухищрениями, не возьмусь судить о тех приемах, которые в совокупности умножали ее чары; скажу только, что давно уже ценимая мною привлекательность Мейбл благодаря этим изощренным средствам засверкала новыми красками. Глядя, как она – с головы до ног сплошное изящество и совершенство, – прежде чем шагнуть мне навстречу, молча застыла на пороге, я готов был пасть к ее ногам и произнести признание куда более пылкое, чем то, что записал на бумаге. И тут меня накрыла мимолетная тень уныния. Возможно ли, чтобы эта услада зрения предназначалась мне одному? Не без усилия я заставил себя вспомнить ее недавние благосклонные речи, исполненные доброты взгляды, и вновь уверился, что все хорошо.

– Было бы излишне, доктор Крофорд, желать вам счастливого Рождества, – произнесла Мейбл, приближаясь и, по своему всегдашнему приятному обыкновению, протягивая мне навстречу обе руки. – Вам, поскольку вы так добры и черпаете удовлетворение в своем благородном труде, каждый день сулит веселье – или по крайней мере счастье.

– Счастливее этого дня, мисс Мейбл, быть не может, – отвечал я и опять едва удержался от того, чтобы признаться в своих чувствах. В самом деле, каково было противиться желанию заключить ее в объятия и не выпускать, пока она не пообещает стать навеки моей! – И радостнее тоже, раз я вижу вас столь счастливой и цветущей. И вы предоставили мне приятную возможность первым поздравить вас с Рождеством! Ну как тут не быть благодарным?

– Право же, это такая малость, – отозвалась она. – А как же благодарна я, что у меня имеется добрый друг, с которым можно разделить радость сегодняшнего праздника! Садитесь, дорогой доктор; Роупер, наверное, позволит нам ненадолго пренебречь предусмотренными данным случаем формальными обязанностями, а я хочу тем временем кое-чем с вами поделиться.

– Прошу, мисс Мейбл. – И я уселся рядом с нею на диване.

– Прежде всего, я должна снова поблагодарить вас за то, что вы так быстро и охотно откликнулись на мое скромное приглашение. Как вы видите, сегодня я слагаю с себя внешние атрибуты скорби и готовлюсь вновь занять свое место в мире за пределами дома. И что доставит мне при этом большее удовольствие, чем бодрящее присутствие моего первого, лучшего и, быть может, единственного друга?

– Ах, мисс Мейбл! – только и выдавил я из себя.

– И опять же, к кому еще обращусь я за помощью или, быть может, советом, исполняя то, что мне сегодня надлежит исполнить? Вы ведь слышали, доктор Крофорд, про эту мою обязанность? Знаете, в чем она состоит?

– Думаю… то есть слышал что-то…

– Да, вижу, кое-что вам уже известно… про ту самую бутылку. Как вы знаете, мой дед завещал своим наследникам открыть ее в Рождество, когда пройдет двадцать пять лет со дня его смерти. Сегодня это время пришло. Вы понимаете, конечно, что я немного волнуюсь и хотела бы сделать это не в одиночестве, а при участии близкого и дорогого мне друга, от которого требуется если не помогать, то быть свидетелем предстоящих открытий или происшествий и тем предотвратить соседские выдумки и сплетни?

– Но как же быть, мисс Мейбл, если в бутылке ничего не обнаружится… если это распоряжение – всего лишь шутливая причуда вашего деда? Если окажется, что бутылку кто-то когда-то вскрыл по недоразумению…

– Дорогой доктор, такого не может быть. До сего дня ее держали под замком. И только этим утром извлекли, чтобы затем открыть, и предусмотрительно поместили на полку здесь, в библиотеке, чтобы не перепутать случайно с другими бутылками.

– Ну да, мисс Мейбл… ну да. Но все же…

– А что касается содержимого, доктор, то я не жду никаких чудес. Кто говорит о кладе, кто – о секрете жизненного эликсира. Не верю я этим толкам и гаданиям. В конце концов, там может оказаться просто вино. Самое большее, на что я надеюсь, – это бумага, отсылающая к какому-то скромному подарку, который имеет ценность разве что как сувенир.

– Каков бы ни был этот подарок, мисс Мейбл, ценность его ничтожна в сравнении с тем, чего вы заслуживаете.

– Спасибо, доктор, но, право, этим вечером вы говорите сплошь комплименты! Вы всегда так галантны в Рождество? Но вот вам мое мнение: по-моему, надеяться особо не на что. А теперь не признаться ли в том, что снова и снова приходит мне на ум, как ни стараюсь я прогнать эти мысли? Вы, быть может, сочтете их глупостью, но могу сообщить, что Катберты всегда были ими одержимы. Такова уж наша навязчивая идея, и мы цепляемся за нее столь же упорно, сколь иные семьи – за чужеродную религию или непопулярное политическое течение.

– И что это…

– Слушайте, доктор. Не смейтесь надо мной, но мне в самом деле кажется, что тайна этой бутылки каким-то образом связана с приором Поликарпом.

– А кто такой…

– Как, вы не знаете про приора Поликарпа, который был главой этого дома, когда он принадлежал церкви? Но теперь, подумав, я не уверена, что когда-либо говорила вам о нем, а кроме меня, местной историей мало кто интересуется, вот сведения до вас и не дошли. Это был последний приор, который числился таковым в анналах Приорства вплоть до его ликвидации при Генрихе Восьмом. В столовой висит портрет приора Поликарпа, и вам часто доводилось его видеть, хотя не приходило в голову спросить, кто там изображен. Скорее всего, вы принимали его за одного из предков, несмотря на церковное облачение и тонзуру[25 - Тонзура – у католического духовенства: выбритое место на макушке, знак отречения от мирских интересов.]. Кроме этого портрета, здесь почти ничего не сохранилось от прежнего монастыря. Приор Поликарп, разумеется, не является нашим предком, но может называться родственником. Когда Приорство было конфисковано, его купил сэр Гай Катберт, мой отдаленный пращур, а он приходился приору братом. Это родство сослужило монахам хорошую службу: их не вышвырнули за порог, а позволили удалиться, когда будет удобно, причем самым хворым дали возможность провести остаток жизни в монастыре, где сохранились помещения, еще не переделанные для нужд мирских обитателей. И к числу оставшихся принадлежал, конечно, приор, проживавший у своего брата на правах гостя. Само собой, это снисхождение привело к тому, что прежних и новых владельцев не разделила, как бывает в подобных случаях, вражда; а уж двое братьев жили в любви и полнейшем согласии вплоть до самой смерти, причем один пережил другого не более чем на две недели. И не иначе как по этой причине приор Поликарп и после смерти продолжил благоволить семейству Катбертов.

– Вы сказали, после смерти?

– Да. Это покажется странным, но данный факт не единожды доказан и сомнению не подлежит. Все примеры я, конечно, не приведу, однако попробую развлечь вас описанием некоторых. Был вот один случай при осаде во времена Карла Первого[26 - Карл I Стюарт (1600–1649) – король Англии, Шотландии и Ирландии в 1625–1649 гг., казненный по приговору революционного суда вскоре после окончания Второй гражданской войны в Англии (1648–1649).]. Враги еще не окружили дом, но подкрадывались издалека, надеясь застать обитателей врасплох. Сэр Джеффри Катберт, тогдашний владелец, спал и ни о чем не ведал. И тут его будит топот: кто-то ходил по холлу туда-сюда. Сэр Джеффри пошел поглядеть, кто это, но никого не увидел, а шаги меж тем не смолкали. Они следовали бок о бок с сэром Джеффри, потом поворачивали назад, словно недвусмысленно звали за собой. Наконец он послушался, и невидимый спутник провел его через холл, вверх по лестнице и на крышу, откуда сэр Джеффри увидел, примерно в полумиле от дома, крадущийся отряд бунтовщиков. Небольшой гарнизон немедленно был призван к оружию и расставлен по местам; сюрприз ждал не его, а осаждавших, а через две недели на помощь подоспели отряды короля. И мы всегда думали, доктор Крофорд, что таинственным невидимкой был приор, который хотел предупредить сэра Джеффри.

– А еще? – Я был настолько удивлен этой упорной верой в семейную легенду, что воздержался от комментариев и стал расспрашивать дальше.

– Да, были и другие примеры. Речь идет о временах Георга Второго[27 - Георг II (1683–1760) – король Великобритании в 1727–1760 гг., представитель Ганноверской династии на английском престоле.] и Мортоне Катберте. Он был сэр Мортон, но, чего я до сих пор не понимаю, впоследствии почему-то утратил свой титул. На некоторый срок он лишился и поместья – вероятно, в тот же период и при тех же обстоятельствах. Собственность впоследствии к нему вернулась, но титул был потерян навсегда. Два года сэр Мортон провел в изгнании, а в доме обитал его новый владелец – тот, кого мы всегда называли Претендентом. В то время над крышей здания высилась колокольня, и там имелся колокол, сзывавший монахов к молитвам и трапезам. Когда монахов изгнали и вера в людях ослабла, им стали пользоваться только перед обедом. Нежным серебристым звоном гордилась вся округа. Но когда велел звонить новый жилец (он устроил большой пир по случаю своего вступления в права), колокол, ко всеобщему изумлению, начал фальшивить: приятные тоны сменились грубыми и хриплыми, как бывает при появлении трещины. Говорят, забравшись наверх посмотреть, в чем дело, прислужник увидел старого приора Поликарпа, который стоял рядом с колоколом и рукой приглушал звон. Не знаю, правда это или нет. Ясно только, что приор бесспорно замешан в эту историю, поскольку, когда поместье вернулось к Катбертам, колокол – смотри-ка! – снова обрел свой ясный серебристый голос и окрестный люд сбегался толпами, чтобы стать очевидцем этого, как он полагал, чуда.

Понятно, что, слушая Мейбл, я не переставал удивляться. Она была не из тех, кто подвержен суевериям. Но в конце концов, когда речь идет о благородстве и чести семьи, любой станет суеверным! И с какой легкостью мы убеждаем себя в достоверности историй, свидетельствующих как будто о покровительстве и благосклонности к нам высших сил! На минуту я задумался о том, следует ли мне, когда Мейбл станет моей женой, отговаривать ее от веры в сказки или скромно помалкивать, раз уж истории о приоре Поликарпе доставляют ей удовольствие и не приносят вреда, но к решению не пришел.

– Теперь, дорогой доктор Крофорд, вы понимаете, как легко мне поверить, что старик-приор что-то затеял с этой бутылкой, рассчитывая с ее помощью каким-то образом поспособствовать нашему благу.

– Но вы забываете, мисс Мейбл, что бутылка не пришла к вам из Средних веков. Ее завещал хранить ваш дедушка, и с той поры минуло только двадцать пять лет.

– Чистая правда, доктор. Но не может ли быть так, что приор ради каких-то собственных целей внушил моему деду намерение запечатать и длительное время не вскрывать бутылку, наполненную всего лишь вином, а то и вовсе пустую; что далее ей предназначено стать хранилищем какого-то важного секрета? Даже вы сами не можете с уверенностью утверждать, что бутылку, где изначально было вино, не использовали впоследствии для хранения каких-то записей.

– Нет-нет, мисс Мейбл, конечно же не могу, – подхватил я, несколько ошарашенный тем, как совпал у нас ход мыслей. – А если… если, допустим, вы обнаружите в бутылке не секрет из прошлого, а нечто… нечто совершенно неожиданное, это сильно вас разгневает?

– Как же я могу что-то утверждать, доктор Крофорд, пока не видела этих записей и понятия не имею, содержат ли они повод для недовольства? Но нет смысла дальше гадать: за нами уже пришел Роупер, и скоро мы всё узнаем.

В самом деле, в библиотеку уже входил, сверкая ослепительно-белым жилетом, галстуком и перчатками, Роупер. Он распахнул дверь в столовую, и я, предложив Мейбл руку, сопроводил ее туда. Выше уже говорилось, что столовая, как и библиотека, являлась некогда частью трапезной и ее массивный деревянный потолок остался почти нетронутым. Тут и там стены были богато драпированы кордовской кожей, и отделка и меблировка обеих комнат мало чем отличались. Но вместо книжных шкафов у стен столовой стояли большие серванты красного дерева, обильно нагруженные старинным фамильным серебром. Внушительное серебро красовалось и на столе, и на него лился мягкий, приятный свет множества восковых свечей в канделябрах. На стенах висело несколько фамильных портретов, среди которых я заметил теперь, как раз напротив отведенного мне места, изображение приора Поликарпа. Он мне понравился, и по его виду я бы сказал, что это человек цветущий и любящий удовольствия. Когда мы садились, пламя свечей заколыхалось и по лицу старика пробежала вспышка, отчего его улыбка сделалась шире, а в глазах зажегся лукавый огонек; портрет как будто подмигнул, и не кому-нибудь, а именно мне. Я счел это добрым предзнаменованием: старый приор лучился дружелюбием, приветствуя мое вхождение в семью.

От помещения и от нашей маленькой компании веяло истинно рождественским уютом. В давние времена бывали, конечно, случаи, когда стол тянулся во всю длину комнаты, дабы можно было устроить большой семейный пир. Но нынче его укоротили соответственно нашим с Мейбл потребностям; укоротили настолько, что, сидя на противоположных его концах, мы могли пожать друг другу руки. Обстановка приятнее некуда, и, если не считать некоторых сугубо праздничных атрибутов, многообещающая картина будущего каждодневного существования. Как же верилось, что нам с Мейбл суждено провести в подобной тесной близости все дальнейшие годы! Как недвусмысленно говорила эта сцена о нашем близящемся семейном счастье!

В первые минуты нам было не до разговоров. Все внимание было поглощено обязывающей, если можно так выразиться, трапезой; к тому же присутствие Роупера, сновавшего вокруг в парадном облачении, несколько сковывало нас. Но даже в этих обстоятельствах мысли мои текли свободным потоком, и под благосклонным взглядом Мейбл, в лучах ее улыбки, я дал полную волю радужным надеждам и уверился в своем предстоящем счастье. Помню, что изобрел для себя игру: изучать в мигающем свете портрет приора Поликарпа и по тому, насколько широка его улыбка, гадать о своей судьбе. После каждого любезного слова Мейбл я ловил себя на том, что наблюдаю, одобрит его приор или нет; после каждого доброго пожелания, обращенного к хозяйке, искал в чертах приора подтверждения своим надеждам. Мог ли представить себе Роупер, стоя в торжественной позе возле стола и церемонно перебирая столовое серебро, отчего пламя свечей то вздымалось, то опадало, что от него зависит, поощрит меня приор или воздержится и, соответственно, испытаю я подъем или упадок духа.

Наконец пришло время, когда Роупер должен был, принеся десерт, удалиться, и напоследок его манипуляции сделались особенно размашистыми, что заставило старика-приора улыбаться еще шире и чаще. Мейбл наполнила свой миниатюрный бокал и кивнула мне. До этого она позволила себе разве что глоток, я же ожидаемо употребил много больше. Никто не знал, что я уже опорожнил целую – пусть и маленькую – бутылку портвейна, и покаяться в этом у меня не было возможности, поэтому я не мог не отдать должное стоявшим передо мной легкому хересу, кларету и шампанскому. Так или иначе, я немного перебрал, голова пошла кругом, речь становилась все раскованнее – не в последнюю очередь оттого, что любые, даже вполне обычные слова Мейбл произносила с самым приветливым выражением лица, внушавшим мне уверенность в ее нежных чувствах ко мне и в моем грядущем успехе. Однако я упорно старался скрывать свое приподнятое настроение и не выдавал себя ничем, кроме разве что растущего потока болтовни и легковесных шуточек.

– Позволите ли вы пожелать вам еще много-много раз весело встретить Рождество? – проговорила Мейбл. – Этот день так полон радости и надежды, что грешно ограничивать себя беззаботным весельем; давайте настроимся на торжественный лад и обменяемся серьезными тостами.

– День надежды – как это верно, мисс Мейбл, – ответил я с поклоном. – День, предназначенный для добрых слов и добрых дел.

– Для мира, спокойствия и прощения всех людей, дорогой доктор Крофорд. И эти слова непосредственно относятся к вам, первейшему дарителю названных благ. Мне ведь известно, как, в связи с вашим служением, в любой дом, где вы появляетесь, входят мир и спокойствие.

– А прощение, мисс Мейбл?

– Что до этого, доктор, я знаю, какое доброе у вас сердце и какую любовь питают к вам окружающие. Неужели вам есть за что их прощать?

– Да за что угодно, моя дорогая мисс Мейбл, – и кого угодно. – И тут я, пребывая во власти растущего опьянения, сбился с глубокомысленного тона, который мы избрали, и перешел к досужему шутовству: – Мою квартирную хозяйку, что нанесла мне немало жестоких обид; и… и еще моего соперника, врача-гомеопата. Рассказать вам, что он учинил три месяца назад?

– Расскажите, доктор, – согласилась Мейбл, немного удивившись моей легкомысленной реплике и не зная, стоит ли принимать ее всерьез.

И я начал рассказывать, как однажды покупал в аптечной лавке ялапу[28 - Ялапа – многолетнее травянистое растение из рода ипомея семейства вьюнковых; из его корней изготовляют слабительное средство.] и случившийся поблизости гомеопат съязвил: «Давайте, доктор Крофорд, скормите им целое ведро». Я не сразу сообразил, чем парировать это ироническое замечание, но впоследствии задним умом изобрел ответ: «Лучше уж ведро лекарства, чем миллионная доля грана[29 - Гран (от лат. granum – зерно, крупинка) – вышедшая из употребления единица аптекарского веса (системы мер, использовавшейся врачами и аптекарями при изготовлении лекарств, а также для взвешивания драгоценных металлов), в английской системе мер равная 64,8 мг.] в ведре воды». И позднее всякий раз, когда заставал в лавке этого доктора, я покупал у аптекаря ялапу в надежде, что мой соперник не воздержится от той же шутки, а у меня уже будет готов ответ. Случай не выпадал, и я очень злился на гомеопата, но теперь, вдохновленный словами и примером Мейбл, прощу обидчика. И это мое решение надобно оценить по достоинству, ибо где такое видано: не прошло и трех месяцев, а аллопат[30 - Аллопат – сторонник методов классической медицины (в противоположность гомеопату – представителю медицины альтернативной).] простил гомеопату его грех.

– А у вас, мисс Мейбл, не скопилась ли пара-тройка пустячных обид, которые вы готовы простить?

– Не думаю… нет, пожалуй.

– А как же жена викария? – спросил я.