Лабиринт без права выхода. Книга 1. Загадки Ломоносова
Дружбе их помогало и то, что оба они жили в Боновом доме (думается, это было заранее предусмотрено их покровителем Прокоповичем), что известно из информации 1745 года об академическом заседании, на котором разбирались обстоятельства очередной ссоры Сигезбека со своим студентом. Инцидент был вызван тем, что Крашенинников всё же не вытерпел и пожаловался академическому начальству на буйное поведение взрослых сыновей профессора, мешавших жить соседям и систематически избивавших прислугу. М.В. Ломоносов встал на сторону друга; ему и раньше приходилось наводить порядок в отношениях коллег-соседей.
В том же 1745 году студент кафедры биологии Крашенинников был утверждён в звании адъюнкта. Вскоре Сигизбек за все его «неправды» был изгнан из Академии, а Степан Петрович поставлен на его место. Адъюнкт не подсиживал профессора – просто больше некому было доверить кафедру. Но он доказал, что выбор был сделан правильный: через несколько лет С.П. Крашенинников, первым из русских, был утверждён профессором естественной истории.
Я не буду останавливаться на путешествиях Крашенинникова, его работе в Академии, на книге, сделавшей его европейски знаменитым человеком – обо всём этом есть огромное количество информации, которую может найти любой желающий. Добавлю лишь некоторые сведения о его семье, что дошли и до наших дней. Степанида Ивановна родила мужу пять дочерей и сына Василия, появившегося на свет за полтора года до смерти отца. Известно, что жили Крашенинниковы в большой нужде, когда не на что было даже купить лекарство постоянно болевшему Степану Петровичу, и он просил у коллег помощи. Умер профессор в возрасте сорока трёх лет зимой 1755 года от тяжёлой формы туберкулёза. Умер в глубокой, пишут биографы, нищете и хоронили его за счёт Академии.
Это, конечно, удивляет, так как он получал точно такую же профессорскую зарплату, как и все его коллеги, в том числе и иностранцы, которые, может, и хотели бы получать больше, но не роптали, так как знали, что в Германии им будут платить ещё меньше. Тот же скандалист Сигезбек восьмерых взрослых детей как-то тянул, никто из них по миру не ходил. А дети Крашенинникова после его смерти пошли. По крайней мере, так утверждал драматург и поэт А.П. Сумароков в комедии «Опекун», написанной в 1760-е годы. Вот один из диалогов этой популярной тогда пьесы:
– А честного-то человека детки пришли милостыню просить, которых отец ездил до Китайчатого царства и был в Камчатском государстве и об этом государстве написал повесть; однако сказку его читают, а детки-то ходят по миру; даром, что отец их был в Камчатском государстве. И для того, что они в крашенинном платье ходят, называют их Крашенинникиными.
– А ежели бы это дошло до двора, так может быти, чтоб таких людей дети по миру таскаться и перестали.
– А когда у кого что своё есть, так ему нет нужды, знает ли о нём двор, или нет.
У вдовы профессора Крашенинникова ничего своего, как оказалось, не было. Могла ли она и в самом деле надеяться на милость двора, помощь императрицы, тем более, если Степан Петрович поделился с женой какими-то своими обидами на судьбу? Наверное, могла, если Елизавета Петровна знала о существовании этого своего родственника.
Но сказал ли Прокопович цесаревне перед смертью обо всех трёх её кровных братьях, или только о своих любимых Грише да Михайле? Вообще-то должен был, наверное, сказать, но уж очень Степан, и внешне, и по характеру, отличался от братьев и отца. Не прикипел к нему ни сердцем, ни душой Феофан и, похоже, умолчал; по крайней мере, Елизавета Петровна в его непростой жизни никакого участия не принимала – нет этому видимых свидетельств.
Степаниде Ивановне, которая сразу после смерти мужа подала в Академию прошение о материальной помощи, было выдано 858 рублей его годового жалованья вместе с пособием на похороны. Помогали ли ей коллеги мужа, соседи, друзья? Ну, если не все, то хотя бы Михаил Васильевич, который был его другом, по нашей версии – кровным братом, а по версии Сумарокова – если не официальным, то хотя бы по дружбе опекуном его семьи?
Возможно, в первое время, пока были деньги, Степанида Ивановна особо и не нуждалась в помощи, а потом Ломоносов переехал, как известно, в собственный дом на Мойке и мог потерять Крашенинниковых из виду. Однако за творчеством своего оппонента Сумарокова он следил, и его информацию о бедственном положении вдовы и её детей не мог не принять во внимание.
Думается, подросший сын ректора академической гимназии и университета Крашенинникова Василий был принят по рекомендации Ломоносова на учёбу, получил достойное образование. По крайней мере, в РГАДА имеются сведения (ф.286) об одном Василии Степановиче Крашенинникове, чиновнике Герольдмейстерской конторы, получившем в 1777 году чин коллежского регистратора. Это самый низший чин по Табели о рангах, но он уже давал человеку личное дворянство. Возможно, это был 24-летний сын Степана Петровича, однако далее судьба его, к сожалению, не просматривается. Как неизвестна и судьба жены и дочерей учёного.
Но зато известно, что своим «отдалённым предком» профессора Крашенинникова считали потомки некоего поручика в отставке Петра Дмитриевича Крашенинникова (1759 – до 1819), который в 1780-х годах переселился с семьёй и своими крестьянами из Симбирской губернии в один из районов Оренбуржья, основав здесь село Петровское.
Пётр мог приходиться Степану Петровичу Крашенинникову только племянником – сыном его сводного, по нашей реконструкции, брата Дмитрия. Тогда почему они считали академика предком? Возможно, Степанида Ивановна, окончательно обнищав, нашла родственников мужа, и они приняли её с детьми (или только младших детей) в свою семью. Тогда одна из дочерей могла выйти замуж (не часто, но такое бывало) за кузена, который ей, в общем-то, учитывая нашу версию, не совсем и родственник. Если в этом браке появились на свет дети, то они были уже внуками Степана Петровича. Так или не так всё было, но эта линия рода Крашенинниковых во всех поколениях высоко чтила знаменитого «предка», гордилась своей фамилией и старалась поддерживать её честь добрыми делами.
А Пётр Дмитриевич, поселившись, можно сказать, в райском уголке российской земли, рачительно повёл хозяйство и стал одним из самых богатых людей этих мест. Он много радел об образовании крестьянских детей. Среди его потомков были военные, учёные, врачи, учителя, художники, агрономы, верой и правдой служившие народу. Среди известных людей рода можно назвать правнука Петра Дмитриевича – натуралиста, создавшего богатую коллекцию чучел животных Оренбургского края, и прапраправнука – известного в своё время оренбургского писателя. Хотя к нашему исследованию это уже не имеет никакого отношения, но приятно сознавать, что научный подвиг родственника стал для хороших людей примером в жизни.
…Академика С.П. Крашенинникова в 1755 году похоронили при строившейся тогда на Васильевском острове, неподалёку от Ботанического сада, церкви Благовещения. Впоследствии это кладбище было упразднено и забыто. В 1988 году останки учёного случайно обнаружили при проведении земляных работ на территории бывшего Благовещенского кладбища. Учёный был перезахоронен в музейном некрополе Александро-Невской лавры (Ломоносовская дорожка). Тогда же на могиле его установили мраморный памятник в форме колонны с вазой-светильником наверху.
Пётр и его «резервные» дети
Царь Пётр никогда в жизни не встречался со своими «резервными» сыновьями Степаном и Михаилом. А вот Григория, который находился при доме Прокоповича, не мог не видеть. И, возможно, «барашек» благодаря этому превратился, сам того не ведая, в претендента номер один на российский престол, хотя и о других своих «резервных» сыновьях Пётр Алексеевич, думаю, больше не забывал.
Я долго искала даже не подтверждение, а хотя бы какой-нибудь документальный намёк, говорящий о правильности хода моих рассуждений в отношении проекта «Резерв». И нашла-таки его в письме государя старшему сыну от 11 октября 1715 года. В нём Пётр I угрожает Алексею: «…я, с горестию размышляя и видя, что ничем тебя склонить не могу к добру, за благо изобрел сей последний тестамент [духовное завещание] тебе написать и еще мало пождать, аще нелицемерно обратишься. Ежели же ни, то известен будь, что я весьма тебя наследства лишу, яко уд гангренный, и не мни себе, что ты один у меня сын (выделено здесь и ниже мною. – Л.Д.) и что я сие только в устрастку пишу: воистину (Богу извольшу) исполню, ибо за мое отечество и люди живота своего не жалел и не жалею, то како могу тебя, непотребного, пожалеть? Лучше будь чужой добрый, нежели такой непотребный».
Здесь, как видим, Пётр говорит (и клянётся Богом!) не о детях вообще, а именно о каком-то сыне или даже нескольких сыновьях. Но, может быть, речь в письме шла о Шишечке? Нет, Пётр Петрович ко времени написания этого письма ещё не родился, он появится на свет через 18 дней – 29 октября. УЗИ, чтобы выявить, что родится именно мальчик, изобретут только через два с половиной века, а так называемые народные методы уж очень недостоверны, чтобы столь убеждённо использовать полученную с их помощью информацию в таком серьёзной деле. И потом, речь в письме идёт явно об уже существующем сыне или сыновьях.
Последняя же фраза в приведённом нами фрагменте письма тоже многозначительна. Законному, но «непотребному» на равных противопоставляется некий «чужой добрый», который, в контексте данного письма,– тоже сын. То есть у Петра, как он говорит, есть ещё сын (сыновья), но он (они) ему – чужой (чужие)? А с другой стороны (т.е. по нашей версии), разве это не так? Дети, о которых мы говорим, рождены от чужих женщин, воспитываются не им, отцом, а другими людьми, они сыновья, но пока ещё незнакомые, чужие ему; он ещё не определил, «добрые» ли они, оправдают ли его надежды. Но они есть!
Так получилось, что их коронованный отец, умерший, когда «тройне» исполнилось всего по 13 лет, не смог довести свой «проект» до конца. Эти сыновья так и остались для него чужими, «резервными», но, думается, он знал о них всё. Феофан, безусловно, сообщал ему о многогранных художественных талантах своего любимца Гриши Теплова. Стёпа Крашенинников рос настоящим «солдатчёнком». С Севера шла информация о том, что из Михайлы Ломоносова может получиться толковый мореходец.
Если бы ещё хоть пару лет продлилась жизнь Петра Великого, он бы выбрал, наверное, из трёх способных, трудолюбивых мальчиков самого лучшего. Или приблизил бы к себе всех троих. Но к началу его болезни ни один из них не был пока готов понять (и принять) ту высокую миссию, для которой они были рождены – продолжить начатое им дело. А к концу дней жизни царя-преобразователя уже всё решалось без него.
С 1725 года, когда умер Пётр Великий, судьба его детей зависела от воли случая и от Феофана. А он, свидетель последних дней жизни Петра и первых дней всевластия Меншикова и Екатерины I, знал, на что эти люди готовы, чтобы не упустить свой шанс. Если их на пути к трону не остановил даже пусть и смертельно больной, но ещё живой император Пётр, то уж тем более не остановит невесть откуда взявшаяся «бумага» за его подписью о праве на трон неких «резервных» преемников. Мальчишек тут же просто сотрут с лица земли.
Думается, именно в те нелёгкие дни прощания с Петром Феофан понял, что по крайней мере Григория, ставшего для него за шесть лет близким человеком, он ни за что не отдаст на это заклание: пусть «барашек» никогда не узнает о своём изначальном предназначении и служит России на научном поприще, он его к этому подготовит. Ну а с теми двумя – как судьба сложится.
Позицию своего наставника по этому вопросу Теплов невольно раскрыл в одном из разговоров с глуховским протоереем, о котором мы говорили выше: «Покойный преосвященный Прокопович и сам бы теперь доволен был, что он в своих догадках обманулся; он иногда про меня говорил: „этот мальчик имеет немаловажные дары природы, да только несчастлив”. А теперь я по милости государыни имею ленту». Григорию для счастья, как оказалось, было достаточно милости сильных мира сего. А ведь Феофан, судя по всему, говорил о других дарах «природы», которые так и остались втуне.
Прокопович искренне боготворил Петра Первого, всецело разделял его политические убеждения, в основе которых лежала теория так называемого просвещённого абсолютизма. У него, как и у Петра, были многочисленные враги, и по смерти государя началась очень сложная и даже опасная жизнь, которая могла отразиться и на никому уже не нужных потайных детях царя. Но сам Феофан чувствовал ответственность за них. Григорий им практически усыновлён. Степан зачислен в Спасские школы при Заиконоспасском монастыре, находящемся в ведении подконтрольного ему Сената. А вот с Михаилом на момент смерти Петра всё было очень сложно.
Мать его умерла лет пять назад, Осипа Баженина, который знал тайну рождения мальчишки, уже второй год на свете нет. Михайлу надо бы вытащить из его глухомани, чтобы начал серьёзную учёбу. Но отдаст ли его добровольно тот, кто считал парня своим сыном, кто стал ему настоящим отцом? А если шум поднимет и всё раскроется? Ведь Екатерина могла вспомнить «трёх девиц» и то, откуда их привезли. Да и, вырванный из привычной деревенской жизни, приживётся ли парень в большом городе, не забалует ли, захочет ли серьёзно взяться за грамоту? Так ведь вместо пользы большой вред можно принести человеку, сгубить его. Потому пусть пока остаётся на Севере, только отдать его надо в учёбу на Выг. У раскольников есть грамотные люди, основы заложат, а там как бог даст.
Феофан имел дружественные связи с братьями Денисовыми. С Андреем, с которым был знаком ещё со времени обучения того в Киево-Могилянской академии, вёл даже переписку, приглашал к себе на собеседование, был сильным его покровителем. По словам самих староверов, Феофан был для них «возлюбленный о Христе брат». У него не могло быть сомнения, что на Выгу Михайлу примут и сделают для него всё, что надо.
Судя по всему, Прокоповичу удалось через верных людей найти общий язык и с Василием Ломоносовым. Рыбаку-промышленнику дали денег на постройку новоманерного судна, и он в начале 1726 года согласился отправить сына на учёбу к единоверцам. Феофан помог ему в этом, сообщив на всякий случай Андрею Денисову, чей сын Михайло Ломоносов.
Это стало подарком судьбы для руководителей Выговской пустыни. Им было, конечно, известно, что в царской семье Романовых проблема с наследниками, а значит, Михайло, коли он действительно царский сын, рано или поздно может встать во главе государства. И, если его правильно воспитать, возможно, прекратит церковный раскол. Переписка Феофана и Денисовых длилась, похоже, все годы, в течение которых отрок Михайло находился в пустыне. Держал Прокопович связь и с архиепископом Холмогорским и Важским Варнавой, человеком, как нам видится, совсем не случайным на Севере в это время.
Узлы страстей
Холмогорские архипастыри
Поскольку предшественник Варнавы Рафаил (в миру Романт) Краснопольский в нашей истории тоже играет некоторую роль, скажем сначала несколько слов о нём. Из домосковского периода его жизни известно только то, что родился он в 1668 году, окончил Киевскую академию и принял монашеский постриг. С 1703 года Рафаил уже в Москве, где пробыл недолго (чуть больше четырёх лет), но поднялся очень высоко. В 35 лет – архимандрит Заиконоспасского монастыря и ректор Славяно-греко-латинской академии, где показал себя образованнейшим человеком. Большой сравнительный словарь русского языка 18 века «Лексикон треязычный» Ф. Поликарпова отводил Рафаилу первое место после известного проповедника Стефана Яворского «в знании богословия и свободных учений и во изрядстве латинского диалекта».
Меньше чем через год он был назначен архимандритом Симонова монастыря – одной из самых почитаемых и богатых в России обителей, являвшейся в своё время духовным домом царя Фёдора, брата Петра I. Рафаил был ещё в том возрасте, когда избежать соблазна честолюбия и сладостолюбия, особенно после голодных лет полунищенства бурсы, очень непросто, тем более что в монастырь поступало столько даров. Возможно, это и его имели в виду современники, когда говорили, что высшее духовенство любило жить хорошо, а некоторые в своей роскоши дошли до того, что носили на туфлях пряжки с бриллиантами.
Историки церкви соглашаются, что монашеский институт в XVIII веке был не тем, каким он должен быть. Некоторые монашествующие были очень далеки от идеала. Мирские блага вытеснили из монастырей аскетизм и подвиги; «молитвенный вопль кающейся души замирал и глох среди мирских страстей». Мог ли с подобным мириться царь Пётр, который отдавал в ремонт свои простые башмаки, а полотняное бельё – в штопку?
А если ещё учесть абсолютное неприятие царём ухода в монахи молодых людей (по этому поводу он позднее даже специальный указ напишет), то неудивительно, что через четыре года Рафаилу пришлось сменить благолепие Симонова монастыря на непролазное бездорожье Русского Севера: в марте 1708 года он был хиротонисан во епископа Холмогорского и Важеского с возведением в сан архиепископа. С одной стороны – повышение чина; с другой – явная ссылка на край света, где он до того никогда не бывал, не знал ни истории, ни традиций этого края.
Конечно, Рафаил был повержен, но бодрился, надеясь, видимо, что это ненадолго. Стараясь заслужить возвращение, начал энергично знакомиться с епархией, хотя в то время архиереи, по сложившейся традиции, поездок по епархии не совершали. Он побывал во многих монастырях, съездил на Пинегу, провёл публичный диспут с раскольническим наставником, написал три разъяснительных обращения к раскольникам и сочувствующим расколу, два из которых были напечатаны. И вдруг через три года умер. Это случилось 4 ноября 1711 года. Сведения, дошедшие до нас из тех лет, не говорят ни о болезни, ни о смертельной травме. Что могло статься с вполне здоровым и энергичным мужчиной, которому только-только исполнилось 43 года?
Посмотрим ещё раз на дату (по старому стилю) смерти Рафаила – 4 ноября. А 8 ноября на соседнем с Холмогорами Курострове появится на свет Михайло Ломоносов. Если это совпадение, то ещё одно, потому что таких значимых синхронизмов было слишком много в жизни будущего учёного. По предложенной же нами версии, всё намного сложнее, если согласиться, что новорождённый – сын царя Петра.
Судите сами: молодая женщина, обвенчанная, как она думает, с одним и отданная насильно другому, который не знает, что она ждёт ребёнка от отвергнувшего её «мужа», готовится к самому ответственному моменту в своей жизни. Она не может открыться новому мужу, да и люди, которые возили её в Усть-Тосно, требуют молчания. А вдруг она умрёт в родах и не успеет покаяться перед Богом, который всё видит и может сурово покарать её? Страх перед смертью не беспочвенный, мы уже приводили расхожую поговорку, что «беременная женщина девять месяцев на краю открытой могилы стоит».
Страх этот можно снять одним способом – исповедаться и просить помощи у Бога, единственного, кто может быть её заступником и защитником в сложившейся против её воли ситуации. Что она, видимо, потихоньку и сделала месяца за два-три до срока родов (ведь они бывают и преждевременными), то есть не позже начала сентября 1711 года. Я просто не могу представить, что Елена, чистая душой молодая женщина в том водовороте событий, в котором она оказалась, поступила иначе.
Но что при этой исповеди мог подумать священник островной церкви, где для него все прихожане – как на ладони? Первое: жёнка сошла с ума; второе: жёнка не сошла с ума и всё, о чём шепчутся за её спиной по поводу поездки с Бажениным в Петербург, правда. В первом случае пусть с ней разбирается семья, во втором – надо сообщить об этой исповеди владыке. Если бы он выбрал первое, то уже к вечеру забыл бы о странной исповеди, но он, скорее всего, выбрал второй вариант.
Что мог сделать Рафаил с полученной информацией о возможном скором рождении крестьянкой ребёнка царя? Первое: посмеяться и забыть, и опять бы ничего не случилось; второе – поделиться информацией с кем-то из своих друзей или таких же, как он, обиженных на царя священнослужителей, а их в то время было, говорят историки, если не большинство, то всё равно очень много. И, похоже, он тоже выбрал второй путь. А дальше произошло то, что и должно было произойти (мы ведь знаем конец этой истории): или письмо перехватили в дороге, или, что кажется более вероятным, адресат сам сдал его «куда надо» во избежание крайних неприятностей.
Поскольку речь в письме (прямо или намёками) шла о царе, то его должны были тут же переправить Петру, который после неудачи в Прутской кампании с 13 сентября находился в Карлсбадене, где до 3 октября «употреблял воды» в связи с обострением старых «болячек». Был ли у Петра выбор вариантов реагирования на разглашение его тайного проекта? Нет. Живой, но злонамеренный иерей, будь он на дыбе или даже на колу, под пытками обязательно бы раскрыл царскую тайну в присутствии людей, которым совершенно не надо её знать. Поэтому Рафаил был, думается, обречён и скоро преставился, откушав, например, присланных к его столу грибочков или рыбки. Так уж получается, как ни жаль. А из Холмогор вскоре приходит от Осипа Баженина известие о рождении у «известной особы» сына.
Но, с другой стороны, если наши рассуждения верны, получается, что Рафаил, начав интригу, подставлял не только себя, но и своего адресата. Теперь ведь и тот человек – носитель царской тайны, а значит, тоже опасен; и его – в расход? Однако Пётр, похоже, принимает другое решение: адресат доказал свою преданность, но держать его теперь придётся в особых условиях. И посылает этого человека в Холмогоры вместо Рафаила: ему ведома судьба предыдущего архиепископа и поэтому он не станет делать никаких глупостей. Более того, зная теперь, кто есть кто, он будет приглядывать за «резервистом» и сообщать государю о том, как ребёнок растёт, развивается, учится. Ведь всё равно кто-то должен это делать. Так, полагаю, Варнава был приставлен царём к своему потаённому сыну.
Прости меня, Господи, если я ошибаюсь, но вряд ли бы Рафаил стал писать по такому «скользкому» делу случайному человеку. Монах Варнава случайным не был. Оба малороссы, они были почти ровесниками, учились практически одновременно в одной академии, после окончания которой оба приняли монашеский постриг. В Москву прибыли с разницей в два года. Они прошли по жизни одной дорогой. Именно Варнава после смерти Рафаила был хиротонисан во архиепископа Холмогорского и Важеского и занял его место, желая этого меньше всего на свете.
Родился Варнава (в миру Василий) Волостковский в 1672 году в имении Волостков (Речь Посполитая) в семье капитана польской королевской службы, зажиточного помещика, владевшего пятью селениями с 360 дворами, занимавшегося торговлей с заграницей. По окончании Киевской духовной академии в 1698 году Василий принял постриг и начал учительскую деятельность. В 1705 году переведён в Москву, где состоял проповедником в сане иеромонаха Заиконоспасского монастыря и был учителем в Славяно-греколатинской академии.
Позднее вокруг личности Варнавы был создан ряд мифов. Так, он считается почему-то (без всяких ссылок на источники, подтверждающие эту информацию) одним из самых образованных людей своего времени, хотя не был учёным, а только рядовым учителем. Его называют поборником распространения грамотности на Архангельском Севере, приводя в пример якобы учреждение им в 1714 году школы при Николо-Корельском монастыре. Но в том же году цифирные школы для «поповских и чиновничьих» детей были открыты также в Антониево-Сийском и Михайло-Архангельском монастырях, где наряду с религиозными школьными предметами преподавались и основы светских наук.
Если учесть, что в Холмогоры новый архиерей прибыл только в конце 1712 года, то становится понятным, что за год принять все дела, ознакомиться с ситуацией в епархии, окормляющей огромную по территории губернию, понять, что школы срочно нужны именно в этих неблизко расположенных друг от друга и от резиденции архиепископа монастырях (и почему-то только здесь), убедить в необходимости их создания монахов, найти среди них способных к учительству – нереально! Реально только благословить открытие этих школ, созданных самими монахами по инициативе, вероятнее всего, предшественника Варнавы – архиепископа Рафаила, и отчитаться по этому поводу перед вышестоящим начальством.
Открытие же самим Варнавой школы при архиерейском доме в Холмогорах состоялось вообще лишь в 1720 году, хотя, по данным «Православной энциклопедии» (Интернет-версия, статья «Варнава»), в 1714-19 годах Сенат неоднократно направлял в адрес архиерея указы об её учреждении. Школа предполагалась с «навигацким уклоном», но уже вскоре после начала занятий из-за отсутствия учебников и учителей по философии, богословию и латинскому языку правительство разрешило учить детей по сокращённой программе: псалтырь, часослов, букварь и грамматика.