Путешествие Лао Цаня
Лао Цань обладает незаурядным умом: он начитан и образован, «умеет глубоко проникать в людские сердца». О последнем качестве мы узнаем, разумеется, не столько из восторженных высказываний его доброжелателей (Шэнь Дунцзао, губернатора), сколько из самих жизненных ситуаций, в которые попадает Лао Цань. Его простота, искренность располагают к нему людей самого различного общественного положения (от губернатора до хозяина постоялого двора) и легко вызывают их на откровенность с ним. Именно поэтому образ Лао Цаня помог автору так широко показать жизнь.
Сама профессия лекаря, которую избрал Лао Цань, отказавшись от мысли о чиновничьей карьере и славе, свидетельствует о его любви к людям, желании облегчить хотя бы их физические страдания.
Вместе с тем Лао Цань выступает в романе не только как лекарь и обличитель злоупотреблений чиновничества, но и как ирригатор: именно мечты об обуздании Хуанхэ, веками приносившей столько мучений трудовому народу, приводят его к губернатору. Аллегорическое изображение попыток Лао Цаня помочь китайским земледельцам содержится и в эпизоде с лечением болезни богача Хуана (под богачом Хуаном здесь подразумевается Хуанхэ).
В мыслях Лао Цаня об активном обуздании великой реки нашли непосредственное отражение жизненный опыт самого писателя, его гуманистические идеалы.
Утопическая, но в высшей степени благородная по своей субъективной направленности идея «гуманного правления», исповедуемая писателем, также находит воплощение в образе главного героя. Лао Цань горячо переживает бедственное положение народа, томящегося под игом жестоких чиновников, и плачет над его горем. С большой выразительностью написан эпизод, в котором Лао Цань, наблюдая замерзающих птиц, сравнивает их судьбу с участью населения округа Цаочжоу:
«„Ведь они только сейчас голодают и мерзнут. Придет весна, они снова оживут и забудут про все свои горести и печали. А что делать народу округа Цаочжоу, который несчастен вот уже много лет? Что делать ему, когда о нем пуще отца с матерью пекутся жестокие чиновники, способные одним движением схватить своих „детей“, объявить их грабителями, сгноить их в ужасных клетках, запугать до того, что те не смеют произнести ни слова? Разве простые люди, над которыми, кроме голода и холода, тяготеет еще и этот гнетущий страх, не страдают больше, чем эти безвинные птицы?!“ Слезы против воли полились из глаз Лао Цаня, и, словно в ответ ему, вороны каркнули несколько раз подряд. Казалось, они хотели выразить свое превосходство над крестьянами округа Цаочжоу и сказать ему, что у них по крайней мере есть свобода собственной мысли. Лао Цань подумал об этом, и его охватило жгучее чувство гнева, волосы поднялись и уперлись в шапку. Он готов был тут же, на месте, убить Юй Сяня: только одно это могло утолить его ярость…»
В этом отрывке нетрудно уловить и элементы прогрессивного мировоззрения автора: неслучайно Лю Э использует в нем некоторые новые термины («свобода собственной мысли»), которые невозможно найти в китайских произведениях до начала XX в. – периода распространения буржуазных западных и китайских просветительских идей.
Отметим попутно, что язык романа «Путешествие Лао Цаня» способствует выявлению конкретно-исторического содержания эпохи, раскрытию профессионального и общественного положения персонажа, но в меньшей мере он служит передаче индивидуального человеческого характера. Эта черта является общей для обличительных произведений начала XX в.
Стиль романистов той поры представляет собой своеобразную переходную ступень от языка классических романов к новой литературе. Иными словами, это был самый передовой литературный стиль до Лу Синя, сознательно противопоставленный мертвому языку поэзии и изящной прозы, хотя и скованный в известной степени влиянием классической традиции. Естественно, когда изысканные литературные обороты, лаконичные, непонятные на слух цитаты из древних сочинений появляются у Лю Э в речи чиновников: именно так они, по-видимому, и говорили в жизни. В качестве примера можно привести отрывок из речи Хуан Жэньжуя (глава двенадцатая): «Сегодня, как говорится, каждый из нас „на чужбине встретил старого друга“»… Своеобразие этого стиля на русский язык передать почти невозможно, так как здесь не меняется даже структура мысли, а просто употреблены архаичные слова. Но порою (далеко не всегда это вызвано художественной необходимостью) классический стиль появляется в речи автора: в обрисовке пейзажа, при попытках передать человеческую психологию и даже в описаниях действий (например, неоднократно встречающийся архаический оборот «да ну дао» — «в гневе закричал», глава шестнадцатая).
Иногда «классицизмы» проникают у Лю Э и в язык персонажей из простонародья. Однако это уже не является закономерностью. Для Лю Э как раз в большей степени, чем для других романистов начала XX в., характерна правдивая передача народной речи: без излишнего стремления сгладить, стилизовать ее, но и без увлечения ее «экзотикой», вульгаризмами и диалектизмами.
Внимание к языку простых людей отражает более глубокую закономерность в творчестве Лю Э: его сочувствие и почтительное отношение к народу вообще.
Чрезвычайно важно отметить, что писатель и его герой Лао Цань не только скорбят о страданиях китайского народа, но и верят в его творческие силы, ум и талантливость. Неслучайно в книге Лю Э много места уделяется отражению интеллектуальной жизни китайцев, о которой мы уже говорили вскользь, – любви к музыке, поэзии, живописи, книгам, природе. В качестве примера расскажем о том впечатлении, которое произвело на Лао Цаня пение Ван Сяоюй.
Лао Цань, который так недоверчиво отнесся вначале к известию о том, что будет выступать Белая красавица – девушка из простой семьи, – оказывается совершенно очарованным, покоренным не только ее пением, но и талантом ее менее известных собратьев по ремеслу (Черной красавицы, рябого музыканта). В описании этого эпизода Лю Э обнаруживает незаурядное художественное мастерство. Он находит новые и с каждым разом все более свежие и сильные краски при обрисовке сначала рябого музыканта, затем Черной красавицы и, наконец, Белой. О подобном чрезвычайно сложном для художника методе хочется сказать словами самого Лю Э:
«Временами казалось, что вот он – предел совершенства, в этом вся песня, но каждое изменение несло с собой что-то новое, своеобразное и неожиданное».
При создании образа Черной красавицы писатель концентрирует внимание на всем ее внешнем облике: овальном личике, фигурке, скромной, но красивой одежде. Переходя же к изображению Белой красавицы, он как бы отметает в сторону все эти второстепенные признаки, говорит о них только вскользь и рисует главным образом ее глаза:
«Глаза ее были прозрачны, словно осенние воды, они горели, как звезды, как драгоценные жемчужины, и напоминали черные бусинки на сверкающем белом фоне. Она быстро взглянула вокруг – и даже люди, сидевшие в самых дальних углах, вдруг почувствовали: „Ван Сяоюй увидела меня!“ А о тех, кто сидел близко, нечего и говорить. От этого взгляда во всем переполненном саду стало так тихо, что даже птицы не посмели нарушить эту тишину, – намного тише, чем во время выхода императора! Если бы в этот момент на землю упала иголка, все бы услышали это».
Однако самые лучшие художественные средства Лю Э оставляет для песни, которую исполняет Белая красавица. Ее описание ведется писателем с огромным чувством и душевным подъемом.
С неистощимой китайской мудростью мы встречаемся также и в эпизоде путешествия Цзыпина в горы.
Величественные картины китайской природы (оз. Даминху, морской берег возле беседки Пынлайгэ, ледоход на р. Хуанхэ) также играют немалую роль в идейной и художественной концепции автора.
«Путешествие Лао Цаня» принадлежит к числу тех произведений, которые активно пробуждают у читателя любовь к китайской природе, к китайской народной культуре и тем самым еще больше укрепляют в народе здоровые патриотические чувства.
В своем «Путешествии» Лю Э сумел прийти к некоторым новым приемам в обрисовке пейзажа по сравнению со знаменитым классическим романом XVIII в. – «Сном в красном тереме» Цао Сюэциня (1722–1763). Если в романе XVIII в. для описания окружающей обстановки и внешности персонажа еще весьма широко использовались устоявшиеся выражения, заимствованные из лирической и пейзажной поэзии, которая обладала более длительной традицией, чем роман (например, красота женщины «способна поразить рыбу в воде, а дикого гуся в небе; затмить луну и устыдить цветы»), то в романе «Путешествие Лао Цаня» индивидуальная, выполненная специально для данного случая картина природы начинает занимать уже основное место и почти полностью вытесняет стихотворный штамп. Правда, введение пейзажных картин в романе еще не всегда логически обусловлено: просто автор заставляет своего героя время от времени прогуливаться и любоваться красивым пейзажем. Не всегда они оказываются связанными и с чувствами и настроениями персонажа; этот недостаток совершенно исчезает только в творчестве большого художника, положившего начало новой китайской литературе, – Лу Синя. Однако для романа Лю Э этот недостаток не является всеобъемлющим. В большинстве случаев природа у него дается через восприятие тонкого и вдумчивого наблюдателя – Лао Цаня – и рождает у главного героя определенные чувства (вспомним, как от созерцания ледохода на Хуанхэ Лао Цань приходит к мысли о бедственном положении народа Цаочжоу). Естественно, что подобный прием одновременно оказывает и обратное действие: обогащает образ центрального героя, делает его более лиричным, задушевным.
Чрезвычайно показательным и характерным является отношение Лао Цаня к женщине. Здесь его чистота, внутреннее благородство проявляются в полной мере. Хуан Жэньжую не удается сделать Цуйхуань его сожительницей. Дело кончается тем, что Лао Цань, так и не согласившись на «изъявление благодарности» со стороны девушки, принимает все меры к тому, чтобы выкупить ее из публичного дома, а затем окончательно закрепляет ее положение в обществе, женившись на ней[2].
Автор ясно показывает, что спасти проститутку из публичного дома, вывести ее из презренного состояния и приравнять к женщинам «порядочного» круга означало бросить вызов обществу.
Образы сестер Цуйхуа и Цуйхуань, проданных родителями в публичный дом, нужны автору не только для того, чтобы еще ярче оттенить образ главного героя. На их основе писатель вновь, вслед за романами XIX в. «Удивительные приключения в зеркале» («Цветы в зеркале». – Ред.) и «Цветы на море», ставит давно наболевшую проблему положения женщины в полуфеодальном Китае.
Трагедия «сестер» – в особенности младшей, наивной и милой шестнадцатилетней девочки Цуйхуань, – трогает читателя. Их образы полны обаяния – внешней прелести, ума, теплоты, девичьей гордости.
В конце своего произведения Лю Э в соответствии со своей утопической концепцией стремится привести все враждующие силы к миру (жестокий чиновник Ган Би оказывается посрамленным с помощью вмешательства сверху со стороны губернатора Чжуана). Роман завершает картина любовной идиллии (Лао Цань женится на Цуйхуань, а Хуан Жэньжуй на Цуйхуа).
«Обличительный роман» начала XX в. (и в его числе «Путешествие Лао Цаня») составил важный переходный этап в развитии китайской литературы. Знакомство с ним помогает понять, какой огромный революционный сдвиг (как в идейном, так и в художественном отношении) был произведен родоначальником новой китайской литературы Лу Синем. Достаточно сравнить с «обличительным романом» первые же произведения Лу Синя: «Записки сумасшедшего» (1918), «Кун Ицзи» и др., которые содержат в себе уничтожающую критику общества в сочетании с тонким и острым анализом психологии обреченного или протестующего человека. Читатель заметит в них не только непримиримо революционное отношение автора к описываемым событиям, но и качественно иное использование пейзажа, пристальное внимание к деталям (например, бобы с анисом в рассказе «Кун Ицзи»), которые у Лу Синя так часто помогают создавать неповторимый в своей индивидуальности образ. Глубоко осознать новаторство Лу Синя и всей современной китайской литературы невозможно без знания обличительной прозы начала XX в.
Вместе с тем «обличительный роман», правдиво отразивший начало коренных изменений в жизни Китая, явился закономерным продолжением традиций XVIII столетия – золотого века китайского романа – и с этой точки зрения представляет для нас самостоятельную художественную ценность.
В. И. СемановГлава первая. О том, как земляные плотины не сдерживали воду и год за годом происходили стихийные бедствия и как ветер нагонял волны и повсюду таилась опасность
Рассказывают, что в провинции Шаньдун, в округе Дэнчжоу, за восточными воротами была большая гора, именовавшаяся Пынлайшань[3]. На горе стояла беседка под названием Пынлайгэ. Эта беседка была построена с необыкновенным мастерством: легкие разрисованные балки летели, как облака, жемчужные занавеси ниспадали, словно капли дождя. На западе был виден город, из тысячи труб поднимался дым, на востоке – волны безбрежного моря, вздымающиеся на тысячи ли[4]. Именитые люди города часто вечерком, захватив с собой чарки и вино, отправлялись в беседку и проводили там ночь, готовясь на следующее утро в предрассветной мгле встречать на море восход солнца. Это постепенно вошло в привычку.
Но об этом мы пока говорить не будем.
Рассказывают еще, что в тот год в провинции Шаньдун появился заезжий гость по имени Лао Цань. Настоящая фамилия этого человека была Те, а имя состояло всего из одного иероглифа – Ин. Прозвище «Цань» он взял себе потому, что любил историю о монахе Лань Цане[5], который жарил сладкий картофель. Полностью это прозвище звучало «Бу Цань»[6], но, так как заезжий гость был человеком весьма приятным, все почтительно называли его Лао Цанем[7]. Так эти два иероглифа – Лао и Цань – стали его вторым именем.
Лет ему было всего тридцать с небольшим. Он происходил с юга, из-за реки Янцзы. В свое время он немного изучал классические книги. Но в сочинениях по восьми разделам[8] оказался не слишком искусным. Поэтому в учебе он не преуспел и никакой степени не получил. В преподаватели брать его никто не захотел, а заняться торговлей в таком возрасте было уже поздно, и он остался не у дел. Когда-то отец его тоже был чиновником третьего или четвертого ранга, но и его сгубила непрактичность. Не умея брать взятки, он промаялся в нужде двадцать лет и в конце концов возвратился домой, продав свой халат, чтобы заплатить за дорогу. Подумайте, могли ли у него остаться хоть какие-нибудь средства, чтобы помочь сыну?
Отец не обучил Лао Цаня никакому ремеслу, которое могло бы его прокормить, он ничем не сумел заняться, и естественно, что слова «голод» и «холод» вскоре стали ему хорошо знакомы. Но как раз в то самое время, когда положение казалось почти безвыходным (всезнающее небо никогда не обходит человека!), в его родные места пришел один даос[9]. Этот человек бродил с колокольчиком и заявлял, что он учился у магов и умеет лечить все болезни. Люди приглашали его к себе, и он действительно вылечивал больных. Лао Цань стал умолять даоса, чтобы тот сделался его учителем, овладел несколькими заговорами и с тех пор, тоже звеня колокольчиком, ходил по больным и тем кормился. Так, в скитаниях, прошло двадцать лет.
В этом году, как раз незадолго до того, как Лао Цань пришел в провинцию Шаньдун, в древнюю область Цяньчэн, один из местных богачей – Хуан, по имени Жуйхэ, – уже в который раз заболел какой-то странной болезнью. Все тело его покрылось язвами. Каждый год ему удавалось залечить часть из них, но на следующий год в другом месте появлялись новые язвы. Прошло много лет, но никто не мог вылечить его. Каждое лето болезнь возобновлялась и проходила лишь к празднику Осеннего равноденствия.
Весной, как только Лао Цань пришел в Цяньчэн, управляющий богача Хуана спросил его, есть ли способ излечить человека от этого недуга.
– Есть! – отвечал Лао Цань. – Но только вряд ли вы меня послушаетесь. В этом году я пока применю малое искусство – попробую собственный метод. А если хотите, чтобы болезнь больше не повторялась, то и этого нетрудно добиться: нужно только испытать способ древних людей. Как известно, лечить все болезни научили нас Шэньнун и Хуанди; и только от этого недуга противоядие было изобретено великим Юем[10]. После Танской династии один Ван Цзин[11] умел его применять, а после него никто уже не знал этого способа. Считайте, что вам невероятно повезло. Я, презренный, тоже кое-что смыслю в этом!
Так богач Хуан оставил Лао Цаня жить у себя в доме в качестве лекаря. И вы только подумайте! В тот год у больного хотя и возникло небольшое нагноение, но ни одной язвы так и не появилось. Вся семья Хуана пребывала в великой радости.
Праздник Осеннего равноденствия прошел, и опасность окончательно миновала. Все были до крайности удивлены и обрадованы тем, что у богача Хуана не появилось больше язв – этого не бывало уже в течение десяти с лишним лет. Тотчас же позвали труппу актеров, которые целых три дня играли в знак благодарности духам. Потом в западном цветнике был сооружен искусственный холм с хризантемами, и начались веселые пиршества.
Пообедав и изрядно выпив, Лао Цань почувствовал во всем теле некоторую усталость. Он тотчас отправился к себе в комнату и прилег на широкую тахту отдохнуть, но не успел он закрыть глаза, как вдруг с улицы вошли двое. Одного из них звали Вэнь Чжанбо, другого – Дэ Хуэйшен[12]. Оба они были хорошими друзьями Лао Цаня.
– Лао Цань! – разом воскликнули они. – Такой прекрасный день, а ты почему-то сидишь дома?!
Лао Цань поспешно поднялся и пригласил их сесть.
– Я устал от беспрерывных двухнедельных пиршеств. Они мне невыносимо надоели!
– Мы хотим отправиться в округ Дэнчжоу полюбоваться видом из беседки Пынлайгэ и вот зашли пригласить тебя. Коляска для тебя уже нанята. Собирайся поскорее, и тронемся в путь!
Вещей у Лао Цаня было не так уж много: несколько томиков древних книг, три-четыре научных прибора – и все. Собраться проще простого. Через минуту он уже влезал в коляску. Недолго друзей обдувал ветер и мочила роса, вскоре они достигли Дэнчжоу. Разыскали под горой две комнаты, сдававшиеся гостям, и расположились там, наслаждаясь необыкновенным пейзажем морского города и неожиданно возникающими волшебными миражами.
На другой день Лао Цань сказал своим друзьям:
– Говорят, что здесь необычайно красив восход солнца. Давайте не будем сегодня ложиться спать и посмотрим. Каково ваше мнение?
– Когда у старшего брата возникают высокие стремления, младшие братья всегда следуют ему! – ответили те.
Стояла осень, и, хотя наступила пора, когда день равен ночи, на заре и во время захода солнца сырой воздух долго еще отражал его лучи, и поэтому казалось, что ночь короче дня. Друзья достали две бутылки вина и закуску, которую привезли с собой. Они долго пили вино и, беседуя по душам, не заметили, как восток постепенно начал светлеть и наконец засиял ярким светом. Но на самом деле до восхода было еще далеко: это даль озарялась невидимыми солнечными лучами.
Они снова стали беседовать.
– Теперь уже скоро! – промолвил Дэ Хуэйшэн. – Почему бы нам не подняться наверх, в беседку, и не подождать там?
– Вы слышите, как свистит и свирепо воет ветер? – возразил Вэнь Чжанбо. – Наверху слишком открытое место, боюсь, что мы замерзнем. Ведь там не так тепло, как в этой комнате. Уж если подниматься, то надо одеться как следует!
Все так и сделали и, захватив с собой подзорные трубы и коврики, стали подниматься по винтовой лестнице. Пройдя в беседку, они сели за стол, стоявший у окна, и устремили взгляд на восток. В море пенились волны, похожие на высокие белые горы. Кругом расстилался безбрежный простор. На северо-востоке в синеющей дымке темнели крошечные точки островов. Самым ближайшим из них был остров Чаншаньдао – «Длинные горы», а еще дальше раскинулись острова Дачжудао – «Большие бамбуки» и Дахэй-дао – «Черный остров». Ветер, врываясь в беседку, ревел так, что все кругом дрожало. Казалось, будто беседка раскачивается под его напором. На небе громоздились облака, и видно было, как с севера идет огромная туча, она, казалось, хотела придавить облака и теснила их все дальше и дальше на восток, а они, наступая друг на друга, с поразительной быстротой меняли свою форму и окраску. Через некоторое время облака стали багровыми.
– Судя по всему, брат Цань, сегодня нам не видать восхода! – воскликнул Дэ Хуэйшэн.
Ветер и волны морскиеЧувства тревожат людские.– Даже если нам не удастся увидеть восход, мы можем считать, что пришли сюда не напрасно! – ответил Лао Цань.
В этот момент Вэнь Чжанбо, пристально смотревший в подзорную трубу, вдруг воскликнул:
– Смотрите! На востоке какая-то черная точка! Она колышется вслед за волнами – то появится, то снова скроется. Это, наверное, судно!
Дэ Хуэйшэн и Лао Цань взяли подзорные трубы и тоже стали наблюдать за точкой. Они долгое время всматривались вдаль, и наконец один из них подтвердил:
– Да, да! Посмотрите! Там, на горизонте, действительно какая-то черная линия. Это наверняка корабль!
Но «корабль» уже скрылся из глаз. Дэ Хуэйшэн стал наблюдать за тем местом, где появился предмет. Все ждали, затаив дыхание.
Вдруг Дэ Хуэйшэн громко закричал:
– Эй! Смотрите! Там, среди огромных волн, парусное судно! Ему грозит смертельная опасность!
– Где? Где? – воскликнули его друзья.
– Смотрите прямо на северо-восток! Вон те белоснежные буруны – это ведь остров Длинные Горы? Они постепенно приближаются к нему!
Его друзья взглянули в подзорную трубу и заахали:
– Ай-я! Ай-я! В самом деле, оно в страшной опасности! Хорошо еще, что до берега не больше двадцати-тридцати ли, можно причалить!..
Прошло около часа, и судно подошло совсем близко. Все трое с замиранием сердца внимательно наблюдали за ним. Оказалось, что судно длиной около двадцати трех – двадцати четырех чжанов[13], – это был довольно крупный корабль. Капитан стоял на мостике, под мостиком четыре человека с трудом поворачивали штурвал. На шести мачтах висели старые, заплатанные паруса, и только на двух паруса имели сравнительно новый вид. Очевидно, это был восьмимачтовый бриг. Груз, который вез корабль, был, вероятно, очень тяжел, и друзья решили, что в трюме ценные товары. Людей, сидевших на палубе, – мужчин и женщин – они даже не пытались сосчитать. На судне не было ни навеса, ни чего-либо подобного, где можно было бы укрыться от ветра и солнца. Своим жалким видом люди на палубе походили на пассажиров третьего класса в поезде Пекин – Тяньцзинь. В лицо им бил холодный северный ветер, на одежде застывала белая пена от хлещущих волн. Они промокли насквозь и, изнемогая от голода и страха, дрожали, видимо, потеряв всякую надежду на спасение. Под каждым из восьми парусов стояло по два человека, травивших шкоты. На носу и на корме толпились люди, по одежде походившие на матросов. В правом борту уже зияла огромная выбоина размером около трех чжанов, и волны сквозь нее обрушивались на корабль. В том же борту виднелась еще одна трещина длиной примерно в чжан, через нее тоже просачивалась вода. Вообще в бортах не было ни одного места без вмятин и пробоин. Между тем восемь матросов, управлявших парусами, добросовестно травили шкоты. Все они были заняты только своими парусами и нисколько не пытались согласовывать свои действия, точно каждый из них плыл на отдельной лодке. Остальная команда сновала среди мужчин и женщин, едущих на корабле, и трудно было разобрать, что они там делали.
Наконец друзьям удалось рассмотреть их в подзорную трубу: матросы грабили пассажиров, отбирали у них припасы, сдирали одежду.
– Ах, негодяи! – не удержавшись, в ярости вскричал Вэнь Чжанбо, который отчетливо разглядел все это. – Вы только посмотрите: корабль того и гляди пойдет ко дну, а они и не думают, как бы поскорее добраться до берега, и вместо этого тиранят честных людей! Ух, я бы им сейчас!..
– Не надо сердиться, брат Вэнь! – вмешался Дэ Хуэйшэн. – Судно от нас всего в семи-восьми ли. Подождем, пока оно пристанет к берегу, и постараемся утихомирить их.
Как раз в этот момент они увидели, что на корабле убили нескольких человек и выбросили их тела за борт. На судне повернули руль, и оно снова стало удаляться в открытое море, на восток.
Вэнь Чжанбо в ярости затопал ногами:
– Стольким невинным людям суждено погибнуть от рук нескольких кормчих! Какая несправедливость! – Он помолчал немного и снова продолжал: – У подножия нашей горы есть рыбачьи лодки. Почему бы нам не взять одну и не поплыть к ним? Мы могли бы убить этих рулевых и заменить их другими! Тем самым мы спасли бы жизнь всем этим людям! Подумайте, какое благородное дело мы можем свершить, сколько радости оно нам принесет!
– Да, такой поступок принес бы нам моральное удовлетворение! – ответил Дэ Хуэйшэн. – Но вряд ли он уместен и увенчается успехом! Как вы считаете, брат Цань?