Жизненный план

Понуро опускаю голову. Чем же я отличаюсь от Меган, если думаю о будущем, не порвав с прошлым?

Дрожащими руками открываю письмо. Несколько раз перечитываю фразу: «И ты, моя милая, заставляй себя делать то, чего страшишься». Зачем, мама? Зачем ты меня принуждаешь? Убираю письмо в карман и толкаю створку ворот.

Прошло более шести лет с тех пор, как я последний раз посещала кладбище Святого Бонифация. Тогда мы приходили сюда с мамой. Сначала мы поехали, кажется, покупать подарки к Рождеству, но мама настояла, чтобы мы немного изменили маршрут. Помню, что день был холодный, ветер кружил по улицам, разметая снег, словно злился, что его выпало так мало, и сковывал лужицы льдом. Борясь со штормовым ветром, мы с мамой прикрепили венок к надгробию на могиле отца. Потом я вернулась к машине и спешно завела мотор. Сквозь решетку печки повалил горячий воздух, под которым я пыталась согреть руки и украдкой наблюдала за мамой, стоящей у могилы, чуть склонив голову. Через несколько минут она утерла рукой в перчатке глаза и перекрестилась. Когда она садилась в машину, я сделала вид, что озабочена настройкой радио, стараясь избавить ее от объяснений. Мне было неловко, что она все еще испытывает чувства к мужу, так легко ее предавшему.

Сегодняшний день совсем не похож на тот. Стоит прекрасная осенняя погода, небо чистое и синее, и приближающаяся зима кажется миражом. Листья играют в догонялки с теплым ветерком, белки перепрыгивают с ветки на ветку в поисках орешков, от этого я чувствую себя особенно одиноко на безлюдном кладбище.

– Тебе, наверное, интересно, зачем я пришла через столько лет, – шепчу я, вглядываясь в надгробие. – Ты думаешь, я такая же, как мама, и не умею тебя ненавидеть?

Смахиваю пожухлые листья с каменной плиты. Лезу в сумку и достаю из кошелька фотографию, лежавшую между читательским билетом и абонементом в спортзал. Эта фотография с заломами и потрепанными углами единственное наше изображение вдвоем. Снимок сделала мама в рождественское утро, тогда мне было шесть. Я одета в красную фланелевую пижаму и опираюсь на колено отца, сложив руки, словно для молитвы. Отец положил одну руку мне на плечо, вторая безвольно лежит рядом. На лице заметна легкая улыбка, но глаза при этом пустые.

– Что со мной было не так, папа? Почему я никогда не могла заставить тебя улыбаться? Почему тебе было так сложно обнять меня?

В носу защипало. Поднимаю глаза к небу, надеясь на умиротворение и покой, которые мама обязательно должна была приложить к оставленному списку. Однако ощущаю лишь прикосновение теплых солнечных лучей и ноющую боль в сердце. Лицо с детским выражением окроплено слезами. Стираю их рукавом рубашки, отчего ткань становится влажной и бугристой.

– Знаешь, что больнее всего, папа? Осознавать, что никогда не стану в твоих глазах хорошей. А я ведь была такая маленькая. Почему ты ни разу не смог сказать мне, что я хорошая, умная или красивая? – Закусываю губу так сильно, что вскоре ощущаю вкус крови. – Я так хотела, чтобы ты полюбил меня. Так старалась.

Слезы лавиной текут по щекам. Встаю с колен и смотрю на каменную плиту так, словно это лицо моего отца.

– Ты знаешь, это все мама придумала. Она хотела, чтобы у нас наладились отношения. Я-то уже много лет назад перестала надеяться. – Провожу пальцем по выгравированным буквам: «ЧАРЛЬЗ ДЖЕЙКОБ БОУЛИНГЕР». – Покойся с миром, папа.

Поворачиваюсь и иду прочь, а через несколько шагов почти бегу.

В пять часов добираюсь до станции Аргайл, и меня все еще трясет. Черта с два я позволю этому мерзавцу окончательно испортить мне настроение. Вагон забит до отказа, и я стою, зажатая с одной стороны девочкой-подростком с орущим во всю мощь плеером, из наушников которого доносится какая-то лирическая похабщина, и мужчиной в бейсболке с надписью «GodhearsU.com»[7 - Бог слышит тебя точка ком (англ.).]. Меня так и тянет спросить его, пользуется ли Бог компьютером или ноутбуком, но внутренний голос подсказывает, что он меня не поймет. Взгляд останавливается на высоком молодом человеке в светлом плаще в стиле «Бёрберри». В его глазах тоже плещется смех. Что-то в нем кажется мне знакомым. Мужчина наклоняется ко мне через зажатую между нами девчонку:

– Шутки современных технологий, верно?

Смеюсь в ответ:

– Какие тут шутки. Исповедальни скоро канут в прошлое.

Мужчина усмехается, а я перевожу взгляд с его золотисто-карих глаз на чувственный рот и обратно. Замечаю черную ниточку на плаще и вздрагиваю от мысли, что, кажется, это и есть тот самый человек, которого я видела входящим в подъезд нашего дома каждый день ровно в семь. Я давно окрестила его «человеком «Бёрберри», потому что всегда видела в одном и том же плаще – возможно, именно в нем он стоит передо мной и сейчас. Мы никогда не встречались, но он был моей тайной на протяжении месяца или двух, до тех пор пока однажды не исчез.

Открываю рот, чтобы представиться, но меня останавливает звонок телефона. Вижу на экране номер офиса Брэда и нажимаю на кнопку.

– Здравствуйте, Брет. Это Клэр Коул. Я получила ваше сообщение. Мистер Мидар может встретиться с вами двадцать восьмого октября.

– Двадцать восьмого? Это же через три недели. Мне необходимо… – Одергиваю себя и замолкаю. «Мне необходимо его увидеть» прозвучало бы слишком страстно. Но после сегодняшнего визита на кладбище я полна отчаяния, а Брэд, несомненно, помог бы мне успокоиться. – Я бы хотела встретиться с ним раньше. Например, завтра.

– Мне жаль, но на следующей неделе он очень загружен, а потом уезжает в отпуск. Мистер Мидар сможет принять вас двадцать восьмого, – повторяет Клэр. – В восемь часов.

– Если другого варианта нет, пусть будет так. Но, возможно, освободится время в ближайшие дни, позвоните мне в таком случае. Пожалуйста.

Объявляют название моей станции. Запихиваю телефон в карман и начинаю пробираться к выходу.

– Удачи, – произносит «человек «Бёрберри».

– И вам.

Выхожу из вагона и сразу погружаюсь в меланхолию. Брэд Мидар уезжает, и мне это совсем не нравится. Интересно, где он отдыхает? Один или с девушкой? За все время нашего знакомства у меня не было возможности расспросить его о семейном положении, а сам он не рассказывал. Да и зачем ему говорить мне об этом? Он ведь на работе. Но Брэд стал единственной ниточкой, связывающей меня с мамой. Он стал ее посланником, и я слишком сильно привязалась к нему. Как потерявшийся утенок, я прибилась к первому встречному живому существу с добрым лицом.

Глава 8

Когда мама была жива и здорова, четверг традиционно считался днем семьи Боулингер. Мы собирались за столом в ее доме, и разговор всегда лился так же легко, как совиньон блан. Мама сидела во главе стола, и темы сменяли одна другую – последние новости, политика и личные интересы каждого. Сегодня, впервые после маминой кончины, Джоад и Кэтрин пытаются воссоздать магическую атмосферу тех вечеров.

Меня встречает Джоад в переднике в черно-белую полоску поверх замшевого пиджака.

– Спасибо, что пришла, – говорит он и целует меня в щеку.

Скидываю туфли и утопаю в роскошном белом ковре. Джоад тяготеет к классическим вещам, однако Кэтрин без ума от современного дизайна. Результатом слияния интересов стал безупречный классический интерьер в белых и бежевых тонах, декорированный удивительными произведениями современного искусства. Атмосфера дома кажется стерильной, отчего несколько прохладной и недоброжелательной.

– Восхитительный запах, – говорю я.

– Каре ягненка. Уже почти готово. Пошли. Джей и Шелли уже допивают второй бокал пино.

Как и следовало ожидать, отсутствие мамы столь же выразительно, как южная манера растягивать слова. Впятером мы сидим в гостиной Джоада и Кэтрин, выходящей окнами на реку Иллинойс, и делаем вид, что не ощущаем нехватки той энергии, что давала нам мама. Вместо этого мы маскируем неловкое молчание пустой болтовней. После двадцатиминутного вещания Кэтрин о доходах компании за третий квартал и планах на развитие разговор плавно переходит на тему моей жизни. Кэтрин желает знать, почему я пришла без Эндрю, Джей интересуется, не нашла ли я место учителя. От каждого вопроса я вздрагиваю, словно от толчков после землетрясения. Мне срочно нужна передышка. Пользуюсь тем, что Джоад удаляется на кухню проверить свой знаменитый десерт крем-брюле.

Иду по коридору в ванную комнату и заглядываю в кабинет Джоада – его уютное убежище, отделанное вишневыми панелями, святилище, куда меня раньше никогда не приглашали. Здесь, в запертом на ключ шкафу, он хранит коллекцию односолодового виски и, несмотря за запрет Кэтрин курить в доме, коробку с кубинскими сигарами. Взгляд цепляется за предмет на столе. Резко меняю курс.

Глаза не сразу привыкают к полумраку кабинета. Моргаю и сосредоточенно вглядываюсь. На массивном темном столе Джоада, прикрытый тонкой папкой, лежит красный блокнот.

Какого черта? Решительно захожу в комнату. Когда я спрашивала о нем, Джоад, как и все остальные, не признался, что видел его. Беру блокнот в руки, мамина записка больше не скрывает надписи на обложке. Грудь сжимается от вида ее почерка. «Лето 1977» – за год до моего рождения. Неудивительно, что она понадобилась Джоаду. Эта записная книжка бесценна. Но ведь я обязательно рассказала бы о ней братьям.

Слышу шаги – по коридору кто-то идет. Джоад. Холодею от страха. Думаю, что надо сообщить о находке и сказать, что я ее забираю, но внутренний голос велит молчать. Брату определенно не понравится моя идея. Джоад проходит мимо, даже не заглянув в кабинет, и я с облегчением выдыхаю. Спрятав блокнот под свитер, я покидаю комнату так же бесшумно, как и проникла сюда.

Уже застегивая пальто, вхожу в гостиную.

– Прости меня, Кэтрин, но десерт я, пожалуй, пропущу. Неважно себя чувствую.

– Подожди, я тебя отвезу, – говорит Шелли.

Мотаю головой:

– Нет, спасибо. Возьму такси. Попрощайтесь за меня с Джоадом.

Прежде чем Джоад узнает, что я ухожу, выскакиваю за дверь.

Хлопок дверей лифта позволяет еще раз облегченно вздохнуть. Господи, помоги мне, я стала воровкой. Но ведь укравшей ради торжества справедливости. Достаю свою драгоценную добычу и прижимаю к груди, представляя, что обнимаю маму. Тоска по ней охватывает меня с невероятной силой. Как это похоже на нее – появляться в те моменты, когда она мне особенно нужна.