Последние

Полюбил парень

Девчонку расхорошую.

Да недолго с ней жил,

С девчоночкой, —

Три неделюшки.

четвертую неделюшку

Расставаться стал.

Расставание тяжелое

Со миленочком…

Женщина «косуля» тихонько напевала за работой. Вот она вздохнула, не закончив печального рассказа о расставании с миленочком. Помолчала и начала заново: «Как у Фадиных во деревеньке…» Артур приподнял воротник шинели, надеясь увидеть певунью. Ничего, кроме слабо освещенной цветастой занавески, отделявшей горницу от кухни. Тьма. Даже тень, отбрасываемая лучиной, куда-то ускользала, теряясь и ломаясь в сборках цветастой ткани, чуть вздрагивающей от резких движений укрывшейся за ней женщины. Печь только затоплена. Судить об этом можно по запаху дымка, тонко плывущего поверх выстуженного за ночь, но все еще крепкого жилого духа, настоянного на испарениях овчин, сапог, оружейной смазки и миазмах пятерых взрослых мужчин. Артур снова закрыл глаза. Принюхивался, прислушивался и продолжал спать, представляя, что происходит по ту сторону его сна.

Как только сложенные колодцем – тут, на севере, поленья на поду всегда очень аккуратно, с особым тщанием выкладывают колодцем, – полыхнули и занялись стойким пламенем, хозяйка ставит заслонку так, чтобы дым из печного зева направить точно в трубу, в отверстие, называемое хайлом русской печи. Дым уходит, и запах его становится едва уловимым обещанием скорого тепла. Артур не раз просыпался в северных русских избах. Наблюдал, как женщины творят ритуал возжигания огня в печи. «Возжигания огня и нового дня, – додумал он пафосно, переворачиваясь в темноте на спину. – А ведь и не весталки вовсе». Рассветет нескоро. Ноябрь в этих широтах, как в Петербурге, темен и мутноват до полудня, а с полудня опять надвигаются сумерки. Березовые дрова, определил Артур, продолжая принюхиваться. И не трещат поленья, а гудят, сгорая. Сухие. А ехали вчера весь день по дороге сквозь густые ельники. Значит, есть где-то березняк, сорное дерево, нестроевое, зато на дрова лучше не найти. Хозяйка опять не допела про заморозчиков и трехнедельную любовь, куда-то вышла. Должно быть, скотину кормить. Есть ведь у нее скотина какая-то

в хозяйстве?

Артур, накинув шинель, встал с лавки, потянулся. Отодвинул занавеску. Хотелось пить. Поискал ковшик. Нету. Где у них питьевая вода? В кадушке должна быть… И тут вернулась хозяйка. Она шагнула в избу, нагнувшись в низком проеме двери, и, придерживая под грудью новую охапку дров, выпрямилась перед Артуром глаза в глаза, ну точно, как и ожидалось, – высокая. Лицо открытое, с широкими скулами, темными от румянца, глаза большие, круглые, карие, в лохматых от инея ресницах. Брови дугами, на лоб прядка выбилась из-под повязанного под шалью ситцевого платка. Прядка кудрявая, темная. А рот – чуть приоткрытые губы теплые, пухлые, взгляд не оторвать. «Целоваться!» – подумал Артур, нет, даже не подумал, а сразу захотел с ней целоваться. Уж потом слово пришло. Для чего еще такие губы? Ему стало весело и ловко. А хозяйка говорит:

– Доброе утречко, господин офицер! До ветру пошли, так с крыльца не оправляйтесь, нужник под сараем, я тропку размела. Пользуйтесь.

И понесла поленья мимо Артура, слегка задев его полой тулупа. Все! Какие после этого поцелуи? На самом деле постояльцы вчера с крыльца мерялись, у кого струя дальше достанет. Позорище. Он бы не вернулся в избу, пока все не встанут, чтобы не встречаться с кареглазой хозяюшкой один на один, да ведь мороз, а вышел в исподнем под шинелью. Прошмыгнул обратно, лег, будто опять заснул.

Плохо, когда сон не идет, а глупые никчемные мысли в голову лезут. И не то чтоб сами лезут, а нарочно Артур думает-гоняет эти мысли, малодушно заставляя длиться ночь, будто, уткнувшись носом в стену, отодвигает несчастье, которое, судя по явившемуся во сне Володьке, несет этот день или даже весь этот поход, на арапа, нелепо спланированный, но так удачно начавшийся. Вот что сегодня ждет их отряд в Ныробе? Новый бой? Пусть, лишь бы не засада. И удастся ли прорваться через Чердынь к Соли Камской, чтобы, отыскав там выход на Бабиновскую дорогу, бежать по ней за Урал к Верхотурью, на соединение с Колчаком? Все на юг, на юг и на восток. В конце лета на Пермь грозились идти. Теперь уж и не вспоминают в штабе – ясно: не взять Пермь нынешними силами. Винтовок полно, а кто из них стреляет? Личного состава еле-еле набрали. После трех мобилизаций не осталось народу на севере. Старики да ребятишки – и все. Нынешнее наступление по духу и по заявленным целям больше похоже на побег. Догнать Колчака? Остановить сибирское войско на рубежах? Бежать с ним дальше? Куда? Неясные цели. Нет ясной цели.

Так же отчаянно и отчасти малодушно в ноябре 1917-го он бежал на север. Когда улеглись страсти после провала восстания юнкеров в Москве и Петрограде, кадетов, которые жили в городе, распустили по домам. Воодушевление, с которым офицеры и юнкера Петрограда дрались 29 и 30 октября, сменилось унынием, и хотя городская инфраструктура, казалось бы, работала, как прежде, город нес на себе отпечаток боев, запах крови, следы разрушений. Город дышал готовностью к войне, он был опасен. Временное правительство пало бесповоротно, стоял вопрос о предательстве генерала Краснова, присутствие которого в Гатчине так вдохновляло восставших, но никоим образом не сказалось на результате их героических усилий и жертв. Результат нулевой, жертвы несоразмерные. Говорили о необходимости пробираться на юг и там формировать заново армию. Но предстояли еще выборы в Учредительное собрание, назначенные на 12 ноября. Многие верили. Многие говорили: следует дождаться Учредительного собрания. С этими небывалыми в истории страны всеобщими выборами еще оставались некие надежды, чаяния, перспективы.

Дядя Николай, вернувшись из чайной, очень явственно обозначал наличие этих перспектив, не умея, однако, не только вербализовать, но даже более-менее точно артикулировать свою позицию. Николай Бауэр в семье, да и во всей немецкой колонии, был тем, что англичане обозначают термином «кривая утка». Русские говорят «семья не без урода», но в случае с дядей Николаем такая поговорка не вполне годилась. Было бы слишком грубо и несправедливо называть его «уродом», имея в виду, что в обычном своем состоянии дядя проявлял достаточное усердие, трудолюбие и способность руководить работами в поле и в огороде, и по содержанию своей усадьбы и соблюдать все принятые в колонии правила общежития.

Тетя Эмма верила, что муж ее вовсе не алкоголик, не пьяница, а несчастный больной человек. Болезнь его кроется в отсутствии некоего специфического фермента, позволяющего мужчинам без вреда для организма усваивать спиртосодержащие продукты. Лишенный же фермента, дядя Николай приходил в состояние сильного опьянения, употребив даже малую толику пива или хлебного вина. А ставшие теперь ежевечерними посиделки в чайной непременно сопряжены с употреблением либо того, либо другого, так как нельзя же признаться, что ты болен, не имеешь фермента и потому хуже других. Ничего еще, если болезнь застигала дядю Николая непосредственно в колонии. Соседи приводили его домой, а чаще сообщали Эмме об очередном конфузе и советовали пойти самой или послать племянников да забрать мужа, уснувшего под столом в заведении либо на скамейке где-то неподалеку.

Недомогание дяди Николая не раз приводило к последствиям куда более печальным. Он возвращался с ярмарки, распродав товар и растратив по дороге все вырученные деньги. При этом даже не было полной уверенности, что товар он действительно распродал, а не потерял после того, как, пообедав в ресторации, пал жертвой своего редкого заболевания. С тех пор как в семье Бауэров поселились племянники Эммы Артур и Рольф, дядя Николай не ездил на ярмарку один. Его сопровождали когда Рольф, когда оба брата вместе. Свои сыновья для этого были еще слишком малы. Старшему к началу Великой войны исполнилось только девять, а младший родился весной 1914-го. У Эммы и Николая Бауэров росла еще дочка Гретхен – настоящая принцесса в окружении двух родных братьев и двух кузенов. Старшие мальчики втроем спали в одной комнате, малыш Яков – с родителями. Гретхен занимала отдельную девичью светелку, всю изукрашенную картинками, куклами и бантами, оклеенную обоями в мелкий цветочек. Остальные комнаты в доме Бауэров окрашены масляной краской поверх штукатурки.

Крашеные стены мыли каждый месяц. Среди домочадцев имелась прислуга – девушка-чухонка Анни, ночевавшая обычно в черной кухне на огромном сундуке либо на теплой лежанке при печке, хотя имелась в доме отдельная комната для прислуги, и зимой она пустовала.

Постоянно проживал в доме – в каморке, похожей на кладовку, но с окном, – работник Василий, помогавший следить за усадьбой, способный к ремонту всего, что ломается – от сеялки до колодезного сруба. Весной на сельскохозяйственный сезон нанимались еще крестьяне из соседней русской деревни и финны, порой до пяти человек. Финны считались предпочтительнее, называли они себя нюхтеры. К русскому языку самоназвание финнов не имело никакого отношения, и все же русские рабочие, зная о словце, нет-нет да и давали финнам чего-нибудь «нюхнуть» из озорства, порой даже с перебором на хулиганство. Тесного контакта между двумя категориями работников удавалось избегать, так как русские приходили из соседней деревни и туда же отправлялись ночевать, а нюхтеры жили в доме и в каменном сарае на нарах.

Артур и Рольф, петербуржцы, в детстве часто гостившие у Бауэров в колонии, на шестой версте по Выборгскому тракту, поселились тут вынужденно. В 1905 году их отец, Генрих Эргард, владелец художественной мастерской и модного фотоателье на Невском проспекте, скоропостижно скончался, оставив вдову с мальчиками пяти и семи лет. Вдова его Мария – родная сестра Эммы Бауэр – оказалась способной к ведению дел и довольно успешно продолжала управлять мастерской, сохранив персонал и клиентуру и даже расширив предприятие, следуя возможностям технического прогресса и собственного вкуса. Семья, осиротев, не бедствовала. Но спустя пять или шесть лет Мария Эргард встретила, как она говорила, любовь всей своей жизни – жандармского ротмистра Демина.

Сестер строгие родители выдавали замуж исходя из соображений практических. Эмма и Мария достались мужьям возрастным, серьезным, зажиточным. Отличавшаяся яркой красотой Мария пленила знатока искусств, простенькая Эмма очаровала крестьянина, единственного наследника крепкой усадьбы и старинного дома. С одобрения родителей шагнув под венец, девушки миновали сладкий период романтических ухаживаний. Марии эта радость, пусть с опозданием, но все же досталась. Иван Демин, в отличие от почившего мужа, ухаживал долго и тщательно, настолько деликатно проявляя свои чувства к Марии Федоровне, что она уже и не надеялась на благополучное разрешение сюжета их взаимной страсти. С Эммой она делилась своими сомнениями. С кем еще? Младшая сестра, вовсе не имевшая никакого опыта отношений с влюбленным мужчиной, боялась советовать. Вот если бы требовалось снять похмелье… Так Демин вроде бы не злоупотреблял. Развязка, заставившая себя ждать без малого два года, наступила благодаря продвижению Демина по службе. Перевод в Киев с повышением заставил ротмистра наконец объясниться и сделать предложение. Марии Эргард исполнилось к тому времени тридцать четыре года, Демину – тридцать восемь. Она решилась ехать за любимым в Киев.

Продав мастерскую, Мария толково распорядилась капиталом. Сыновей, обучавшихся в то время в престижной Петришуле, молодожены оставили в Санкт-Петербурге, справедливо рассудив, что образование должного уровня в Киеве мальчики не получат. Мария определила их на проживание к младшей сестре Эмме, выделив достаточное денежное обеспечение. Были отложены средства и на дальнейшую их учебу.

Городские мальчики оказались в сельской местности, причем старшими детьми в большой крестьянской семье. Впрочем, все их интересы по-прежнему сосредоточены были в столице, до которой из колонии рукой подать. Осень 1917 года старший из братьев Эргардов, Рольф, встретил студентом политехнического института. Революция восхищала его. Артур, выбравший военную карьеру, впервые не разделял в полной мере взглядов брата. Отречение государя кадеты, находясь под влиянием воспитателей, не поняли и не приняли. Они входили в революцию как бы с запозданием, сопротивляясь и удерживая всеми силами незыблемость разрушенных уже безвозвратно устоев.

Увлеченный электротехникой Рольф называл процесс запаздывания Артура «эффектом электромагнита». Если в катушку, по которой протекает электрический ток, внести сердечник, который благодаря этому движению наводит в катушке дополнительный, противоположно направленный ток, возникнет сила, выталкивающая сердечник. И, наоборот, если сердечник вынуть, сила будет магнит задерживать, как бы противодействуя любому изменению своего состояния.

– Держитесь за старое, а в конечном счете принимаете новое, и опять стараетесь удержать, противодействуя следующему наступлению новизны, – выговаривал Рольф Артуру, когда кадет, ставший к лету горячим приверженцем Временного правительства, приехал из корпуса на каникулы в колонию. – А жизнь летит по новым рельсам. Все вокруг изменяется, и ничего страшного нет в том, что пока получается кавардак. Вспомни, как мы убираемся в доме перед Пасхой! Сначала все вверх дном, а потом – блеск, красота и порядок, радующий глаз. А на Рождество, когда привозят елку, и она стоит посреди чистой кухни с грубо отрубленным комлем, осыпая все вокруг иголками, капая смолой? А? Ни пройти, ни проехать! И эти коробки, корзинки с украшениями навалены повсюду. Но стоит приложить усилия согласно известному плану… Да что тут объяснять, ты меня понимаешь.

Артур соглашался, однако толпы дезертиров, мутные личности уголовного вида, сердитые вооруженные солдаты и группы пьяных матросов на Невском трудно было воспринимать как временный кавардак перед Пасхой, который вот-вот обернется блестящей красотой и порядком. Он не видел прогресса в остановившихся заводах, в забастовках, бесконечных митингах и шествиях, в нехватке хлеба. Хотя и он тоже, как Рольф, увлекался электротехникой и знал особенность взаимодействия электромагнита с сердечником. Сердечник в катушку следовало проталкивать, применяя силу, если это нужно для правильной работы устройства. Артур внутренне готов был пойти на жертвы и, применив силу, вогнать всю эту разухабистую вольницу в рамки разумного. Конечно, для этого нужны четкие указания свыше и неукоснительно выполняемый план, объединяющий все здоровые силы общества, учитывающий интересы разных групп и течений.

Артур еще не вполне поверил в Учредительное собрание, когда Рольф уже разочаровался во Временном правительстве и сочувствовал большевикам. Его привлекала большевистская идея предоставления избирательного права с восемнадцати лет, а не с двадцати одного года, как постановило Временное правительство. Если бы предложение прошло в Петросовете, он мог участвовать в голосовании на выборах в Учредительное собрание. Желание голосовать ощущалось столь остро, что Рольф даже не отдавал себе отчета, за кого отдал бы свой голос. Не за большевиков, конечно. Его вдохновляла сама возможность делать выбор. Освобождение от ярма монархизма он воспринимал как безусловное благо и симпатизировал эсерам, причем в большей степени не левым, а правым. Узурпация власти и кровопролитие в столицах, случившееся в конце октября, обескуражили Рольфа.

Отпущенный из училища Артур, едва не ставший участником городских боев, день ото дня обретал решимость отправиться на юг, чтобы вступить в Добровольческую армию Корнилова. О том же мечтали многие его товарищи по кадетскому корпусу. Рольф, опасаясь угрозы гражданской войны, старался удержать брата дома, уповал только на Учредительное собрание и неизбежные перемены к лучшему, поскольку все худшее случилось.

Ноябрь сгорел в горячих спорах. Дядя Николай, не найдя достаточных оснований, чтобы встать на сторону одного из братьев, запил. Колония немцев, основанная девяносто лет назад выходцами из других, еще более давних немецких поселений России, жила прежним патриархальным укладом, переваривая страхи долетающих сюда новостей, изыскивая выгоды новых текущих обстоятельств. Сильно выросли цены на продовольствие, это было на руку пригородным крестьянам. Витавший в тревожном воздухе лозунг «Грабь награбленное», наоборот, вызывал тревогу, не вполне ясную. Награбленного-то у здешних обитателей ничего не было. Немалое имущество нажито честным трудом и коммерцией. Только вот как доказать это, если придут отбирать?

Еще весной Рольф с дядей Николаем при энергичном участии старшего из сыновей Бауэров Рихарда задумали построить при доме ледник. Построили. Теперь там хранились колбасы и окорока, и прочие съестные припасы, предназначенные большей частью для домашнего употребления, но также и на продажу. В каретном сарае и под навесом стояли законсервированные на зиму сельскохозяйственные машины. Уж их вряд ли захочет реквизировать гуляющая по Питеру солдатня. Винного погреба Бауэры по известной причине держать не могли. Однако в поисках несуществующего хранилища экспроприаторы могли разнести в пух и прах всю усадьбу. Ямщики, гонявшие тройки и обозы до Петрозаводска и в Финляндию, а также в сторону Вологды, часто останавливались на перекус в здешних заведениях, рассказывали тревожные подробности событий, происходящих в разных селениях, уездах и волостях по пути следования. Рассказанное казалось сущим безобразием и произволом.

Тетя Эмма боялась большевиков и спасалась – не столько от них, а больше от своего страха – молитвой. Кровь на шинели Артура привела ее в состояние такой отчаянной тревоги, что тетя без малого сутки проплакала. Как оказалось, она больше всего боялась, не убил ли кого ее племянник. Убедившись в результате тщательного допроса, что Артур никого не убивал, она взялась замывать пятно, которое так и не поддалось, а расплылось шире, и теперь его не удавалось скрыть под перекрестием кадетского башлыка. В конце концов, изобретательная тетя Эмма предложила залить пятно зеленкой, полагая, что так оно будет выглядеть, по крайней мере, безобидно. Артур, не желая окончательно испортить шинель, от зеленки отказался.

В Петрограде после выборов в Учредительное собрание вакханалия только усилилась. На улицах и вокзалах солдаты ловили кадетов, юнкеров, задерживали офицеров. Обыскивали, разоружали, избивали. В один из дней Рольф принес тревожную весть. Революционный комитет предлагает всем офицерам и юнкерам военных училищ явиться по какому-то адресу с целью регистрации. Ходил слух, что явившихся погрузят на баржи и повезут в Финский залив топить. Поверить в такое было трудно, твердых оснований для сомнения в исходе регистрации тоже не находилось. Озверение банды, захватившей власть в столицах и крупных городах, достигло высокого накала. Разумеется, требование «явиться и зарегистрироваться» не касалось пока кадетов, то есть Артура. И все же семья понимала: ему надо уехать, скрыться хотя бы до начала работы Учредительного собрания, когда – верилось – все придет в относительную норму. Рольф категорически протестовал против направления на юг. Разве что к маме в Киев, но там неспокойно и близок фронт. Перемирие, заключенное между Германией и большевиками, может в любой момент закончиться, а воевать, теперь уж очевидно, нечем и некому. Учитывая, как опасна сама по себе дорога, поездка в Киев виделась невероятно сомнительным предприятием.

Наконец, пришло письмо от Марии Федоровны Эргард-Деминой. Она подписывалась теперь двойной фамилией, подчеркивая неразрывную связь с сыновьями. Родившийся в Киеве брат Артура и Рольфа, естественно, получил одинарную фамилию Демин. Его никто из немецкой родни еще не видел, события в стране никак не располагали к путешествиям с младенцем на руках. К себе Демины не звали по той же причине: опасно ехать. Мама прислала адрес и рекомендательную записку к родственникам своего мужа в Усть-Сысольске, куда велела уехать обоим сыновьям на время смуты.

Эмма очень расстроилась, полагая, что Рольф по совету матери оставит их. За последние два года она привыкла полагаться на него как на старшего мужчину в доме. Николай в неспокойное время все чаще поддавался недугу и практически отошел от роли хозяина. Но, к счастью, Рольф не видел для себя веских причин ехать скрываться в глушь. Артур же довольно легко согласился отправиться по адресу, предложенному матерью. Договорились, что в Усть-Сысольске он поступит в гимназию, чтобы худо-бедно завершить обучение. Когда все успокоится, Артур мог бы поступить в университет. Военная карьера теперь виделась не такой привлекательной, хотя отказываться от нее окончательно он все еще не соглашался. «Эффект электромагнита», – подначивал его Рольф.

Письмо матери положило конец спорам. Вечером 30 ноября в доме Бауэров устроили прощальный ужин. За торжественно накрытым столом сидели бледный от волнения Артур, напротив него – сильно постаревший, с одутловатым, как бы помятым лицом дядя Николай в стеганом домашнем жилете поверх белой рубахи, тетя Эмма с аккуратной высокой прической и в сатиновом платье с широкими, собранными у плеч рукавами. Между ними прелестная Гретхен с большим белым бантом в темных с медной искрой волосах, ниспадающих тугими локонами. Стройная тетя Эмма выглядела намного моложе своего несчастного мужа. Казалось странным, что она каждый вечер ложится в постель с этим невзрачным слабым мужчиной, что в постели они исполняют взаимный супружеский долг, благодаря чему зачали и эту веселую девочку, и малыша Якова, которого держит на коленях широкоплечая чухонка Анни в белом накрахмаленном переднике и еще более крахмальной наколке в тонких пепельных волосах. Задумчивый высоколобый блондин Рольф в студенческой куртке и двенадцатилетний, рослый не по годам, широкий в кости Рихард, взволнованный до лихорадочного румянца во всю щеку, разместились по обе стороны от Артура.

Эмма обратилась к Рольфу с просьбой прочитать молитву. Он вскинул голову в попытке отказаться, но Эмма настояла: – Твой брат уезжает сегодня. Рольф после некоторого замешательства произнес по памяти отрывок из короткого псалма. Анни отпустила Якова и стала накладывать в тарелки мясо с фасолью, черпая из парадной фарфоровой супницы серебряным половником с костяной, причудливо инкрустированной серебряными монограммами ручкой. В том же стиле отделаны и столовые приборы, лежащие у каждой тарелки. Есть никому не хотелось. У Рольфа в горле стоял ком. Аппетит проявили только Рихард и малыш Яков, которому Анни помогала пользоваться ложкой. Много лет с тех пор, где бы ни подавали мясо с фасолью, Артур мысленно обращался к последнему ужину в доме Бауэров. Никого из них никогда ему не довелось больше увидеть. Если бы Артур знал, что родственники откажутся от него, а единственная встреча с малышом Яковом произойдет спустя шестьдесят лет, в другой стране и в совершенно иной жизни, он бы счел такое предсказание бесчеловечным, а судьбу – невыносимой.

– Барин!

Артур встрепенулся, открыл глаза и увидел хозяйку, сильно смутившую его своими недавними указаниями. Он быстро сел на лавке, обернувшись шинелью, не решаясь встать перед женщиной неодетым.

– Я пойду, барин. Вы уж не спите, гляжу, так за самоваром присмотрите. Умеете? Как у вас там, в Англии, самовары-то, поди, похожие на наши? Вот и присмотрите. А то и вставать скоро пора будет: гляди, как развиднеется, ехать вам. Потом тятя придет вьюшки закрыть, как печка протопится. Дров я заложила ровно.

–  Почему в Англии? – из всей довольно длинной речи незнакомки Артур выцепил только это.

– Тятенька сказал, английское войско идет на Чердынь. Так, стало быть, из самой Англии. Она смотрела мимо Артура, куда-то наискосок, будто смущаясь, а получалось лукаво и даже кокетливо.

«Я ей нравлюсь, – подумал Артур и обрадовался. – Фу, какая глупость!» – одернул он себя, но радости не убавилось.

– Да ведь ошибся твой тятенька. Русские мы. Русская армия Севера. Я вот уроженец Санкт-Петербурга. Русский подданный. Артур Генрихович Эргард. А там, – указал Артур на другой угол избы, где спал его товарищ еще с Архангельска, юнкер Котельников, – Иван Никифорович, родом из Вологды.

– О, какое имя-то у вас мудреное, – «Ивана Никифоровича» собеседница пропустила мимо ушей.

– Из немцев мое происхождение. Русский офицер. А тебя как звать?

– Катерина Павловна, – она передохнула, переступила с ноги на ногу. – Шилова. А вы, коли немец, так и картошку ростить умеете?

Ударение она делала на первый слог – ростить. Второй раз за утро Катя – теперь он знал ее имя! – поставила Артура в тупик. В колонии выращивали картофель. Он даже помогал Бауэрам в сезонных работах, имел кое-какое представление об агротехнике. Но не поручился бы, что умеет выращивать картофель самостоятельно. И при чем тут его немецкое происхождение? На лавке под образами зашевелился Иван Котельников. В горнице, очевидно проснувшийся, перестал сопеть капитан Шульгин, занимавший хозяйскую кровать как старший по званию. На второй кровати, на той, что поменьше, посвистывал носом штабс-капитан Чепурин, мужчина крупный, видный, однако уступавший званием худому и невысокому Шульгину. Чепурин перевернулся на другой бок и сделал губами звук, похожий на «тпрууу!». А вот губами ли?