Лабиринт без права выхода. Книга 1. Загадки Ломоносова

Псалтырь стихотворная

Эта острая стихотворная дуэль не только с откровенно грубыми выпадами, но и тонкой игрой слов, текстами и подтекстами наперевес, произошла в 1760 году. Но начал Михаил Васильевич осваивать создание многосмысловых произведений много раньше (скорее всего, ещё на Выгу). В 1743 году из-за своих «продерзостей» в конференции Академии и частых ссор с немцами Ломоносов, как известно, несколько месяцев «содержался под караулом» в холодной академической каморке. Его могло ждать суровое наказание. «Отлучённый от наук», как узник писал о себе в Академию в июне того года, он находился «в крайнем огорчении» и, надо полагать, не раз обращался к Богу с молитвами о помощи. В том числе и с молитвами, которые Симеон Полоцкий перевёл и издал в своей Псалтыри стихотворной, столь любимой бывшим воспитанником староверов.

Псалтырь, как мы уже говорили,– это книга молитв (псалмов) на все случаи жизни. Первоисточником её являются молитвы, которые начал записывать блаженный пророк и иудейский царь Давид, живший за тысячу лет до рождения Христа, поэтому содержание псалмов так или иначе связано с событиями жизни этого царя, его чувствами и мыслями. Глубина и красота этих текстов вдохновляли на подражание многих последующих составителей псалмов, лучшие из которых тоже вошли в «Псалтырь царя Давида». В третьем веке до Рождества Христова псалмы Давида, как и другие ветхозаветные тексты, были переведены с еврейского на греческий язык. В девятом веке н.э. св. братья Кирилл и Мефодий сделали их перевод на славянский язык.

В канонической псалтыри много размышлений, обращений к душе, наставлений и слов утешения в разных ситуациях, поэтому она широко применялась православными христианами при молитве. Псалтырь служебная (простая) уже в 16-17 веках, когда в Москве появились первые «печатни», стала наиболее распространённой книгой, издаваемой часто и достаточно большими тиражами. Это дешёвое издание являлось одним из главных учебных пособий на Руси.

Но «Псалтырь рифмованная Симеона Полоцкого» – особая книга. Это первое русское поэтическое произведение было очень дорогим изданием. Отпечатано в 1680 году в Верхней (царской) типографии как новый тип книги: с титульным листом, фронтисписом, выполненным гравюрой на меди выдающимся графиком того времени Симоном Ушаковым; сплошной двухцветный текст окружён рамкой из наборного орнамента, вверху – заставка, состоящая из орнаментальных завитков. Тираж её был не более 1200 экземпляров (предельный для этой типографии).

Ломоносов, конечно, был знаком с Псалтырью С. Полоцкого, но где и когда именно произошло это знакомство? Некоторые его биографы полагают – у Дудиных, снабдивших Михайлу учебниками. Мол, в этой семье была такая книга, которую они щедрой рукой могли отдать соседскому любителю чтения заодно с учебниками, благодаря чему будущий поэт и учёный открыл для себя мир поэзии.

Но это очень сомнительно и даже совершенно невозможно: как столь дорогое, выпущенное всего один раз достаточно небольшим тиражом издание могло попасть на край света в «крестьянскую библиотеку» Дудиных и тем более быть просто так отданным ими соседу? Уже во времена Ломоносова это было очень редкое издание. Известно, что в Архангельской губернии до революции имелся всего один экземпляр этой книги – в фундаментальной библиотеке Архангельской духовной семинарии.

Понимая это, некоторые исследователи переносят знакомство Ломоносова с Псалтырью рифмованной в библиотеку холмогорского архиепископа. Но и это совершенно невозможно. Дело в том, что в 1690 году, через десять лет после смерти Симеона, во время очередного обострения борьбы с «латинниками» и их униатской идеологией, эта книга, как и часть других произведений Полоцкого, была запрещена патриархом Иоакимом по идеологическим соображениям. Иоаким считал, что «тайный иезуит» Полоцкий «пропитал» свои стихотворные переводы молитв царя Давида ненавистным ему, Иоакиму, и его многочисленным сторонникам литинством, вложив в тексты псалмов свой смысл.

Архиепископ в Холмогорах мог иметь такую книгу, но знакомить кого-либо из прихожан с её содержанием, отнесённым по духу к антихристианским,– никогда! По той же причине Ломоносов не мог увидеть это запрещённое сочинение во время учёбы в Московской духовной академии. Остаётся только признать, что встреча юного Ломоносова с Псалтырью Полоцкого произошла на Выгу – староверам-то, известным собирателям запрещённых книг, патриарх-никонианин не мог ничего запретить.

Конечно, Симеон Полоцкий был ярым и очень влиятельным врагом старообрядцев, но стихи его по тем временам были хороши, и толерантные в не принципиальных для них вопросах выговцы использовали их в своих целях. Одна из авторитетных исследователей истории Выговской пустыни В.Ф. Панченко писала: «На Выге укоренилась древнерусская монастырская традиция пения духовных стихов. В поэтический репертуар выговцев входило более 250 стихов с распевами. Первоначально стихи помещались в певческие сборники смешанного состава. В них средневековые „покаянные и умилённые” стихи соседствовали с польско-украинскими кантами, псалмами иеромонаха Симеона Полоцкого…». Любители поэзии, сочинявшие и декламирующие стихи по любому удобному поводу, выговцы, как видим, знали главные стихотворные произведения Полоцкого наизусть и даже пели их.

Так что в 1743 году в узилище, лишённый на время заточения возможности заниматься наукой, Ломоносов, молясь о своём освобождении и наказании врагов, вполне мог вдохновенно, как Симеон Полоцкий в своё время, обратиться к Всевышнему словами какого-нибудь псалма Давида, но уже в своём стихотворном переводе, также вложив свой смысл в канонический текст. Например, в текст 143-го псалма, в котором Давид, по его версии, обращается к Творцу с теми же мыслями и чувствами, которые испытывал в тот момент он сам. И у Ломоносова рождаются актуальные для него тогда строки:

Вещает ложь язык врагов,

Десница их сильна враждою,

Уста обильны суетою;

Скрывают в сердце злобный ков…

Узник просит у Всевышнего защиты:

Избавь меня от хищных рук

И от чужих народов власти:

Их речь полна тщеты, напасти,

Рука их в нас наводит лук.

Перевод этого псалма, порядковый номер которого символически совпал, а возможно, специально выбран Ломоносовым, с годом его заточения, звучал как угроза божьей кары врагам:

И молнией Твоей блесни,

Рази от стран гремящих стрелы,

Рассыпь врагов Твоих пределы,

Как бурей плевы разжени.

Теперь нужно было, чтобы не только враги, но и друзья, соплеменники услышали эти стихи, поняли, что он не собирается сдаваться. Но как ему, находящемуся под следствием, лишённому слова и свободы, легализовать эти строки, сделать их публичными, донести до врагов своих угрозы неминуемого наказания их Всевышним; как очиститься от наветов?

Ломоносов искал и нашёл гениальное решение: своих тогда ещё друзей – поэтов Тредиаковского и Сумарокова, с которыми вёл теоретические споры, возникшие при переходе русской поэзии на тоническое стихосложение, уговорил организовать своеобразный литературный конкурс и переложить русскими стихами «какой-нибудь, например, 143-й» псалом царя Давида. Они приняли его предложение, и творческое состязание состоялось летом 1743 года.

Уже осенью его результаты были сданы в типографию для издания отдельной книжкой под названием «Три оды парафрастические Псалма 143, сочиненные через трех стихотворцев, из которых каждой одну сложил особливо». А это значит, что ломоносовский стих, в отличие от автора, вышел на свободу, и его слова были услышаны его врагами. Стихи напечатаны без подписей, чтобы читатели могли объективно назвать лучшее, более «правильное» в смысле выбора стихотворного размера, но в предисловии имена трёх участников состязания были указаны: «Знающие их свойства и дух, тотчас узнают сами, которая ода через которого сложена».

Почему можно считать, что инициатором и организатором творческого состязания был именно Ломоносов, а не, скажем, Тредиаковский? Потому что это время в жизни Василия Кирилловича было не самым лучшим для таких инноваций. Он ещё не оправился от глубокого потрясения, пережитого в 1740 году, когда министр Волынский потребовал, чтобы поэт написал стихи для шутовской свадьбы в Ледяном доме, задуманной Анной Иоанновной. Недовольный реакцией Тредиаковского на это поручение, вельможа прилюдно избил его палкой, да ещё и приказал высечь.

Случилось это в доме Бирона, который посчитал себя оскорблённым таким самоуправством и донёс о случившемся императрице. А вскоре, так совпало, началось дело об измене Волынского, куда приплели и дело об избиении Тредиаковского, что придало неприятному случаю ещё более широкую огласку. Волынского казнили, но Василию Кирилловичу, унижение которого стало практически публичным, не особо полегчало и даже, наоборот, прибавило врагов из числа друзей казнённого вельможи.

Это настроение униженности, своей ничтожности звучит и в его переводе псалма:

Но смотря мою на подлость

И на то, что бедн и мал,

Прочих видя верьх и годность,

Что ж их жребий не избрал,

Вышнего судьбе дивлюся,

Так глася, в себе стыжуся:

Боже! кто я, нища тварь?

От кого ж и порожденный?

Пастухом определенный!

Как? О! как могу быть Царь?

Действительно, какой он, после публичной порки, Царь? После всех этих событий Тредиаковский мог мечтать не об организации состязаний с кем бы то ни было, а разве только о покое и уединении, чтобы можно было спокойно работать. В это время молодые Ломоносов и Сумароков уже наступали ему, как говорится, на пятки, поэтому уважительное приглашение поучаствовать в состязании поэтов на правах мэтра, а затем написать вступительное слово к сборнику, конечно, не могло оставить его равнодушным. Но не более.

Сумароков в годы учёбы в кадетском корпусе подражал Тредиаковскому, но к описываемому периоду испытывал в творчестве сильное влияние од Ломоносова и поэтому в состязании выступал на его стороне. В это время Александра Петровича, ещё достаточно молодого человека и мало кому известного поэта, жизнь пьянила, манила многими соблазнами, но в то же время пугала своей скоротечностью и тщетностью мечтаний. Всё суета сует! С таким настроением не организуют состязания, не мечтают о лаврах победителя; он здесь пока просто участник.

Академия наук к этому поэтическому конкурсу, одним из участников которого был арестант без ясного будущего, не имела никакого отношения. Однако без разрешения её руководства книжку в академической типографии напечатать было нельзя. Такое разрешение 31 августа, после послабления режима содержания узника Ломоносова, было получено. Но из заявленных 500 экземпляров лишь 200 были изданы затем за казённый счёт, остальные авторам пришлось допечатывать на свои деньги и деньги «спонсоров».

Не было никаких «жюри» и «судей» и официально итоги самодеятельного конкурса не подводились. Это уже позднее коллеги по поэтическому цеху и литературные критики признали, что в теории гораздо ближе к истине оказался Тредиаковский, но в художественном отношении победил Ломоносов: его переложение 143-го псалма было признано более лаконичным, экспрессивно мощным, утверждающим торжество справедливой мести. Для истории и литературоведения это стало важнее всего, а то, что у Ломоносова в этом состязании была другая, более важная для него на тот момент задача, даже, я бы сказала, сверхзадача, – осталось «за кадром».

Здесь есть ещё одна интересная деталь: Сумароков в своём творчестве и до этого состязания нередко обращался к стихотворным переводам псалмов, Тредиаковский – нет. Но участие в конкурсе так увлекло Василия Кирилловича, что он в 1750-53 создал свой вариант Псалтыри стихотворной, который был в целом одобрен Святейшим Синодом, хотя при жизни Тредиаковского по разным не зависящим от него причинам так и не был издан.

Ну, а Ломоносов, вскоре выпущенный на свободу, ещё не раз пользовался испытанным им приёмом, когда надо было «выговориться». Тогда он вкладывал в переводы псалмов свою боль, надежду, свою тщательно скрываемую правду, что мы уже видели на примере псалма 26-го со строчками: «Меня оставил мой отец и мать…». Так что к стихотворно переложенным Ломоносовым псалмам с полным правом можно, думаю, применить понятие мениппея и рассматривать их как не просто переводы, а самостоятельные двусмысловые произведения.

Уже упоминавшаяся нами выше литературовед Д.К. Мотольская первой сделала этот вывод: «„Прикрываясь” псалмами… Ломоносов высказывал такие взгляды, которые он не мог бы высказать как свои собственные». И Пушкин из всех поэтических произведений Ломоносова выделял именно его переводы: «…переложения псалмов и другие сильные и близкие подражания высокой поэзии священных книг суть его лучшие произведения». Знал ли, чувствовал ли Александр Сергеевич истинный смысл ломоносовских псалмов? Думаю, что да – с его-то поэтическим чутьём, с его-то любовью к литературным экспериментам.

Пушкин и Ломоносов

Я не случайно «отвлеклась» и так много времени посвятила этому вопросу. В поисках доказательств гипотезы о происхождении Михаила Васильевича, родившейся в ходе исследования, я долго блуждала мыслью по ломоносовскому и послеломоносовскому времени, много раз «натыкаясь» в пространствах своих не всегда ясных знаний и памяти на А.С. Пушкина. Он что-то говорил о Михаиле Васильевиче, как-то оценивал его, но всё это было очень коротко: цитатно и фразеологично.

И вот после очередной виртуальной встречи с классиком на запутанных дорожках ломоносововедения я задумалась: как же так, почему Пушкин, сердечно друживший с детьми внучки Ломоносова Софьи Алексеевны Раевской и с ней самой, в общей сложности более полугода живший в этой семье во время южной ссылки, Пушкин, которому, по всем ощущениям, был духовно близок гений Ломоносова, Пушкин, который работал в закрытых для всех архивах и мог, наверное, узнать что-то важное, неизвестное ранее об этом великом человеке, так ничего и не написал о нём существенного, цельного? Разве жизнь учёного, о многих гранях которой так мало известно, не давала к этому повода?

Но, с другой стороны, что он мог написать, если бы даже узнал? Он, практически всю сознательную жизнь находившийся под гласным надзором; он, чьим личным цензором был сам всесильный государь, обладавший единоличным правом казнить и миловать своих подданных? Да, Пушкин на основании каких-то свидетельств мог логически воссоздать события минувших дней, узнать что-то очень интересное в различных источниках, мог даже прочитать в архивных документах нечто, подтверждающее, например, уже тогда существовавшую версию, что Ломоносов – сын Петра, но кто бы дал ему это опубликовать? По крайней мере – открыто.

А если не открыто? Ведь Ломоносов в 18 веке, как мы только что видели, решил для себя этот вопрос. А в 19 веке, во времена Пушкина, это стало сделать ещё проще. Александр Сергеевич формировался как личность, как поэт, как гражданин, наконец, в период, когда масонство, проникнувшее в Россию в 18 веке, переживало пик своего развития в нашей стране. Тайные общества, тайные знания, тайная литература – всё это хлынуло в конце 18 – начале 19 века в обыденную жизнь просвещённых людей широким потоком, перестраивало мозги, учило существовать в двух, трёх плоскостях одновременно, когда говорится одно, подразумевается другое, делается третье. В 1822 году масонство было запрещено, но не исчезло.

Либеральные идеи, занесённые в Россию масонами и культивированные ими здесь, пустили глубокие корни в умах российской интеллигенции. Её представители хорошо понимали друг друга и могли пользоваться в литературе, например, такими конспирологическими приёмами, как создание мениппей, где главный, но тайный сюжет, а то и не один, прятался в глубинах обычного на первый взгляд текста – например, простодушной сказки. Той сказки, которая, по словам А.С. Пушкина, «ложь, да в ней намёк», где каждое слово имеет свой смысл и вплетается в сюжетные узоры, играя разными красками, как перо павлина. Если «правильно» прочесть такую сказку, многое, наверное, можно узнать о секретах автора из первых, так сказать, уст.

Но. Можем ли мы использовать художественное произведение в качестве источника исторической информации? Тем более – сказку? Известный отечественный историк-источниковед, академик АН СССР, профессор МГУ И.Д. Ковальченко (1923-95) в своём фундаментальном труде «Методы исторического исследования», отмеченном Государственной премией, обратил внимание на эту проблему и выделил источники изобразительные, в том числе письменные литературно-художественные источники, как особую форму выражения социальной информации. Он писал: «В содержательном плане зафиксированная в них информация об исторической действительности имеет специфические методы и формы выражения и в этом смысле в значительной мере является как бы закодированной, а поэтому и скрытой. Для её „прочтения” и использования в историческом исследовании необходима дешифровка, своеобразное „снятие” прикрывающей её системы изобразительных принципов и методов, присущих эпохе создания этих источников. Задача эта особенно важна применительно ко всякого рода нереалистическим отражениям действительности»79. (Все выделения в данной цитате сделаны мною. – Л.Д.)

Попробуем найти такое произведение с «нереалистическим отражением действительности» (то есть сказку) и «добавочными приёмами искусства» (то есть мениппею) у Пушкина и выделить в нём адекватную информацию. Через «парадный вход» точно не получится: настоящие шедевральные мениппеи устроены так, что без особого ключа их не то что не «откроешь», ни за что и не разглядишь. Поэтому мы зайдём, так сказать, с чёрного, не охраняемого (в нашем случае – пушкинистами и ломоносововедами) входа.

Сказка о царе Салтане

Итак, мы знаем, кто нам нужен: царь и его сын. Есть у Пушкина сказка с такими действующими лицами? Конечно, есть – «Сказка о Царе Салтане и сыне его Гвидоне…». И что? А ничего! Сказка как сказка, у меня, например, самая любимая из всех пушкинских. Когда я читала её в своё время детям, у меня создавалось ощущение, что качусь с высокой горки на быстрых санках: с первых слов без остановки само собой катится. Там, где «ветер по морю гуляет…» – подъём с санками наверх и снова по горке – только ветер в ушах; всё ясно-понятно, никаких мениппей.

Но это – если читать быстро, поспешая за героями произведения. А если медленно, вдумчиво? Тогда (проверьте сами!) сразу множество вопросов зароится в голове. Почему, например, в сказке с явным русским колоритом герои-мужчины носят не то что нерусские – вообще непонятно какие имена, а ни у одной из героинь имён нет вообще. Ткачиха, повариха, царица – это же принадлежность к определённой, скажем так, «производственной деятельности». Одна баба Бабариха (явно главная баба в компании) имеет то ли имя, неизвестно, каким народом используемое, то ли прозвище, не разгаданное до сих пор никем, несмотря на многочисленные попытки.

Возможно, и у героев это вовсе не имена? Например, царь Салтан – двойное обозначение «профессии»: он и царь, и одновременно – султан. Может такое быть? Не только может, но и, если вспомнить учебник истории за седьмой класс, действительно было такое однажды в русской истории! После второго Азовского похода (1696 год), когда Пётр I отвоевал у турецкого султана приазовские и причерноморские земли, и до Прутского похода (1711 год), когда эти земли пришлось отдать обратно, для населения данной территории владыкой был русский царь Пётр.

Это уже потом, когда удалось присоединить к России земли многих других народов, он стал именоваться императором, а в те пятнадцать лет был только царь-султан, в русском звучании салтан – так издревле звали на Руси восточных владык. Например, автор Ермолинской летописи (15 век) писал: «… салтанъ турьскои посылалъ на Кафу и взялъ ея»; в «Слове о полку Игореве» (12 век) читаем похвалу князю Ярославу Галицкому: «Грозы твои по землям текут, отворяешь Киеву врата, стреляешь с отчего золотого престола салтанов за землями».

В название сказки Пушкиным вынесены главные действующие лица: царь Салтан, князь Гвидон (в отношении которого дано особое указание – сын его) и царевна Лебедь. То есть отец и двое его детей. При этом дочь имеет статус царевны – лица, официально относящегося к высшей государственной власти, а Гвидон не царевич, хотя и относится к царскому роду, о чём говорит его не нарицательное, а, как мы предположили, указательное отчество – Салтанович (сын царя-салтана). И, значит, он внебрачный сын своего отца, просто князь, лицо частное.

Поскольку в славянских святцах нет такого имени – Лебедь, то надо понимать, что это сравнительная характеристика царевны, которую так звали (встречается в литературе) за нежный изгиб шеи и белоснежную кожу. В таком случае и Гвидон – тоже не имя, а характеристика, только «спрятанная», законспирированная, что может означать, что дочь – существо явное, сын – тайное.

Многие штатные и нештатные пушкинисты бились над разгадкой этого имени. По самой распространённой версии считается, что оно происходит от древнегерманского Guitte, что в переводе означает – живущий в лесах. Но тогда Гвидон Салтанович – это не имя-отчество, а законспирированная характеристика: живущий в лесном краю сын русского царя, владевшего частью турецких земель. Кстати, и сегодня одна из самых зелёных территорий России – Архангельская область, лесные угодья которой составляют более 22 миллионов гектаров.

И тогда получается, что название пушкинского шедевра «Сказка о царе Салтане, о сыне его славном и могучем богатыре (чем не характеристика Михайлы Васильевича!) князе (после смерти на родине учёного в дни его юбилеев панихиду служили по „болярину” Ломоносову) Гвидоне Салтановиче и о прекрасной царевне Лебеди» дешифруется так: «Некоторые сведения из жизни царя Петра Первого, который с 1696 по 1711 год был также султаном для населения завоёванных им приазовских земель; его сына-богатыря Михаила, славного учёного, выросшего в лесных краях Русского Севера, не ставшего царевичем, но всё же получившего за свои заслуги перед государством дворянство; Елизаветы Петровны – дочери царя Петра, которая особой красотой и статью была похожа на лебёдушку» (вспомним стихотворение Г. Державина «Царь девица», посвящённое этой императрице:

Очи светлы голубые,

Брови чёрные дугой,

Огнь – уста, власы – златые,

Грудь – как лебедь белизной.)

Вот такая своего рода «ревизская сказка»: так в 18 – первой половине 19 века назывался официальный документ, представлявший одновременный срез нескольких поколений семьи.

Надо отметить и то, что название произведения было явно стилизовано Пушкиным под распространённые в 18 веке заглавия лубочных повествований. Думается, это было сделано не случайно: любое длинное название долго не живёт – народ быстро укоротит. Так и произошло: главный смысл сказки, заложенный в «народном» названии её, «спрятался», так как уже вскоре после первой публикации прижилось сокращённое название – «Сказка о царе Салтане», а если кто и вспоминал полное название, то в смысл его вряд ли уже вдумывался. Так Пушкин на виду у всех притаил главную мысль своего произведения: у царя-султана был тайный (внебрачный) сын-богатырь.

Уже слышу, слышу возражения, что так можно «интерпретировать» всё, написанное Пушкиным. А вы знаете, некоторые известные литераторы и литературоведы именно так и считали. И, думается, они были правы, полагая, что если бы Пушкин не «шифровал» свои шедевры, ни один из них не увидел бы свет, а после смерти поэта все его труды были бы просто уничтожены или надёжно спрятаны в архивах. Не случайно талантливый поэт и переводчик, автор поэтического цикла «Пушкинские эпиграфы» Арсений Тарковский сокрушался: «Нет загадки более трудной, более сложной, чем загадка Пушкина. Очень многое у Пушкина – тайна за семью замками».