Перо из крыла Ангела. Тайны творчества

Царица улыбнулась:

– Я не смогу уйти, они так любят и тебя и наш роман, кто же им еще расскажет обо всем…

– Но я не смогу жить без тебя

– Тогда оставайся.

– Не могу, я уже так привык работать в тишине и покое, а здесь на улицах расстреливают боевых офицеров…

– Но это не так страшно, дорогой, как то уныние и тишина, которая сводит с ума любого.

– Я знал, что творение отомстит за предательство, а месть, как говорит Темный, это закуска, которую подают холодной.

А потом зазвучал вальс, белый вальс и Елизавета пригласила Гения.

Они кружились в полутемном зале, и кажется, готовы были улететь куда-то в просторы. И все, кто были в старом кафе, повернулись, чтобы полюбоваться этой прекрасной парой.

– Сейчас никто так не танцует, – говорила какая-то старушка, которая боялась признаться своему спутнику, что она видела Гения и императрицу, это были они, хотя этого не может быть, но ведь было… Они вернулись в этом мир вместе, они танцевали рядом, и они наконец-то были счастливы.

В печали бытия есть странная примета:
Сближение на миг, разлука на века.
И этот свет во мгле, и бденье до рассвета,
Когда уже беседа наивна и легка.
И больше страсти бред не виснет в полумраке,
Когда обиды свет не может не терзать.
В такие вот часы написаны все драмы.
Но мы, не веря им, врываемся опять,

В какие-то стихи вплетаемся наивно,
Какие-то грехи готовы повторить.
И в предрассветный час смиряются все ливни,
И стрекоза над розой отчаянно кружит.
Она не понимает, откуда это снова
Такое чудо света, такая благодать.
И в этот миг, во мгле так значимо и Слово,
И жест, но только мне так хочется молчать.

И вот тогда вдали я снова профиль вижу,
И согнута спина, и музыка во мгле,
О, пианист ночной, и музыка все ближе,
И только откровенья бытуют на земле.
И этот свет в тиши, откуда он – не ясно,
Но в пустоте ночной могу уже понять.
Что ты со мной всегда, что эта жизнь прекрасна,
И близится рассвет, и мрак уйдет опять.

А ведь казалось нам, что мы еще в начале.
Какие-то стихи, штрихи иных стихий —
Над пропастью времен они опять звучали.
И бабочка кружилась над пламенем свечи.
И этот свет во мгле, и бденье до рассвета,
Когда уже беседа наивна и легка.
В печали бытия есть странная примета:
Сближение на миг, разлука на века.

Глава 9 Бунт литературных героев

В сообществе мертвых писателей стояла тишина и царил мертвый покой. Вторжение Гения и предательство Поэта, и гибель упертой Сказочницы на теплоходе «Адмирал Нахимов» стали последними сколько-нибудь интересными событиями, всколыхнувшими тот свет.

А потом они сидели, грустили, унывали, вспоминали о том, что они друг другу тайно и явно враждебны, и не было никакого просвета, никакого пути из лабиринта, где они то бездумно бродили, то сидели и не шевелились. Иногда бесстрастно спорили о том, могут ли быть писатели друзьями или не могут, ну если не друзьями, то хотя бы приятелями….

Кот Баюн и Темный долго были заняты какими-то чрезвычайно важными делами, но вернулись неожиданно на тот свет, они всегда возвращались к мертвым писателям, потому что испытывали к ним какое-то странное, плохо объяснимое чувство вины…

На этот раз, увидев унылейшие физиономии, кот даже присел и свистнул:

– Недаром святоши говорят, что уныние самый тяжкий грех, сдохнуть можно, если бы это был тот свет, а не этот, но тут и смерть не страшна бедолагам. Но святоши, когда свои книжки писали, наверняка не видели унылых мертвых писателей.

– Что за спор, а драки нет, – встрепенулся и сам привел себя в экстаз кот.

Писатели молчали, словно он не к ним, а к стенам обращался. Но кот никогда не отступал и не сдавался:

– Спрашиваю во второй раз, что у вас тут еще случилось. А говорят, на кладбище все спокойно… Врут, как всегда, и на кладбище бурлит жизнь, -повернулся он к Темному и подмигнул бесу:

– Может Очкастого позвать, он что-нибудь придумает.

И снова молчание.

– Оставь их, Баюн, они пребывают в забытьи, – отозвался бес, голос его казался каким-то низким и гулким, как раскат грома вдалеке.

– Что прямо все сразу и пребывают, ребята, не печальтесь, классикам еще хуже, чем вам, уж поверьте вашему коту, который никогда не врет и всех их никогда не видел в гробу в белых тапках, ведь они бессмертные.

– Чем это им хуже? – оживился на этот раз кто-то из писателей…

– А тем и хуже, – уселся перед ними и начал философствовать кот, – представьте себе, что у вас все мертвое и герои, и книги, лежат себе, никакого не трогают, нет им дела до вас и до мира, да это же подарок судьбы. А им о таком только мечтать можно. Забыли, что покой им только снится?

Начали выходить из оцепления и другие писатели. Кот явно над ними издевался, только слушать становилось все интереснее, а вдруг, он и правда докажет, что не иметь и проще, и легче, и лучше.

А кот уже вошел в раж, лапами махает и сочиняет прямо на ходу.

– Чтобы не быть голословным, давайте возьмет нашего вечно живого и всеми любимого Федора Михайловича (своего творца он трогать не стал – это показалось делом святым, а может у него были далеко идущие планы, кто его кота знает).

– А что Федор Михайлович, – сразу завопил критик Гадюкин, – вон тиражи какие, в каждом доме собрание сочинений и захочешь, не помрешь, – ему лучше всех всегда жилось и живется. Даже на каторге в Омске, нам бы такую каторгу кто организовал.

Критик понял, что он как всегда сказал глупость, но слово не воробей, оно уже вылетело, и поймать он его не сможет.

Темный улыбнулся, кто-то хихикнул, а кот расхохотался, да так, что остановиться не мог, его потом все вместе с трудом остановили, когда Темный стукнул его по спине, так словно он подавился.

– Ну, критик, ну, собака, умеешь ты кота и остальных развеселить.