Жизнь и мнения Тристрама Шенди, джентльмена

Звон колокольчика и стук в дверь сильно подействовали также и на сенсории[98. - Сенсорий – буквально: чувствилище – часть нервной системы, являющаяся средоточием ощущений.] дяди Тоби, – но они дали его мыслям совсем иное направление: – эти два несовместимые сотрясения воздуха тотчас пробудили в сознании дяди Тоби мысль о великом инженере Стевине[99. - Стевин. – См. прим. к стр. 93-94 (#n87).]. – Какое отношение имел Стевин к этой истории – задача чрезвычайно трудная, – ее надо будет решить, но не в ближайшей главе.

Глава XI

Писание книг, когда оно делается умело (а я не сомневаюсь, что в моем случае дело обстоит именно так), равносильно беседе. Как ни один человек, знающий, как себя вести в хорошем обществе, не решится высказать все, – так и ни один писатель, сознающий истинные границы приличия и благовоспитанности, не позволит себе все обдумать. Лучший способ оказать уважение уму читателя – поделиться с ним по-дружески своими мыслями, предоставив некоторую работу также и его воображению.

Что касается меня, то я постоянно делаю ему эту любезность, прилагая все усилия к тому, чтобы держать его воображение в таком же деятельном состоянии, как и мое собственное.

Теперь его очередь; – я дал ему подробное описание неприглядного падения доктора Слопа и его неприглядного появления в гостиной; – – пусть же теперь воображение читателя работает некоторое время без посторонней помощи.

Пусть читатель вообразит, что доктор Слоп рассказал свое приключение, – такими словами и с такими преувеличениями, как будет угодно его фантазии. – – Пусть предположит он, что Обадия тоже рассказал, что с ним случилось, сопровождая свой рассказ такими жалостными гримасами притворного сочувствия, какие, по мнению читателя, наиболее подходят для противопоставления двух этих фигур. – Пусть он вообразит, что отец мой поднялся наверх узнать о состоянии моей матери; – и, для завершения этой работы фантазии, – пусть он вообразит себе доктора умытого, – – вычищенного, – – выслушавшего соболезнования, поздравления, – обутого в шлепанцы Обадии – и в таком виде направляющегося к дверям с намерением сейчас же приступить к делу.

Тихонько! – тихонько, почтенный доктор Слоп! – удержи твою родовспомогательную руку; – засунь ее осторожно за пазуху, чтобы она оставалась теплой; – ты недостаточно ясно знаешь, какие препятствия, – неотчетливо представляешь себе, какие скрытые причины мешают ее манипуляциям! – Был ли ты, доктор Слоп, – был ли ты посвящен в тайные статьи торжественного договора, который привел тебя сюда? Известно ли тебе, что в эту самую минуту дочь Люцины[100. - Люцина – богиня родов у древних римлян (букв.: дающая свет жизни).] занята своим делом у тебя над головой? Увы! – это совершенная истина. – Кроме того, великий сын Пилумна[101. - Пилумн – бог, сохранявший дома, где были новорожденные.], что ты в состоянии сделать? – – Ты пришел сюда невооруженным; – ты оставил дома tire-t?te, – недавно изобретенные акушерские щипцы, – крошет, – шприц и все принадлежащие тебе инструменты спасения и освобождения. – – – Боже мой! в эту минуту они висят в зеленом байковом мешке, между двумя пистолетами, у изголовья твоей кровати! – Звони; зови; – вели Обадии сесть на каретную лошадь и скакать за ними во весь опор.

– Поторопись, Обадия, – проговорил мой отец, – я дам тебе крону! – А я другую, – сказал дядя Тоби.

Глава XII

– Ваше внезапное и неожиданное прибытие, – сказал дядя Тоби, обращаясь к доктору Слопу (они сидели втроем у камина, когда дядя Тоби начал говорить), – тотчас же привело мне на мысль великого Стевина, который, надо вам сказать, один из любимых моих писателей. – – В таком случае, – заявил мой отец, прибегая к доводу, ad crumenam, – – ставлю двадцать гиней против одной кроны (которую получит Обадия, когда вернется), что этот Стевин был каким-нибудь инженером, – или писал что-нибудь – прямо или косвенно – об искусстве фортификации.

– Это правда, – отвечал дядя Тоби. – Я так и знал, – сказал отец, – хоть я, клянусь, не вижу, какая может быть связь между внезапным приходом доктора Слопа и трактатом о фортификации: – тем не менее я этого опасался. – – О чем бы мы ни говорили, братец, – пусть предмет разговора будет самым чуждым и неподходящим для вашей излюбленной темы, – вы непременно на нее собьетесь. Я не желаю, братец Тоби, – продолжал отец, – решительно не желаю до такой степени засорять себе голову куртинами и горнверками[102. - Куртинами и горнверками. – Непереводимая игра слов; эти фортификационные термины означают также: первое – занавеску, второе – супружескую измену.]. – – – О, я в этом уверен! – воскликнул доктор Слоп, перебивая его, и громко расхохотался, довольный своим каламбуром.

Даже критик Деннис[103. - Деннис Джон (1657-1734) – английский поэт и критик.] не чувствовал столь глубокого отвращения, как мой отец, к каламбурам и ко всему, что их напоминало, – – они его всегда раздражали; – но прервать каламбуром серьезное рассуждение было, по его словам, все равно что дать щелчка по носу; – он не видел никакой разницы.

– Сэр, – сказал дядя Тоби, обращаясь к доктору Слопу, – – куртины, о которых говорит мой брат Шенди, не имеют никакого отношения к кроватям, – хоть, я знаю, дю Канж[104. - Дю Канж Шарль (1610-1688) – французский филолог, автор монументального словаря средневековой латыни, из которого заимствовано это слово (cortina).] говорит, что «от них, по всей вероятности, получили свое название гардины у кровати»; – равным образом горнверки, или рогатые укрепления, о которых он говорит, не имеют решительно ничего общего с рогатым украшением обманутого мужа. – – Куртина, сэр, есть термин, которым мы пользуемся в фортификации для обозначения части стены или вала, расположенной между двумя бастионами и их соединяющей. – Осаждающие редко решаются направлять свои атаки непосредственно на куртины по той причине, что последние всегда хорошо фланкированы. (Так же обстоит дело и с гардинами, – со смехом сказал доктор Слоп.) Тем не менее, – продолжал дядя Тоби, – для большей надежности мы обыкновенно строим перед ними равелины, стараясь их по возможности выносить за крепостной fosse, или ров. – Люди невоенные, которые мало понимают в фортификации, смешивают равелин с демилюном, – хотя это вещи совершенно различные; – не по виду своему или конструкции, – мы их строим совершенно одинаково: – они всегда состоят из двух фасов, образующих выдвинутый в поле угол, с горжами, проведенными не по прямой линии, а в форме полумесяца. – В чем же тогда разница? (спросил отец с некоторым раздражением). – В их положении, братец, – отвечал дядя Тоби: – когда равелин стоит перед куртиной, тогда он равелин; когда же равелин стоит перед бастионом, тогда равелин уже не равелин; – тогда он демилюн; – равным образом демилюн есть демилюн, и ничего больше, когда он стоит перед бастионом; – но если бы ему пришлось переменить место и расположиться перед куртиной, – он бы не был больше демилюном: демилюн в этом случае не демилюн; он всего только равелин. – Я думаю, – сказал отец, – что ваша благородная наука обороны имеет свои слабые стороны, – как и все прочие науки.

– Что же касается горнверков (ох-ох! – вздохнул отец), о которых заговорил мой брат, – продолжал дядя Тоби, – то они составляют весьма существенную часть внешних укреплений; – французские инженеры называют их ouvrages a cornes, и мы их обыкновенно сооружаем для прикрытия наиболее слабых, по нашему предположению, пунктов; – они образуются двумя земляными насыпями, или полубастионами, и с виду очень красивы; – если вы ничего не имеете против маленькой прогулки, я берусь вам показать один горнверк, стоящий того, чтобы на него поглядеть. – – Нельзя отрицать, – продолжал дядя Тоби, – что, будучи увенчаны, они гораздо сильнее; по тогда они обходятся очень дорого и занимают слишком много места; таким образом, по моему мнению, они особенно полезны для прикрытия или защиты передней части укрепленного лагеря; иначе двойной теналь… – Клянусь матерью, которая нас родила, – воскликнул отец, не в силах долее сдерживаться, – – вы и святого вывели бы из терпения, братец Тоби; – ведь вы не только, не понимаю каким образом, снова окунулись в излюбленный ваш предмет, но голова ваша так забита этими проклятыми укреплениями, что в настоящую минуту, когда жена моя мучится родами, – и до вас доносятся ее крики, – вы знать ничего не знаете и непременно хотите увести повивальщика. – Акушера, если вам угодно, – поправил отца доктор Слоп. – С удовольствием, – отвечал отец, – мне все равно, как вас называют, – – я только хочу послать к черту всю эту фортификацию со всеми ее изобретателями; – она свела в могилу тысячи людей – – и в конце концов сведет меня. – Я не желаю, братец Тоби, засорять себе мозги сапами, минами, блиндами, турами, палисадами, равелинами, демилюнами и прочей дребеденью, хотя бы мне подарили Намюр со всеми фламандскими городами в придачу.

Дядя Тоби терпеливо сносил обиды; – не по недостатку храбрости, – я уже говорил вам в пятой главе настоящей второй книги, что он был человек храбрый, – а здесь прибавлю, что в критических случаях, когда храбрость требовалась обстоятельствами, я не знаю человека, под чьей защитой я бы сознавал себя в большей безопасности. Это происходило и не от бесчувственности или от тупости его ума; – ибо он воспринимал нанесенное ему отцом оскорбление так же остро, как и самый чувствительный человек; – – но он был кроткого, миролюбивого нрава, – в нем не содержалось ни капли сварливости; – – все в нем дышало такой добротой! У дяди Тоби не нашлось бы жестокости отомстить даже мухе.

– Ступай, – сказал он однажды за столом большущей мухе, жужжавшей у него под носом и ужасно его изводившей в течение всего обеда, – пока наконец ему не удалось, после многих безуспешных попыток, поймать ее на лету; – я тебе не сделаю больно, – сказал дядя Тоби, вставая со стула и переходя через всю комнату с мухой в руке, – я не трону ни одного волоса на голове у тебя: – ступай, – сказал он, поднимая окошко и разжимая руку, чтобы ее выпустить; – ступай с богом, бедняжка, зачем мне тебя обижать? – Свет велик, в: нем найдется довольно места и для тебя и для меня.

Мне было всего десять лет, когда это случилось; – но сам ли поступок дядин больше гармонировал с душевным, моим состоянием в этом склонном к жалости возрасте, так что все существо мое мгновенно замерло в блаженнейшем трепете; – или же на меня подействовало то, как и с каким выражением был он совершен, – и в какой степени и в силу какого тайного волшебства – согретые добротой тон голоса и гармония движений нашли доступ к моему сердцу, – я не знаю; – знаю только, что урок благожелательства ко всем живым существам, преподанный тогда дядей Тоби, так прочно запал мне в душу, что и до сих пор не изгладился из памяти. Нисколько не желая умалять значение всего, что дали мне в этом смысле litterae humaniores[105. - Словесные науки (лат.).], которыми я занимался в университете, или отрицать пользу, принесенную мне дорого стоившим воспитанием как дома, так и в чужих краях, – я все же часто думаю, что половиной моего человеколюбия обязан я этому случайному впечатлению.

Рассказанный случай может заменить родителям и воспитателям целые томы, написанные на эту тему.

Я не мог положить этот мазок на портрет дяди Тоби той же кистью, какой написал остальные его части, – – те части передавали в нем лишь то, что относилось к его коньку, – – между тем как в настоящем случае речь идет о черте его нравственного характера. В отношении терпеливого перенесения обид отец мой, как, должно быть, давно уже заметил читатель, был вовсе не похож на брата; он отличался гораздо более острой и живой чувствительностью, может быть даже несколько раздражительной: правда, она его никогда не доводила до состояния, сколько-нибудь похожего на злобу, – – однако, в случае маленьких трений и неприятностей, которыми так богата жизнь, склонна была проявляться в форме забавного и остроумного брюзжания. – – Тем не менее человек он был открытый и благородный, – – во всякое время готовый внять голосу убеждения; причем во время этих маленьких припадков раздражения против других, в особенности же против дяди Тоби, которого отец искренне любил, – сам он обыкновенно мучился в десять раз больше, нежели причинял мучений своим жертвам (исключение составляла только история с тетей Диной да случаи, когда бывала затронута какая-нибудь его гипотеза).

Характеры двух братьев, при таком их противопоставлении, взаимно освещали друг друга, в особенности же выгодно в настоящем столкновении по поводу Стевина.

Мне нет нужды говорить читателю, если он обзавелся каким-нибудь коньком, – что конек есть самая чувствительная область и что эти незаслуженные удары по коньку дяди Тоби не могли остаться им незамеченными. – Нет, – как выше было сказано, дядя Тоби их чувствовал, и чувствовал очень остро.

Что же он сказал, сэр? – Как поступил? – О, сэр, – он проявил истинное величие! Как только отец перестал оскорблять его конька, – он без малейшего волнения отвернулся от доктора Слопа, к которому обращена была его речь, и посмотрел отцу в глаза с выражением такой доброты на лице, – так кротко, так по-братски, – с такой неизъяснимой нежностью, – что взгляд его проник отцу в самое сердце. Поспешно поднявшись с кресла, он схватил дядю Тоби за обе руки и сказал: – – Братец Тоби, – виноват пред тобой; – извини, пожалуйста, эту горячность, она досталась мне от матери[106. - …эту горячность, она досталась мне от матери. – Шекспир, Юлий Цезарь, акт IV, сц. 3.]. – Милый мой, милый брат, – отвечал дядя Тоби, тоже вставая при поддержке отца, – ни слова больше об этом; – прощаю вам от всего сердца, даже если бы вы сказали в десять раз больше, брат. – Однако же неблагородно, – возразил отец, – оскорблять человека, – особенно брата; – но оскорблять такого смиренного брата, – такого безобидного, – такого незлобивого, – это низость, клянусь небом, это подлость. – Прощаю вам от всего сердца, брат, – сказал дядя Тоби, – даже если бы вы сказали в пятьдесят раз больше. – – Да и какое мне дело, дорогой мой Тоби, – воскликнул отец, – какое мне дело до ваших развлечений или до ваших удовольствий? Добро б еще, я был в состоянии (а я не в состоянии) умножить их число.

– Брат Шенди, – отвечал дядя Тоби, пристально посмотрев ему в глаза, – вы очень ошибаетесь на этот счет; – ведь вы доставляете мне огромное удовольствие, производя в вашем возрасте детей для семейства Шенди. – – Но этим, сэр, – заметил доктор Слоп, – мистер Шенди доставляет удовольствие также и себе самому. – – – Ни капельки, – сказал отец.

Глава XIII

– Мой брат делает это, – сказал дядя Тоби, – из принципа. – Как хороший семьянин, я полагаю, – сказал доктор Слоп. – Ф! – воскликнул отец, – не стоит об этом говорить.

Глава XIV

В конце последней главы отец и дядя Тоби продолжали стоять, как Брут и Кассий в заключительной части той сцены, где они сводят между собою счеты.

Произнеся три последние слова, – отец сел; – дядя Тоби рабски последовал его примеру, но только перед тем, как опуститься на стул, он позвонил и велел капралу Триму, дожидавшемуся приказаний в прихожей, сходить домой за Стевином: дом дяди Тоби был совсем близко, по другую сторону улицы.

Другой бы прекратил разговор о Стевине; – но дядя Тоби не таил злобы в сердце своем, и потому продолжал говорить на ту же тему, желая показать отцу, что он не сердится.

– Ваше внезапное появление, доктор Слоп, – сказал дядя, возвращаясь к прерванному разговору, – тотчас же привело мне на мысль Стевина. (Отец мой, можете быть уверены, не предлагал больше держать пари о том, кто такой этот Стевин.) – – Дело в том, – продолжал дядя Тоби, – что знаменитая парусная повозка, принадлежавшая принцу Морицу[107. - Принц Мориц Оранский, граф Нассау (1567-1625) – голландский штатгальтер, выдающийся полководец.] и построенная с таким замечательным искусством, что полдюжины пассажиров могли в ней сделать тридцать немецких миль в какое-то совсем ничтожное число минут, – – была изобретена великим математиком и инженером Стевином.

– Вы могли бы, – сказал доктор Слоп, – поберечь вашего слугу (ведь он, бедняга, у вас хромой) и не посылать за Стевиновым описанием этой повозки, потому что на обратном пути из Лейдена через Гаагу я сделал добрых две мили крюку, своротив в Шевенинг с целью ее осмотреть.

– Это пустяки, – возразил дядя Тоби, – по сравнению с тем, что сделал ученый Пейреския, который прошел пешком пятьсот миль, считая от Парижа до Шевенинга и обратно, только для того, чтобы ее увидеть, – больше ни для чего.

Некоторые люди терпеть не могут, чтобы их обгоняли.

– Ну и дурак он, – возразил доктор Слоп. Однако обратите внимание, что сказал он это вовсе не из презрения к Пейрескии, – а потому, что неутомимое мужество этого ученого, проделавшего пешком такой далекий путь единственно из любви к знанию, сводило к нулю подвиг самого доктора Сдана в этом деле. – Ну и дурак этот Пейреския, – повторил он. – Отчего же? – возразил отец, беря сторону брата, не только с целью поскорее загладить нанесенное ему оскорбление, которое все не выходило у отца из головы, – но отчасти и потому, что разговор начинал его серьезно интересовать. – Отчего же? – сказал он, – отчего надо бранить Пейрескию[108. - Пейреския (Переск) Никола-Клод (1580-1637) – французский ученый-филолог.] или кого-нибудь другого за желание полакомиться тем или другим кусочком подлинного знания? Сам я хоть и ничего не понимаю в этой парусной повозке, – продолжал он, – однако у ее изобретателя, наверно, были большие способности к механике; понятно, я не в силах разобраться, какими философскими принципами он руководился, – – – все-таки его машина построена на принципах очень основательных, каковы бы они ни были, иначе она не могла бы обладать теми качествами, о которых говорил мой брат.

– Она ими обладала, если только не была еще более совершенной, – сказал дядя Тоби; – ведь, как изящно выражается Пейреския, говоря о скорости ее движения: Tarn citus erat, quam erat ventus, что означает, если я не позабыл моей латыни: она была быстрая, как ветер.

– А позвольте узнать, доктор Слоп, – проговорил отец, перебив дядю (и извинившись перед ним за свою неучтивость), – на каких принципах основано было движение этой повозки? – – На очень хитрых принципах, можете быть уверены, – отвечал доктор Слоп; – – – и я часто дивился, – продолжал он, обходя вопрос, – почему никто из наших помещиков, живущих на обширных равнинах, вроде нашей (я особенно имею в виду тех, чьи жены еще способны рожать детей), – не попробует какого-нибудь средства передвижения в этом роде; ведь не только оно пришлось бы чрезвычайно кстати в экстренных случаях, которым подвержен прекрасный пол, – лишь бы ветер был попутный, – но сколько также средств сберегло бы применение ветра, который ничего не стоит и которого не надо кормить, вместо лошадей, которые (черт бы их драл) и стоят и жрут ужас сколько.

– Как раз по этой причине, – возразил отец, – то есть потому, что «ветер ничего не стоит и его не надо кормить», – предложение ваше никуда не годится; – ведь именно потребление наших продуктов наряду с их производством дает хлеб голодным, оживляет торговлю, – приносит деньги и поднимает цену наших земель; – признаться, будучи принцем, я щедро наградил бы ученую голову, выдумавшую такие механизмы, – тем не менее я бы строго запретил их употреблять.

Тут отец попал в свою стихию – – и пустился было так же пространно рассуждать о торговле, как дядя Тоби рассуждал перед этим о фортификации; – но, к большому ущербу для науки, судьба распорядилась, чтобы ни одно ученое рассуждение, к которому приступал в тот день мой отец, не было им доведено до конца, – – – ибо, едва только открыл он рот, чтобы начать следующую фразу, —

Глава XV

как вбежал капрал Трим со Стевином. – Но он опоздал: – предмет был полностью исчерпан в его отсутствие, и разговор пошел по другому пути.

– Можешь отнести книгу домой, Трим, – сказал дядя Тоби, кивнув ему.

– Постой, капрал, – сказал отец, желая пошутить, – раскрой-ка ее сначала и посмотри, не найдешь ли ты в ней чего-нибудь о парусной повозке.

Капрал Трим в бытность на военной службе научился повиноваться, не рассуждая; – положив книгу на столик у стены, он начал ее перелистывать. – Не во гнев будь сказано вашей милости, – проговорил Трим, – не могу найти ничего похожего на такую повозку; – все-таки, – продолжал капрал, в свою очередь желая немного пошутить, – я хочу в этом убедиться, с позволения вашей милости. – С этими словами, взяв книгу обеими руками за половинки переплета и отогнув их назад, так что листы свесились вниз, он хорошенько ее встряхнул.

– Э, да никак что-то выпало, с позволения вашей милости, – сказал Трим, – только не повозка и не похоже на повозку. – Так что же тогда, капрал? – с улыбкой спросил отец. – Я думаю, – отвечал Трим, нагнувшись, чтобы подобрать упавшее, – вещь эта больше похожа на проповедь, – так как начинается она с текста из Писания, с указанием главы и стиха, – и едет дальше, не как повозка, – а как настоящая проповедь.

Все улыбнулись.

– Понять не могу, – проговорил дядя Тоби, – каким образом какая-то проповедь могла попасть в моего Стевина.

– Я думаю, это проповедь, – стоял на своем Трим; – – почерк четкий, так, с позволения ваших милостей, я вам прочитаю одну страницу; – ибо, надо вам сказать, Трим любил слушать свое чтение почти так же, как и свою речь.

– Я всегда чувствовал сильное влечение, – сказал отец, – разбираться в вещах, пересекающих мне дорогу в силу вот такого странного стечения обстоятельств; – а так как делать нам больше нечего, по крайней мере до возвращения Обадии, то я был бы вам очень обязан, братец, если бы вы, – доктор Слоп, надеюсь, возражать против этого не будет, – велели капралу прочитать нам одну или две страницы из найденной проповеди, – если у него есть столько же уменья, сколько он выказывает охоты. – Смею доложить вашей милости, – сказал Трим, – я целые две кампании во Фландрии исполнял обязанности причетника при полковом священнике. – Он прочитает не хуже меня, – сказал дядя Тоби. – Трим, уверяю вас, был лучшим грамотеем у меня в роте и в первую же очередь получил бы алебарду[109. - Получил бы алебарду – то есть был бы произведен в сержанты.], не стрясись с беднягой несчастье. – Капрал Трим приложил руку к сердцу и низко поклонился своему господину; – затем, опустив свою шляпу на пол и взяв проповедь в левую руку, чтобы правая оставалась свободной, – он выступил, ничтоже сумняшеся, на середину комнаты, где мог лучше видеть своих слушателей и они его также.

Глава XVI

– – Если у вас есть какие-нибудь возражения… – сказал отец, обращаясь к доктору Слопу. – Решительно никаких, – отвечал доктор Слоп; – ведь мы не знаем, на чьей стороне автор этой проповеди; – – ее мог сочинить богослов нашей церкви с такой же вероятностью, как и ваши богословы, – так что мы подвергаемся одинаковому риску. – – Она не на нашей и не на вашей стороне, – сказал Трим, – потому что речь в ней идет только о совести, смею доложить вашим милостям.