Третья стадия
Письмо номер один.
«Мне страшно».
Письмо номер два.
«Мне кажется, мой допуск к себе самой возможен только через тебя».
Письмо номер три.
«Его тело напомнило мне твое, и потому я сразу закрыла монитор, я больше не хочу тебя помнить. Я устала. На вечеринке один парень целовал меня, он долго слюнявил мой рот, это было невыносимо и совершенно отдельно от меня, хотя происходило со мной».
Письмо номер четыре.
«Мне хотелось скрыть свое тело, его складки, впадины, изгибы от всех, кроме тебя».
И все же она никогда не пишет ему о том, о чем думает в действительности. Не может написать.
Постепенно Рита перестает посещать и врача, и занятия в группе. Она много блуждает по городу, по-новому обособленному для нее, бледному и пустому, проступающему сквозь неотвратимость ноября.
Каждый день она садится в автобус и катается в нем по кругу, не выходит на конечной, а снова едет по третьему-четвертому разу, чтобы ничего не чувствовать. Почти всегда, когда Рита едет обратно, наступает начало ночи, и в автобусе мало пассажиров, и она разглядывает их. Чаще всего это подростки – беспечные и страшные в своей легкости. Они вваливаются в вагон и вместе с ними запах энергетиков, вейпа и жвачки. Рита наблюдает, как одна из девушек говорит своему парню:
– Это цикличность, цикличность.
И скользит мятным языком по его векам, у нее розовые волосы, рваная стрижка. Рита с любопытством смотрит на них секунд тридцать и отворачивается. И как во все предыдущие вечера, с ней остается темнота, движение «Скорых» в этой темноте и его голос в наушниках.
Иногда она ходит по кварталам вокруг его дома, прозрачная, как приведение. Она все время ищет спасения или притупления от своей болезненной необходимости в нем, хотя иногда ей кажется, что эта необходимость и есть она сама.
Странно, она никогда не могла ругаться матом в его присутствии, никогда не могла быть совсем развязной с ним, такой, какой ее знали некоторые друзья, но именно перед ним она всегда была открыта, как рана.
И теперь она понимает, что ей всегда нравилась эта уязвимость, которая была у нее только с ним. Даже теперь, когда с ней осталась и от нее оставалась одна сплошная пустота.
Иногда ей хочется вернуться в тот день, когда ей было пятнадцать лет и она заблудилась. Тогда ее единственной целью было найти дорогу к дому. Рите хотелось вспомнить то состояние блаженного блуждания и ясной цели вернуться к тому состоянию.
Поскольку ее блуждание больше никуда не вело, в один из дней она зашла в церковь. И, глядя на распятие, вспомнила совсем другое чувство. То, что было у нее с ним. Ощущение жизни, пульсирующее, слепое и страшное. Во рту, в руке. Она сосет его язык, вытянутый для нее, вбирает его слюну, не говорит ему:
– Мне страшно.
И потом берет его в рот, пробует его на вкус, выплевывает, касается языком. Смотрит, как по его телу проходит судорога, и снова заглатывает его член, прирастает к нему.
Если бы она могла стать животным и он мог бы превратиться в животное, то она всегда бы спала с ним в одной норе. Темной и глубокой. И никогда бы не наступала весна, не наступал бы внешний мир.
Больше ей не о чем просить то высшее или придуманное, вокруг чего возведено здание с золотыми тяжелыми куполами.
Каким становится мир, подчиненный эпидемии, ее ледяной логике? В начале декабря во время своей очередной бесконечной прогулки Рита столкнулась со старой знакомой, и первое, что она сказала ей, было:
– А ты знаешь, он болеет? У него тот самый вирус.
Рита чуть вздрогнула, быстро попрощалась, зашла в переулок, набрала его номер. Ей больше не нужно уклоняться, прятаться от себя самой. Она услышала гудки: раз, два, три, четыре. Сеть занята.
Почему она сразу не поняла, что все «Скорые» едут к нему, если они едут мимо нее?
Она вызвала такси, впервые за очень много месяцев она знала, что скажет ему, если он откроет дверь: «Я просто подумала, что „Скорая“ едет по этим невозможно скользким улицам именно к тебе».
Реквием
Твой голос в моих ушах, словно серьги,Хлопает и сосет, нетопырь, упивающийся кровью.Сильвия Плат. Лесбос(Пер. Я. Пробштейна)– Если ты можешь отпустить меня, то зачем это все тогда?
Жарко, я обнимаю его, он обнимает меня, и мне очень хочется пить, и я говорю ему об этом, и он спрашивает меня, могу ли я отпустить его. Я киваю, и у меня не получается, он говорит:
– Ну отпускай.
В конце концов мне удается разжать руки, и он отходит от меня, чтобы налить мне воды и задать этот вопрос. Действительно, зачем? И тут я вспоминаю историю, рассказанную мне другом о его близкой подруге, рассказанную давно сумрачным и, в сущности, безвинным летом. Так вот, она покончила с собой. У человека, которого она любила, помимо нее были полиаморные отношения с еще пятью девушками. Или она была как раз пятой? Я теперь часто о ней думаю и о том, пятой или шестой она была.
Я хорошо помню ее имя, никогда не напишу его ни здесь, ни где-либо еще. И он говорил мне о том, что они собирались заняться сексом втроем, но этого не случилось. Она покончила с собой. Покончила с собой. Покончила с собой. Покончила с собой.
Я всегда была ревнивым человеком. Мне трудно вынести слишком оживленный разговор с другими, не то что прикосновения к ним. И от этого секс втроем всегда виделся мне чем-то вроде казни. Слишком дорогая цена за удовольствие. Но теперь я слишком часто думаю о еще одной девушке, с которой, как подозреваю, он спит. И мне часто кажется, что я сплю еще и с ней. Еще и с ней.
В комнате была я, он и она, на ней красное платье липкого неприятного цвета, и они вдвоем трогают меня. И мне все время хочется закричать, чтобы все прекратилось наконец, но я не могу, как будто у меня в легких вода, я задыхаюсь, и это не кончается. Непереносимое видение как мысль об электрическом стуле посреди мастурбации в ванной комнате или мысль о смерти и жестокости, то, что хочется стереть. Вычерпать из себя ложками. Ее тень такая огромная, незримая, в итоге она сожрет меня. Я знаю это.
Я никогда не чувствую, что он мой. Даже когда ощущаю его язык внутри себя, даже когда он стонет мое имя, так что мне становится страшно и его тело содрогается. Никогда.
И впервые теперь, когда он не берет меня за руку после, я не чувствую разочарования, а чувствую только пустоту и следом удивление. Удивление оттого, что то, что происходит между мной и ним, бывает таким сильным, и пустоту оттого, что мне не с кем поделиться этим удивлением. Потому что я думаю, что удивление – это забытое для него чувство.
И в эти минуты он превращается в чужого для меня, и я сама становлюсь чужой себе.
Мир возвращается ко мне очень медленно, собственные руки, ноги, сознание. Голоса с улицы, я стою и курю, и мне кажется, я еще никогда не была настолько одна во Вселенной, и от ощущения мне хочется плакать, хотя, возможно, я сплю с ним ради именно этого кристального чувства одиночества. И еще растерянность – ее остатки, которые делают меня мной. Мне всегда было интересно, испытывают ли мужчины это чувство полного разорения после близости, но я никогда не спрашивала ни одного из них об этом.
Я блуждаю по его квартире и снова чувствую странную сопричастность с женщиной, давно убившей себя, все эти темные, режущие, косвенные любовные истории и драмы, рассказанные нам друзьями и далекими знакомыми, оседают в нас и потом всплывают в сознании, как кадры кинохроники, и в них тоже чересчур много страданий и смерти. Про эту же историю с девушкой, покончившей с собой, я знала с самого начала, что она всегда будет вертеться у меня в подсознании, оттого, что я сразу слишком поняла ее выбор, и оттого, что из-за этого мне стало страшно.
Я захожу в ванную комнату и вижу на ободке раковины мелко срезанные волосы и вновь испытываю приступ страха. Страх всегда говорит о том, что все началось или все закончилось.
Чтобы успокоиться, я возвращаюсь на балкон. Ночь оборачивается эхом. Небо светлеет, бледнеет, как синяк, такое щемящее чувство, как будто мир становится светлым и легким для всех, кроме меня.
Я удивляюсь тому, что он – первый человек, которого мне захотелось увидеть после снятия карантина. Я отвыкла от друзей и знакомых, от их лиц и голосов, и раз уж я живу в реальности, где научно-фантастический сюжет так или иначе победил или изменил привычный уклад, то почему же я снова выбираю из всего, что есть, только то, что меня разрушает? Я не могла больше не видеть его, не могла больше не видеть его, не могла больше не видеть его. Человека, которого удалила из всех соцсетей в неоправданной надежде на покой.
Утром он уже не говорит мне ничего в духе «если ты можешь отпустить меня», и вдруг, к собственному ужасу, я не могу сдержать себя и на прощание обнимаю его совсем судорожно, как будто в городе, освобожденном от ограничений, днем должна начаться война.
Весь день я вспоминаю, как он гладил мой позвоночник, и слезы сами наворачиваются мне на глаза, и я совсем не могу их остановить, как и кровь.
И тогда в моей памяти возникают слова моего первого гинеколога. Сухой женщины лет сорока пяти.
– Излишне интенсивный половой акт также может спровоцировать кровотечение или преждевременный приход менструации.
Одним словом, обернуться кровью, большой или малой?
Один человек что-то делает с другим. Совершает ряд действий с телом другого, и это работает. Потом не работает.
Правда, слишком много крови, чистой и алой, и никакой возможности ее остановить, так же как и слезы. И когда все немного затихает, в течение нескольких дней он постепенно превращается для меня во всех серийных убийц в триллерах, которые мне хочется смотреть сутками. Они все, как один, аккуратно и незаметно приобретают его черты. И все главные кошмары моего детства вроде Фредди Крюгера, все кошмары, от которых я не могу убежать, потому что улица растягивается, как резиновая.
Однажды он сказал мне:
– Разве ты бываешь веселой?
Действительно, в его присутствии ни разу не была. В нашу вторую встречу, которую некоторые наивные люди решились бы назвать первым свиданием, мы тоже недолго говорили об одном самоубийстве.
– Зря вы не думаете, что это она поспособствовала его желанию уйти из жизни.
Так он сказал мне о слишком близкой знакомой, и я ответила только:
– Нет, я не думаю, что один может быть ответственен за смерть другого.
Я сказала это тогда, чувствуя, как во мне поворачивается какая-то новая, еще не до конца знакомая, но нехорошая тревога. На самом деле, конечно, думаю или не прямо так, а думаю, что один из двоих вероятнее придет к решению убить себя в результате взаимодействия. И с этим ничего нельзя поделать.
Меня снова настигают видения, где есть он и она. И после них я чувствую, как с меня сползает моя аура, моя кожа. Я не узнаю свое отражение в зеркале, и мне кажется, что у меня больше нет лица. И что меня больше нет. Но при этом мне видится, что мои руки покрыты язвами. И мне каждый раз страшно опускать глаза, чтобы взглянуть на них и проверить, так это или нет.
Часто у меня в сознании возникают Тереза и Томаш из слишком «легкой» книги забытого полудетства, я вспоминаю, как ей хотелось вонзать иголки себе под ногти при мысли о других.
Странно, что у ревности столько механизмов и все они, как один, отвратительно болезненно унизительны.
Иногда мне удается посмотреть на все это со стороны, и тогда я думаю, сколько еще может выдержать моя психика. И на ум мне приходит еще одно полузабытое развлечение – просмотр одних и тех же клипов по кругу. В далеком и безмятежном 2011 году я не была оригинальна, и мне нравилось снова и снова смотреть клип Ланы Дел Рей «Born To Die». Конечно, больше всего я любила момент, где она открывает дверь и видит собственную смерть. Теперь я часто думаю о том, когда я открою эту дверь.
Еще несколько дней, и его голос уже чуть тише звучит у меня в ушах. Наступают часы, когда мне чудится, что нет ничего, кроме сухой пустоты, и никогда не было.
Тропинки в парке расходятся перед моими глазами на черное и прохладное, на черное и сизое, на сухое и влажное, на густое и прозрачное, на листву и небо, на звон и ветер, на дыхание и недыхание, на мертвое и живое, на влагу и воздух. И тогда я снова вспоминаю женщину, убившую себя. Мне кажется, мы бы подружились с ней, мы бы были очень нежны в разговоре друг с другом и еще больше в молчании, я думаю, нам нравится одна и та же музыка. И я думаю о том, каким был ее голос и волосы, и о том, сколько всего нот в «Реквиеме» Моцарта. Мне кажется, что у нее были голубые глаза, но без серого, не как мои, и прозрачная кожа, волосы тусклые, без отлива, серебристые, как среднерусская речка. Я никогда не буду спрашивать человека, знавшего ее, как она выглядела в действительности. Я думаю, она должна прийти, взять меня за руку, легко поцеловать и передать эстафету.
Никогда не точно
Я помню, как во время карантина занималась с психологом по скайпу, и эта женщина, находившаяся в Италии, спросила меня:
– Ну а что вам нравится? Если уж у нас с вами такой разговор.
Мы говорили с ней о сексе.
Я неловко засмеялась:
– Ну, наверно, пальцы и язык, но это никогда не точно.
И тогда в воздух сквозь завесу чего-то совсем смертельного вдруг проникло нечто теплое, живое и хрупкое, неприличное и страшное.
Это и правда никогда не точно, не бывает точно. В действительности точного всегда было мало.
Затем я рассказываю ей о том, что почти каждую ночь просыпаюсь от приступов удушья.
И тогда она учит меня дыхательной гимнастике:
– Вы делаете вдох и задерживаете дыхание столько, сколько можете, прежде чем сделать выдох.
Я запоминаю.
И потом она произносит:
– Давайте снова поговорим о вашем внутреннем ребенке.
И мы еще минут двадцать говорим о моем внутреннем ребенке, о том, что я должна проявить нежность к этой девочке, когда обнаружу ее внутри себя. Я должна перестать прятать ее от себя самой. Прежде я бы засмеялась, мне бы хватило цинизма, ну тут я почему-то стала плакать и не могла перестать рыдать в абсолютно пустом, цветущем болью мае 2020 года.
С каким-то полутупым удивлением я поняла, что помню про свое детство все и ничего. И на самом деле я не знаю ничего о той девчонке, о том, какой она была.
Мы закончили разговор, и я открыла окно. В реальности я была абсолютно одна посреди какой-то новой полуфантастической пустоты, и я уже больше месяца не слышала голос человека, к которому у меня тогда были чувства. Последний раз мы долго говорили с ним по телефону в день смерти Лимонова, и он рассказывал мне о «Декамероне» Боккаччо.
Я вышла на улицу и во время незаконной прогулки думала о своей психологине, она приехала в Милан из Кемерова, и у нее уже были внуки, хотя по видеосвязи я видела молодую брюнетку максимум сорока с небольшим, вероятно, она проделала довольно большой жизненный путь, к которому я явно неспособна. Внезапно я подумала о ее мужчинах, как они ее трогали и как она их трогала, но быстро мне стало неинтересно, и я снова стала думать о нем.
Я вспоминаю, что, перед тем как мы познакомились, за несколько минут до этого, я долго смотрела на зеленый неоновый дискотечный луч, и это были несколько самых спокойных, безмятежных и бережных минут в моей жизни, как перед сходом лавины.
Я иду сквозь парк, и ранняя зелень кажется мне приветом из другого мира. Мира, которого больше нет или он существует только наполовину, словно все время и пространство стало военным и послевоенным. Внешний цифровой стеклянный холод, и только за ним, сквозь него, как сквозь стекло, кровь и слезы. Жизнь и смерть и остатки прежнего существования, теплого и хрупкого, в котором, как теперь кажется, была безграничная свобода.
Дает ли нам опыт, который мы не можем избежать и предотвратить, некое новое знание о мире? Наконец, частично близкое к абсолютному.
В начале лета он вошел в меня языком и стал бить рукой по лобку, я уже забыла, что удовольствие может быть таким сильным, или никогда не знала этого.
А утром мне захотелось уйти, возможно, потому что я давно знала о других. Бывает так, что люди противопоказаны друг другу. Почему же я не могла стереть, удалить его из своего сознания?
Как будто меня связывала с ним моя собственная изначальная темнота и только его пустота отражала и вмещала ее или, наоборот, моя пустота и его темнота. Всегда можно поменять местами – суть от этого не меняется, остается прежней – неизбежной и калечащей меня.
Через несколько недель я снова столкнулась с ним и еще одной его девушкой на какой-то вечеринке.
Количество людей на выходе образовало узкий проход, и я пыталась выбежать, вырваться оттуда как можно скорее, я не могла находиться в одном помещении с ним и с другой.
И самое ужасное, что тогда, глядя в мои глаза, он сказал мне слово: «сейчас».
Как мог бы сказать его, будучи со мной наедине.
Говорят, животные всегда отворачиваются от заболевшего животного, покидают его. Что же, я явно была больным животным тогда.
Словно вся боль мира концентрировалась для меня в том, что он спит с другими. Это было похоже на первое знание о собственной смертности или природе зла.
При этом я не могла перестать фантазировать о сексе с ним и еще одной девушкой, словно даже моя любовь к нему становилась частью вмонтированного в меня механизма саморазрушения. И сквозь все это действие, заставлявшее меня терять сознание в момент оргазма, я всегда слышала его голос, низкий и требовательный, спрашивающий меня, все ли в порядке. Точно он созерцал мое медленное убийство. И я превращалась в долбаного Бемби, выебанного всеми лесными зверями на черной опушке самого темного леса.
И даже тогда со мной и во мне оставался его голос как самое главное свидетельство жизни и смерти.
Я чувствовала тогда, как смерть берет мою матку в свои руки и сжимает ее. И темнота наконец становится абсолютной, и я сама становлюсь темнотой.
Конец ознакомительного фрагмента.
Текст предоставлен ООО «Литрес».
Прочитайте эту книгу целиком, купив полную легальную версию на Литрес.
Безопасно оплатить книгу можно банковской картой Visa, MasterCard, Maestro, со счета мобильного телефона, с платежного терминала, в салоне МТС или Связной, через PayPal, WebMoney, Яндекс.Деньги, QIWI Кошелек, бонусными картами или другим удобным Вам способом.
Приобретайте полный текст книги у нашего партнера: