День, когда я научился жить

Анжела откусила еще кусок и принялась жевать, глядя в пустоту.

– А хочешь, я тебе кое-что скажу? – спросил Майкл, немного отдышавшись.

– Валяй.

– Если бы я был на твоем месте, то это я ушел бы из компании. Чтобы раз и навсегда перевернуть эту страницу.

– Это моя работа. И я рада, что сюда пришла…

– Я только высказал свое мнение.

– Ни за что в жизни! Слышишь?

– Да я просто так сказал…

– А мне теперь придется поднимать Хлою в одиночку, и я же еще должна искать новую работу, а время бежит… Еще чего!

– Мне твоя реакция понятна, но тебе надо подумать о своих интересах абстрактно, а не только в зависимости от Джонатана.

– Не вечно же мне приносить себя в жертву…

Майкл отпил глоток вина.

– Послушай, ты не спеши и подумай. Если изменишь мнение, скажи мне. Может, у меня будет к тебе одно предложение.

Камера вышла из режима зума, и стало видно всю террасу целиком, а потом Райан ее вообще выключил.

Это не шло ни в какое сравнение со вчерашней съемкой, где Джонатан на четвереньках, шаг за шагом вырывает с корнем клевер и поливает лужайку гербицидом, как и все. Он выглядел таким идиотом, что Райан сразу расхохотался. Видео имело успех: сто четырнадцать лайков и семнадцать комментариев.

Райан отхлебнул глоток кока-колы.

На террасе он заметил двух молодых парней, занятых оживленным разговором. Он навел микрофон, настроил звук и включил камеру.

7

Шоссе номер 101 идет вдоль берега залива Сан-Франциско километров двадцать, потом сворачивает в сторону и часа через два пути снова возвращается к океану в районе Монтерея[6 - Монтерей – город в Калифорнии на берегу Тихого океана.]. Дальше к югу растительность становится все гуще и пышнее и пейзажем завладевают сосны, источающие аромат отпуска.

Солнце стояло еще высоко, когда старенький «шевроле» Джонатана въехал в аллею, обрамленную кипарисами и бугенвиллеями[7 - Бугенвиллея – очень красивое декоративное растение из семейства лиан. Цветет сплошным покровом цветов, в основном оттенков от розового до темно-малинового.]. Из-за поворота вынырнул дом, где жила его тетушка. Белый домик в обрамлении зелени излучал истинное непритязательное очарование.

Джонатан выключил двигатель и открыл дверцу. Нежный аромат цветов сразу вернул его на тридцать лет назад. Ему тогда было шесть лет, они с родителями только что вернулась из Франции, и его впервые привезли к тете Марджи. Едва он вылез из машины, его сразу околдовал запах роз, клематисов и жимолости, который окутывал домик райским ароматом, будто бы какая-то фея рассыпала над домом и садом пригоршню волшебного порошка. И теперь, тридцать лет спустя, цветы источали тот же аромат и будили те же чувства.

Джонатан пошел к дому. Под ногами поскрипывал гравий. Метрах в ста внизу, прячась за ветвями столетних сосен, потрепанных ветрами множества зим, спал темно-голубой океан.

Тетя Марджи появилась на крыльце с той же улыбкой, какой ее лицо лучилось тридцать лет назад, когда они увиделись впервые. Глаза все так же сияли радостью, живостью и даже озорством, не свойственным людям ее возраста.

Жизнь ее была полна диковинного и необычного. Джонатан знал, что она трижды была замужем и профессий имела примерно столько же, сколько и мужей. Во-первых, археология: она занималась изучением строения черепа первых обитателей планеты, предпочитая людям окаменелости, и проработала в профессии больше двадцати лет. Потом она заявила, что живые люди гораздо интереснее мертвецов, и принялась изучать биологию. После нескольких лет работы в лаборатории она создала собственный фонд, суть деятельности которого Джонатан представлял себе смутно. Какие-то исследования в областях, давно заброшенных наукой. Она уже лет десять как вышла на пенсию, но оставалась почетным председателем фонда. У него было подозрение, что она никогда всерьез не перевернет эту страницу и будет поддерживать контакт с исследователями.

– Твоя комната готова, – сказала Марджи. – Можешь оставаться, сколько захочешь!

Они обнялись.

– От тебя уже давно не было известий, – сказала Марджи. – А потому я сделала вывод, что у тебя, наверное, не так уж много неприятностей.

– Марджи!

Она коротко рассмеялась. Конечно, она была права, и в глубине души Джонатан почувствовал себя виноватым: он действительно редко навещал тетку без повода, хоть и очень ее любил. Наша суматошная жизнь порой вынуждает нас оставлять без внимания тех, кого мы любим.

– Я месяц назад получил от тебя письмо и хотел ответить, да все времени не было…

– Рада тебя видеть, ты совершенно правильно поступил, взяв отпуск. Нельзя все время крутить педали, упершись лбом в руль: от этого дуреешь.

Он получил во владение приготовленную для него комнату на втором этаже. Комната была чудесная, с белыми стенами и очаровательной, давно вышедшей из моды мебелью, выкрашенной в пастельные тона. Воздух в комнате чуть застоялся. По стенам повсюду были развешаны картины, гравюры и старые фотографии, сделанные в Индии, в Египте и на Ближнем Востоке – в тех местах, где хозяйка дома побывала с археологическими экспедициями. На столике в изголовье кровати лежала книга Карла Ясперса[8 - Карл Ясперс (1883–1969) – немецкий философ, психолог и психиатр, один из основных представителей экзистенциализма, создатель теории осевого времени.]. Джонатан подошел к окну и распахнул его. Петли слегка скрипнули, и комнату наполнили ароматы сада. Вид на океан открывался потрясающий. За пышно разросшимся садом уходила в бесконечность густая синева. Джонатан высунулся из окна и полной грудью вдохнул лазурный воздух.

Шум и грязь большого города казались ему теперь далекими, как и все треволнения его работы.

Наутро он был неприятно удивлен, обнаружив очередную неисправность в автомобиле. Внутри сразу вспыхнул протест, граничащий с яростью: неужели беды и здесь его настигнут? Что же, значит, он обречен от них отбиваться до конца дней? Может, и вправду у него такая судьба?

– Ну что, так и будешь еще двадцать лет об этом вспоминать? – насмешливо спросила Марджи, заметив его замешательство.

– О чем?

– Да об этой поломке.

– Ну… да нет, конечно. С чего бы?

– Ну и забудь сразу же! – хитро заявила она.

Он удивленно на нее уставился.

Она смотрелась такой тоненькой и хрупкой рядом с красивой стелой, стоявшей в этом уголке сада. Стела была точной копией той, что она когда-то нашла в Аравии в самом начале своей карьеры. Изящно высеченный обелиск покрывали надписи на арамейском языке.

– И не говори мне, что эта железяка способна повлиять на твое настроение!

– Главное, теперь придется звонить владельцу станции обслуживания, сетовать, что ремонта надолго не хватило, снова злиться, торговаться, может, и пригрозить… Устал я со всеми бодаться.

Марджи рассмеялась.

– Не вижу, что тут смешного.

– Ох, бедняга ты мой!

– Ну что ты смеешься?

– Ты мне сейчас очень напомнил моего первого мужа! Ему жизнь тоже представлялась непрерывным сражением, где ежеминутно надо было выстоять. А моя обычная жизнерадостность приводила его в бешенство. Он считал меня везунчиком, счастливицей, которую все беды обходят стороной, в то время как на него они сыплются непрерывно и он ежедневно должен от них отбиваться. И только под конец жизни до него дошло, что большинство невзгод были следствием его взгляда на мир, а не причиной.

Она ушла в дом, оставив Джонатана один на один с решением проблемы, которое ему, кстати, показалось не особенно удачным.

– А пока, – крикнула она из кухни, – можешь взять мой старый драндулет: ему невредно будет размяться. Я его вывожу из гаража примерно раз в неделю, когда езжу за покупками, и он, должно быть, смертельно скучает.