Жизнь и мнения Тристрама Шенди, джентльмена

– Честное слово, сэр, вы содрали мне вашими щипцами всю кожу с обеих рук, – вскричал дядя Тоби, – да еще в придачу расплющили в студень суставы всех моих пальцев. – Вы сами виноваты, – сказал доктор Слоп, – – вам надо было плотно сжать вместе ваши кулаки в форме головы ребенка, как я вам сказал, и сидеть неподвижно. – – Я так и сделал, – отвечал дядя Тоби. – – – Стало быть, концы моих щипцов недостаточно оснащены, или заклепка ослабла, – или же от пореза большого пальца я действовал немного неловко – или, может быть – – Как хорошо, однако, – проговорил мой отец, прерывая это перечисление возможностей, – что ваш опыт сперва проделан был не над головой моего ребенка. – – – Она бы не пострадала ни на вишневую косточку, – отвечал Доктор Слоп. – А я утверждаю, – сказал дядя Тоби, – что вы бы ему расплющили мозжечок (разве только череп у него крепок, как граната) и обратили все его содержимое в жижицу. – Чушь! – возразил доктор Слоп, – голова у новорожденного от природы нежная, как мякоть яблока, – – швы легко расходятся – – и, кроме того, я мог бы его вытащить и за ноги. – – Неправда, – сказала она. – Я бы предпочел, чтобы вы с этого начали, – проговорил мой отец.

– Да, пожалуйста, – прибавил дядя Тоби.

Глава XVII

– – Да на каком же, в конце концов, основании, бабушка, возьметесь вы утверждать, что это не бедро, а голова ребенка? – – Ну, разумеется, голова, – возразила повивальная бабка. – Ведь, как ни решительны утверждения этих старых дам, – продолжал доктор Слоп (обращаясь к моему отцу), – – определить это очень трудно – – хотя и чрезвычайно важно, – – потому, сэр, что если по ошибке примешь бедро за голову – то легко может случиться (если ребенок – мальчик), что щипцы *********************.

– – – Что именно может случиться, – доктор Слоп тихонько прошептал на ухо сначала моему отцу, а потом дяде Тоби. – – Голове же, – продолжал он, – такая опасность не угрожает. – Разумеется, не угрожает, – проговорил отец, – а только если это может случиться с бедром – – вы свободно можете снести также и голову.

– Читателю решительно невозможно тут что-нибудь понять – – довольно того, что понял доктор Слоп. – – Взяв в руку свой зеленый байковый мешок, он с помощью туфель Обадии, весьма проворно для человека его сложения, зашагал через комнату к дверям – – а от дверей добрая повитуха проводила его в комнаты моей матери.

Глава XVIII

– Всего два часа и десять минут – не больше, – – воскликнул мой отец, взглянув на свои часы, – как прибыли сюда доктор Слоп и Обадия. – – – Не знаю, как это случается, брат Тоби, – – – а только моему воображению кажется, что прошел почти целый век.

– – Тут – – сэр, возьмите, пожалуйста, мой колпак – – да прихватите заодно колокольчик, а также мои ночные туфли.

Так вот, сэр, все это к вашим услугам, и я от всего сердца дарю это вам при условии, если вы уделите настоящей главе все ваше внимание.

Хотя отец мой сказал: «не знаю, как это случается», – однако он отлично это знал, – – и в ту самую минуту, когда он говорил это, уже принял про себя решение подробно объяснить дяде Тоби, в чем тут дело, при помощи метафизического рассуждения на тему о длительности и ее простых модусах, чтобы показать дяде Тоби, в силу какого механизма и каких выкладок в мозгу вышло так, что быстрая смена их мыслей после появления в комнате доктора Слопа и постоянные переходы разговора с одного предмета на другой растянули такой короткий промежуток времени до таких непостижимых размеров. – – «Не знаю, как это случается, – – воскликнул мой отец, – – а только мне кажется, что прошел целый век».

– Все это объясняется, – проговорил дядя Тоби, – сменой наших идей.

Отец, который, подобно всякому философу, испытывал зуд рассуждать обо всем, что ни случается, а также давать всему объяснение, – ожидал для себя величайшего удовольствия от беседы на тему о смене идей, нисколько не опасаясь, что она будет выхвачена у него из рук дядей Тоби, который (честнейшая душа!) обыкновенно все принимал так, как оно происходило, – – и меньше всего на свете утруждал свои мозги путаными мыслями. – – Идеи времени и пространства – – или как мы доходим до этих идей – или из какого материала они образованы – родятся ли они с нами – – или мы их потом уже подбираем по дороге – еще в юбочке – – или когда уже надели штаны – вместе с тысячей других изысканий и пререканий о бесконечности, предвидении, свободе и необходимости и так далее, на безнадежных и недоступных теориях которых свихнулось и погибло уже столько умных голов, – никогда не причиняли ни малейшего вреда голове дяди Тоби; отец мой это знал – – и был крайне поражен и раздосадован нечаянным решением вопроса моим дядей.

– А понимаете ли вы теорию этого дела? – спросил отец.

– Ни капельки, – отвечал дядя.

– – Но есть же у вас какие-то идеи относительно того, что вы говорите? – сказал отец.

– Не больше, чем у моей лошади, – отвечал дядя Тоби.

– Боже милостивый! – воскликнул отец, возведя глаза к небу и всплеснув руками, – в твоем простодушном невежестве столько достоинства, брат Тоби, – что прямо жаль заменять его знанием. – – – Но я тебе расскажу. – —

– Чтобы правильно понять, что такое время, без чего для нас навсегда останется непостижимой бесконечность, поскольку одно составляет часть другой, – – мы должны сесть и внимательно рассмотреть, какова наша идея длительности, чтобы толком уяснить себе, как мы до нее дошли. – Кому и зачем это нужно? – спросил дядя Тоби. – Ведь если вы устремите взор внутрь, на вашу душу, – продолжал отец, – и будете наблюдать внимательно, то вы заметите, братец, что когда мы с вами разговариваем, размышляем и курим трубки или когда мы последовательно воспринимаем идеи в нашей душе, мы знаем, что мы существуем, и таким образом существование или непрерывность существования нас самих или чего-нибудь другого, соразмерные с последовательностью каких-либо идей в нашей душе, мы считаем нашей собственной длительностью или длительностью чего-нибудь другого, сосуществующего с нашим мышлением, – – и таким образом, соответственно этой предпосылке[148. - Vide Locke. – См. Локк.[(vi) - См. Локк. – Опыт, кн. II, гл. 14, 3.] – Л. Стерн.] – – Вы меня совсем сбили с толку, – воскликнул дядя Тоби.

– – Это объясняется тем, – возразил мой отец, – что при наших вычислениях времени мы так привыкли к минутам, часам, неделям и месяцам[149. - Привыкли к минутам, часам. – Локк, Опыт, кн. II, гл. 14, 19.] – – – а при счете часов (провалиться бы всем часам в нашем королевстве) так привыкли вымерять для себя и для наших домашних различные их части – – – что впредь смена наших идей вряд ли будет иметь для нас какое-нибудь значение или приносить нам какую-нибудь пользу.

– Однако, наблюдаем мы это или нет, – продолжал отец, – в голове каждого здорового человека происходит регулярная смена тех или иных идей, которые следуют вереницей одна за другой, точь-в-точь как… – Артиллерийский обоз? – сказал дядя Тоби. – Как вереница бредней! – продолжал отец, – которые сменяют одна другую в наших умах и следуют одна за другой на определенных расстояниях, совсем как изображения на внутренней стороне фонаря, вращающегося от тепла свечи[150. - Фонаря, вращающегося от тепла свечи – цитата из Локка, «Опыт», кн. II, гл. 14, 9.]. – А у меня, – проговорил дядя Тоби, – они, право, больше похожи на вертушку, приводимую в движение дымом из очага. – – В таком случае, братец Тоби, – отвечал отец, – мне нечего больше сказать вам по этому предмету.

Глава XIX

– – Какое удачное стечение обстоятельств пропало даром! – – Отец мой на редкость в ударе давать философские объяснения – готовый энергично преследовать любое метафизическое положение до самых областей, где его вмиг окутывают тучи и густой мрак; – – – Дядя Тоби в отличнейшем расположении его слушать; – голова у него как дымовая вертушка: – – дымоход не прочищен, и мысли в нем кружатся да кружатся, сплошь закоптелые и зачерненные сажей! – – Клянусь надгробным камнем Лукиана – если он существует – – а если нет, так его прахом! Клянусь прахом моего дорогого Рабле и еще более дорогого Сервантеса! – – разговор моего отца и дяди Тоби о времени и вечности – был такой, что только пальчики облизать! и отец мой, сгоряча его оборвавший, похитил из онтологической сокровищницы такую драгоценность, которую, вероятно, не способны туда вернуть никакое стечение благоприятных случайностей и никакое собрание великих людей.

Глава XX

Хотя отец мой упорно не желал продолжать начатый разговор – а все не мог выкинуть из головы дымовую вертушку дяди Тоби; – сперва он, правда, почувствовал себя задетым, – однако сравнение это заключало в себе нечто, подстрекавшее его фантазию; вот почему, облокотясь на стол и склонив на ладонь правую сторону головы, – он пристально посмотрел на огонь – – и начал мысленно беседовать и философствовать по поводу этой вертушки. Но жизненные его духи настолько утомлены были трудной работой исследования новых областей и беспрерывными усилиями осмыслить разнообразные темы, следовавшие одна за другой в их разговоре, – – что образ дымовой вертушки вскоре завертел все его мысли, опрокинув их вверх тормашками, – и он уснул прежде, чем осознал, что с ним делается.

Что же касается дяди Тоби, то не успела его дымовая вертушка сделать десяток оборотов, как он тоже уснул. – Оставим же их в покое! – – Доктор Слоп сражается наверху с повивальной бабкой и моей матерью. – Трим занят превращением пары старых ботфортов в две мортиры, которые будущим летом должны быть употреблены в дело при осаде Мессины, – – и в настоящую минуту протыкает в них запалы концом раскаленной кочерги. – Всех моих героев сбыл я с рук: – – в первый раз выпала мне свободная минута, – так воспользуюсь ею и напишу предисловие.

Предисловие автора

Нет, я ни слова не скажу о ней – вот вам она! – – Издавая ее – я обращаюсь к свету – и свету ее завещаю: – пусть она сама говорит за себя.

Я знаю только то – что когда я сел за стол, намерением моим было написать хорошую книгу и, поскольку это по силам слабого моего разумения, – книгу мудрую и скромную – я только всячески старался, когда писал, вложить в нее все остроумие и всю рассудительность (сколько бы их ни было), которые почел нужным отпустить мне великий их творец и податель, – – так что, как видите, милостивые государи, – тут все обстоит так, как угодно господу богу.

И вот Агеласт (раскритиковав меня) говорит, что если в ней есть, пожалуй, несколько остроумия – – то рассудительности нет никакой. А Триптолем и Футаторий, соглашаясь с ним, спрашивают: да и может ли она там быть? Ведь остроумие и рассудительность никогда не идут рука об руку на этом свете[151. - Остроумие и рассудительность никогда не идут рука об руку. – Мнение о несовместимости остроумия и рассудительности (точности суждения) считалось твердо установленным в английской поэтике благодаря авторитету Локка. «Можно указать, – пишет он, – некоторые основания для общеизвестного наблюдения, что люди с большим остроумием и живой памятью не всегда обладают самым ясным суждением и глубоким умом. Ведь остроумие главным образом состоит в подбирании идей, представлений и быстром и разнообразном сопоставлении тех из них, в которых можно найти какое-нибудь сходство или соответствие, чтобы нарисовать в воображении привлекательные картины и приятные видения; суждение, наоборот, состоит в совершенно ином, в заботливом разъединении идей, в которых можно подметить хотя бы самую незначительную разницу, чтобы не быть введену в заблуждение сходством и не принять по взаимной близости одну вещь за другую. Этот способ движения прямо противоположен метафорам и намекам, в которых в большинстве случаев лежит вся занимательность и прелесть остроумия» («Опыт», кн. II, гл. XI, 2).], поскольку две эти умственные операции так же далеко отстоят одна от другой, как восток от запада. – Да, – говорит Локк, – как выпускание газов от икания, – говорю я. Но в ответ на это Дидий, великий знаток церковного права, в своем кодексе de fartendi et illustrandi fallaciis[152. - Об восполнении и изъяснении ошибок (лат.).] утверждает и ясно показывает, что пояснение примером не есть доказательство, – и я, в свою очередь, не утверждаю, что протирание зеркала дочиста есть силлогизм, – но от этого все вы, позвольте доложить вашим милостям, видите лучше – так что главнейшая польза от вещей подобного рода заключается только в прочистке ума перед применением доказательства в подлинном смысле, дабы освободить его от малейших пылинок и пятнышек мутной материи, которые, оставь мы их там плавать, могли бы затруднить понимание и все испортить.

Так вот, дорогие мои антишендианцы и трижды искушенные критики и соратники (ведь для вас пишу я это предисловие) – – и для вас, хитроумнейшие государственные мужи и благоразумнейшие доктора (ну-ка – прочь ваши бороды), прославленные своей важностью и мудростью: – Монопол, мой политик, – Дидий, мой адвокат, – Кисарций, мой друг, – Футаторий, мой руководитель, – Гастрифер, хранитель моей жизни, – Сомноленций, бальзам и покой ее, – – и все прочие, как мирно спящие, так и бодрствующие, как церковники, так и миряне, которых я для краткости, а совсем не по злобе, валю в одну кучу. – Верьте мне, достопочтенные.

Самое горячее мое желание и пламеннейшая за вас и за себя молитва, если это еще для нас не сделано, – – состоят в том, чтобы великие дары и сокровища как остроумия, так и рассудительности, со всем, что им обыкновенно сопутствует, – вроде памяти, фантазии, гения, красноречия, сообразительности и так далее – пролились на нас в эту драгоценную минуту без ограничения и меры, без помех и препятствий, полные огня, насколько каждый из нас в силах вынести, – с пеной, осадком и всем прочим (ибо я не хочу, чтобы даже капля пропала): – в различные вместилища, клетки, клеточки, жилые помещения, спальни, столовые и все свободные места нашего мозга – да так, чтобы их можно было еще туда впрыскивать и вливать, согласно истинному смыслу и значению моего желания, пока каждый такой сосуд, как большой, так и маленький, не наполнится, не напитается и не насытится ими в такой степени, что больше уже нельзя будет ни прибавить, ни убавить, хотя бы речь шла о спасении жизни человеческой.

Боже ты мой! – как бы мы прекрасно тогда поработали! – – какие чудеса я бы совершил! – – и сколько воодушевления нашел бы я в себе, принявшись писать для таких читателей! – А вы – праведное небо! – с каким восторгом засели бы вы за чтение. – – Но увы! – это чересчур – – мне худо – – при этой мысли я от упоения лишаюсь чувств! – – это больше, чем силы человеческие могут снести! – – поддержите меня – у меня голова закружилась – в глазах потемнело – – я умираю – – меня уж нет. – – На помощь! На помощь! На помощь! – Но постойте – мне опять стало лучше: я начинаю предвидеть, что когда это пройдет, все мы останемся по-прежнему великими остроумцами – и, стало быть, дня не проведем в согласии друг с другом: – – будет столько сатир и сарказмов – – издевательства и Злых шуток, насмешек и колкостей – – столько выпадов из-за угла и ответных ударов, – – что ничего, кроме раздоров, у нас не выйдет. – Непорочные светила! как мы перегрыземся и перецарапаемся, какой поднимем шум и крик, сколько переломаем голов, как усердно будем бить друг друга по рукам и попадать в самые больные места – – где нам ужиться между собой!

Но ведь, с другой стороны, все мы будем также людьми чрезвычайно рассудительными и без труда будем улаживать Дела, как только они начнут расстраиваться; хотя бы мы опротивели друг другу в десять раз больше, чем столько же чертей и чертовок, все-таки мы будем, дорогие мои ближние, олицетворением учтивости и доброжелательства – молока и меда – – у нас будет вторая обетованная земля – – рай на земле, если только подобная вещь возможна, – так что, в общем, мы выпутаемся довольно сносно.

Все, из-за чего я волнуюсь и о чем беспокоюсь и что особенно мучит мое воображение в настоящее время, это – как мне приняться за свое дело; ведь вашим милостям хорошо известно, что упомянутых небесных даров – остроумия и рассудительности, которые я бы желал видеть щедро отпущенными вашим милостям и мне самому, – припасено на нас всех лишь определенное количество на потребу и на пользу всего человеческого рода; они ниспосылаются нашей обширной вселенной такими крохотными дозами, раскиданными там и здесь по разным укромным уголкам, – изливаются такими жиденькими струйками и на таких огромных расстояниях друг от друга, что диву даешься, как они еще не выдохлись или как их хватает для нужд и экстренных потребностей всех больших государств и густо населенных империй.

Правда, тут надо принимать в расчет то обстоятельство, что на Новой Земле, в северной Лапландии и во всех холодных и мрачных областях земного шара, расположенных в непосредственной близости от Арктики и Антарктики, – где все заботы человека в течение почти девяти месяцев кряду ограничены узкими пределами его берлоги – где духовная жизнь придавлена и низведена почти к нулю – и где человеческие страсти и все, что с ними связано, заморожены, как и сами те края, – там, в тех краях, вполне достаточно ничтожнейших зачатков рассудительности – а что касается остроумия – то без него обходятся совсем и совершенно – ибо поскольку ни искры его там не требуется – – то ни искры его и не отпущено. Да охранят нас ангелы господни![153. - Да охранят нас ангелы господни! – Шекспир, Гамлет, акт I, сц. 4, пер. М. Лозинского.] Какое там, должно быть, унылое занятие управлять королевством, вести сражение, или заключать договор, или состязаться в ристании, или писать книгу, или зачинать ребенка, или руководить заседанием провинциального капитула, при таком изобильном недостатке остроумия и рассудительности! Помилосердствуйте, не будем больше думать об этом, а отправимся как можно скорее на юг, в Норвегию – – пересечем, если вам угодно, Швецию через маленькую треугольную провинцию Ангерманию до Ботнического озера; поедем вдоль его берегов по западной и восточной Ботнии в Карелию и дальше, по государствам и провинциям, прилегающим к северной стороне Финского залива и северо-восточной части Балтики, до Петербурга и вступим в Ингрию; – – а оттуда отправимся напрямик через северные части Российской империи – оставляя Сибирь немного влево – пока не попадем в самое сердце русской и азиатской Татарии.

И вот, во время этого долгого путешествия, в которое я вас отправил, вы наблюдаете, что у местных жителей дела обстоят куда лучше, чем в только что покинутых нами полярных странах; – в самом деле, если вы приставите щитком руку к глазам и вглядитесь повнимательнее, то можете приметить кое-какие слабые искорки (так сказать) остроумия наряду с солидным запасом доброго простого домашнего разума, с помощью которого, учитывая его количество и качество, они отлично управляются, – будь у них того и другого побольше, нарушилось бы должное равновесие, и я убежден вдобавок, что им не представилось бы случая пускать эти излишки в ход.

А теперь, сэр, если я отведу вас снова домой, на наш более благодатный и более изобильный остров, вы сразу приметите, как высоко взметает прилив нашей крови и наших чудачеств – и насколько у нас больше честолюбия, гордости, зависти, сластолюбия и других постыдных страстей, с которыми мы должны справляться, подчиняя их нашему разуму. – Высота нашего остроумия и глубина нашего суждения, как вы можете видеть, в точности соответствуют длине и ширине наших потребностей – и, таким образом, они нам источаются в столь пристойном и похвальном изобилии, что никто не почитает себя вправе жаловаться.

Надо, однако, заметить по этому поводу, что так как погода наша по десяти раз на день меняется: то жарко, то холодно – – то мокро, то сухо, – никаких правил и порядка в распределении названных способностей у нас нет; – – таким образом, у нас иногда по пятидесяти лет сряду почти вовсе не видно и не слышно ни остроумия, ни здравомыслия: – – их тощие ручейки кажутся совсем пересохшими – потом вдруг шлюзы открываются, и они вновь бегут бурными потоками – вы готовы думать, что они никогда больше не остановятся: – – вот тогда-то ни один народ за нами не угонится в писании книг, в драчливости и в двадцати других похвальных вещах.

Пользуясь этими наблюдениями и осторожными умозаключениями по аналогии, образующими процесс доказательства, который назван был Свидой[154. - Свида – греческий лексикограф X в. н. э.]диалектической индукцией, – я набрасываю и выставляю, как наиболее верное и истинное положение,

– что от названных двух светильников на нас падает время от времени столько лучей, сколько полагает необходимым отпустить их для освещения пути нашего во мраке неведения тот, чья бесконечная мудрость точно отвешивает и отмеривает всякую вещь; таким образом, вашим преподобиям и вашим милостям ясно теперь и я больше ни минуты не в силах скрывать от вас, что горячее мое пожелание относительно вас, с которого я начал, было не более чем первая вкрадчивая фраза льстивого сочинителя предисловия, принуждающего своего читателя к молчанию, как любовник иногда принуждает к нему застенчивую возлюбленную. О, если бы светлый этот дар так легко доставался, как я выражал желание во вступлении! – Я трепещу при мысли о тысячах застигнутых тьмою путешественников (по просторам научного знания по крайней мере), которым, за отсутствием этого дара, приходится брести ощупью и сбиваться с пути в потемках каждую ночь своей жизни – стукаться головой о столбы и вышибать себе мозги, так и не достигнув никогда цели своего путешествия; – иные вертикально падают носами в клоаку – а другие горизонтально опрокидываются задами в сточные канавы. Тут одна половина ученого сословия с оружием наперевес бросается на другую его половину, после чего все смешиваются в кучу и валяются в грязи, как свиньи. – – Там, напротив, собратья по другому ремеслу, которым следовало бы выступать розно друг против друга, несутся вереницей в одну сторону, подобно стае диких гусей. – Какая бестолковщина! – какие промахи! – Скрипачи в своих суждениях обращаются к зрению, а живописцы к слуху – чудесно! – доверяясь пробужденным чувствам – внимая в исполняемых ариях и изображаемых на полотне сценах голосу сердца – – вместо того чтобы вымерять их квадрантом.

На переднем плане этой картины государственный муж вертит, как идиот, колесо политики в обратную сторону – против потока развращенности – о боже! – вместо того чтобы следовать за ним.

В правом углу сын божественного Эскулапа пишет книгу против предопределения или, еще хуже, – щупает пульс у своего пациента, вместо того чтобы щупать его у своего аптекаря, – а на заднем плане его собрат по профессии на коленях, в слезах, – раздвинув полог кровати своей искалеченной жертвы, просит у нее прощения, – предлагает ей деньги – вместо того чтобы их брать.

А в том просторном зале собрание судейских разных корпораций изо всей силы и против всяких правил отталкивает от себя гнусное, грязное, кляузное дело – – и вышвыривает его за двери, вместо того чтобы загнать к себе, – – пиная его с такой бешеной ненавистью во взорах и с таким ожесточением, как если бы законы первоначально установлены были для мира и охраны человечества; – или совершен, пожалуй, еще более крупный промах: – какой-нибудь честно отложенный спорный вопрос – – например, мог ли бы нос Джона о’Нокса поместиться на лице Тома о’Снайлса без нарушения прав чужой собственности или не мог бы – поспешно решен в двадцать пять минут, между тем как при тщательном учете всех pro и contra[155. - «За» и «против» (лат.).], требующемся в таком запутанном деле, он мог бы занять столько же месяцев, – а если вести процесс по-военному, как и подобает вести процессы, вашим милостям это известно, со всеми применяемыми на войне хитростями, – как-то: ложными атаками, – форсированными маршами, – внезапными нападениями, – засадами, – прикрытыми батареями и с тысячами других стратегических уловок, при помощи которых обе стороны стремятся захватить преимущество, – – то оно по всем расчетам длилось бы столько же лет, кормя собой и одевая весь этот срок целую коллегию мастеров судебного дела.

Что же касается духовенства… – – Нет – – Пусть меня расстреляют, а я не скажу ни слова против него. – У меня нет никакого желания – да если бы оно и было – – я ни за что на свете не посмел бы затронуть этот предмет – – при слабости моих нервов и подавленном состоянии, в котором я сейчас нахожусь, я рисковал бы жизнью, расстраивая себя и огорчая докладом о таких неприятных и грустных вещах – – так, стало быть, безопаснее будет задернуть поскорее занавес и поспешить к основному и главному вопросу, который я взялся осветить, – – а именно: каким образом выходит, что люди, вовсе лишенные остроумия, слывут у нас людьми наиболее рассудительными? – – Но заметьте – я говорю: слывут – ибо это, милостивые государи, всего только слух, который, подобно двадцати другим слухам, ежедневно принимаемым на веру, вдобавок является, могу вас уверить, дурным и злонамеренным слухом.

С помощью вышеприведенных замечаний, уже, надеюсь, взвешенных и обсужденных вашими преподобиями и вашими милостями, я это сейчас покажу.

Терпеть не могу ученых диссертаций – и верхом нелепости считаю, когда автор затемняет в них свой тезис, помещая между собственной мыслью и мыслью своих читателей одно за другим, прямыми рядами, множество высокопарных, трудно понятных слов, – – тогда как, осмотревшись кругом, он почти наверно мог бы увидеть поблизости какой-нибудь стоящий или висящий предмет, который сразу пролил бы свет на занимающий его вопрос – «в самом деле, какие затруднения, вред или зло причиняет кому-либо похвальная жажда знания, если ее возбуждают мешок, горшок, дурак, колпак, рукавица, колесико блока, покрышка плавильного тигля, бутылка масла, старая туфля или плетеный стул?» – – Как раз на таком стуле я сейчас сижу. Вы мне позволите пояснить вопрос об остроумии и рассудительности посредством двух шишек на верхушке его спинки? – – Они прикреплены, извольте видеть, двумя шпеньками, неплотно всаженными в просверленные для них дырочки, и прольют на то, что я собираюсь сказать, достаточно света, чтобы смысл и намерение всего моего предисловия стали для вас настолько прозрачными, как если бы каждая его точка и каждая частица состояли из солнечных лучей. Теперь я приступаю прямо к сути.

– – Вот тут помещается остроумие – – а вот тут, рядышком с ним, рассудительность, совсем как две шишки, о которых я веду речь, на спинке того самого стула, на котором я сижу.

– – Вы видите, они являются самыми высокими частями и служат наилучшим украшением его остова – – как остроумие и рассудительность нашего – – и, подобно последним, также, несомненно, сделаны и прилажены с таким расчетом, чтобы, как говорится во всех таких случаях двойных украшений, – – быть под пару друг другу.

Теперь, в виде опыта и для более наглядного уяснения дела, – давайте снимем на минуту одно из этих курьезных украшений (безразлично какое) с того места, то есть с верхушки стула, где оно сейчас находится, – – нет, не смейтесь – – но видели ли вы когда-нибудь в своей жизни такую забавную штуку, как та, что у нас получилась? – – Ох, какой жалкий вид, совсем как одноухая свинья – в обоих случаях столько же смысла и симметрии. – Пожалуйста – – прошу вас, встаньте и поглядите. – – Ну разве какой-нибудь столяр, мало-мальски дорожащий своей репутацией, выпустил бы из рук свое изделие в подобном состоянии? – – Нет, вы ответьте мне, положа руку на сердце, на следующий простой вопрос: разве вот эта одинокая шишка, которая так глупо торчит здесь, годится на что-нибудь, кроме того, чтобы напоминать вам об отсутствии другой шишки? – – Позвольте мне также спросить вас: принадлежи этот стул вам, разве вы про себя не подумали бы, что, чем оставаться таким, ему в десять раз лучше быть вовсе без шишек?