Лабиринт без права выхода. Книга 1. Загадки Ломоносова

б)  покровительство одного и того же сильнейшего в стране человека;

в)  лучшее по тому времени многоуровневое образование, полученное в различных учебных заведениях в стране и за рубежом;

г)  выбор жизненного пути, изначально совершенно невозможный для этих людей по их социальному статусу;

д)  место службы в единственной в стране Академии наук, где на тот период не было ни одного русского профессора, где природные русичи предусматривались в основном лишь в качестве обслуживающего персонала;

е)  научные звания и степени, полученные почти одновременно (в январе 1742 года сначала Теплов, а через пять дней Ломоносов становятся адъюнктами; в июле 1745 года Ломоносову присвоено звание профессора, Крашенинников тогда же стал адъюнктом).

О многочисленных же «совпадениях» в личной судьбе Ломоносова выше мы уже говорили. Скажем здесь ещё об одном. Известно, что в первой половине дня 8 сентября 1736 года в Петербурге 25-летний Ломоносов (с двумя своими будущими соучениками) взошёл на борт рейсового почтово-пассажирского судна «Ферботот», взявшего курс на Травемюнде (район Любека). И также известно, что в тот же день в половине пятого часа пополудни в Петербурге на архиерейском подворье на Карповке скончался архиепископ Новгородский, выдающийся церковный и политический деятель, а также покровитель Ломоносова Феофан Прокопович.

Мы в очередной раз будем утверждать, что и в этом не было ничего случайного. Смертельно больной Феофан сделал всё, чтобы успеть отправить юношу в Европу, и сопротивлялся смерти до тех пор, пока ему не доложили, что судно, на борту которого находился Михайло, отчалило от пристани. Владыка, прощаясь с жизнью, был уверен, что теперь и этот сын царя находится в безопасности. Ему не дано было узнать, что в этот день в Финском заливе разыгрался шторм, и «Ферботот» был вынужден повернуть в Кронштадт, где простоял в ожидании погоды ещё почти две недели. Однако это уже не имело значения, так как фактологически между собой связаны только два события того дня: отплытие Михайлы и смерть его покровителя.

…Но вернёмся к повествованию Пушкина под названием «Сказка о царе Салтане» как одной из прочных путеводных нитей в нашем исследовании. Остановились мы, если вы, надеюсь, ещё помните, на акте втором.

Лебедь и Коршун

Итак, затянувшийся антракт закончен, начинается акт третий. Выросший и ставший богатырём, то есть человеком, обладающим необычайной силой, Гвидон, которого до того носило по волнам океана, волей судеб оказывается заброшенным на неведомый пока ни ему, ни нам остров. Но это пристанище неприветливо: здесь ему негде прислонить голову, нечем питаться, не с кем общаться. Единственная возможность выжить в такой обстановке – добыть дичину, воспользовавшись для этого единственным, что у него есть, – шёлковым «снурком» от креста.

Крест – вещь сакральная, очень значимая для крещёного человека, но здесь он становится чем-то второстепенным – сняли его со шнурка, на котором он висел, и забыли. Главным становится сам шнурок, превращённый в орудие охоты, с которым Гвидон идёт к морю. Но здесь он видит ужасную картину: на море появилась зыбь, а это очень опасная ситуация, когда в полный штиль при отсутствии ветра вдруг возникают откуда-то огромные волны, которые у берега с рёвом перехлёстывают друг друга и, сталкиваясь, готовы поглотить и унести в пучину всё, оказавшееся на пути.

И на фоне этой разыгравшейся стихии Гвидон видит смертельную схватку Коршуна и Лебеди. При этом Лебедь «так и плещет, воду вкруг мутит и хлещет», а Коршун «когти распустил, клёв кровавый навострил». Охотнику повезло: огромная птица лебедь – настоящая дичина, уже выбившаяся из сил в этой борьбе; всего одна стрела Гвидона и ей конец, а охотник спасён от голодной смерти.

Но нет! Вопреки здравому смыслу Гвидон убивает несъедобного, бесполезного и не опасного для него Коршуна. Что это: душевный порыв в выборе «чёрное» – «белое» (добро – зло) или ошибка стрелка? И в том, и в другом случае наш герой может жестоко поплатиться как за свой необдуманный альтруизм, так и за промах. Ведь Лебедь – существо небезобидное, сильное; если почувствует для себя опасность, может убить своим мощным клювом. А голодный и при этом вооружённый Гвидон для неё опасен, возможно, не менее Коршуна.

Что напоминает нам эта сказочная картина, если соотнести её с реальной жизнью? Правильно, ситуацию накануне захвата власти в стране Елизаветой Петровной, то есть Лебедью, по нашему прочтению сказки Пушкина. Елизавета в это время действительно активно «мутила воду» при установившемся после устранения Бирона зыбком мире между «семьёй» императора-младенца и нелояльным ей окружением, в которое входила и имевшая право на трон дочь Петра.

Значит, под Коршуном, вступившим с ней в схватку, должен подразумеваться столь же значимый человек из «семьи». Был ли у Елизаветы Петровны такой враг? Да, конечно, – Остерман, о котором мы уже говорили. Этот уникальный человек, незаменимый при всех правителях, с которыми ему пришлось работать, имел у современников прозвище Оракул (у Пушкина – Чародей, что не синонимично, но в какой-то степени семантично, то есть близко по смыслу). При Анне Иоанновне он отвечал за внешнеполитические дела, но она обращалась к нему при решении и дел внутренних, всегда прислушивалась к его советам. При Анне Леопольдовне, после устранения от власти Бирона, он стал фактически главным распорядителем всех дел в стране.

Остерман ладил почти со всеми, хотя его мало кто любил. А вот с младшей дочерью императора Петра, своего главного по жизни патрона, отношения у него не сложились (и неудивительно, если он знал о планах Петра на замещение места царского преемника; а он, по нашей реконструкции, знал). Елизавета Петровна считала, что именно Остерман-Оракул «заколдовал» её, представляя не царевной – наследницей своего отца-царя, а просто вздорной девицей, неспособной к управлению страной. Это он отодвигал её от трона после смерти и отца, и матери, и племянника, за что Елизавета люто ненавидела его. Он же, хорошо зная ситуацию при дворе и характер царевны, был уверен, что она не успокоится, пока власть в стране не окажется в её руках. Поэтому Остерман вынашивал планы заточения дочери Петра в монастырь, что для жизнелюбивой Елизаветы было бы смерти подобно.

В сказке мы видим то же: Лебедь до появления Гвидона была обречена – всего мгновения отделяли её от гибели в когтях Коршуна (вспомним, что за несколько дней до переворота Остерман настойчиво предлагал Анне Леопольдовне изолировать Елизавету, отправив её в монастырь). Гвидон спасает Лебедь, то есть творит, вроде бы, добро. Но «добро» ли Лебедь?

В одной из самых популярных русских сказок, которая называется «Гуси-лебеди», эти птицы крадут у родителей маленького сына. То же самое произошло в реальной жизни, намёк на эти события трудно не увидеть в пушкинской мениппее: после дворцового переворота Елизавета украла, в прямом смысле этого слова, малолетнего императора; причём не только у родителей, но и у страны. Специальными указами конца 1741 года были спешно и под страхом жестокого наказания изъяты из оборота и отправлены на переплавку все монеты с вензелем Иоанна VI, сожжены все его портреты и книги, в которых он упоминается, а документы с именем бывшего императора отправлены в Сенат для переоформления на новые.

Запрещалось даже в разговорах упоминать императора-младенца. Из истории страны Елизаветой был «вырезан» целый год – год правления от его имени. И только после её смерти дальнейшее истребление дел времени Иоанна, грозившее и дальше нарушением интересов частных лиц, было остановлено докладом Сената, высочайше утверждённым 19 августа 1762 года.

Но, думается, Пушкин нарисовал нам картину борьбы двух «птиц высокого полёта» ещё и для того, чтобы подсказать логику выбора главного героя. Гвидон – на стороне Лебеди, а значит, она для него олицетворяет «добро». Чем помог сказочный богатырь царевне Лебеди в её схватке с Коршуном, мы знаем: снял «со креста снурок шёлковый» и, пожертвовав крестом (как его носить, если шнурка нет?), сделал лук, из которого затем убил её врага как олицетворение зла. Однако почему наш богатырь (Ломоносов) считал Коршуна (Остермана) врагом, что на деле стало причиной этого, мы увидим позже.

Но если события в сказочном мире Пушкина параллельны событиям в жизни, то получается, что у поэта-историка имелось основание утверждать, что Ломоносов, бывший в это время русским студентом в Германии, спас от смерти, моральной или физической, Елизавету Петровну, которую считал «добром», то есть более подготовленной для управления страной, чем он или его братья. Как спас? Думается, здесь речь может идти не только об «опознавательных» нательных крестиках «резервной тройни» Петра Великого, о чём мы говорили ранее. Настоящим спасением дочери Петра в этой ситуации могло быть только то, что ставило Ломоносова выше Елизаветы, то есть завещание их отца.

Получается, что достаточно осведомлённый историк Пушкин, допущенный до работы в закрытых государственных архивах, своей сказкой-мениппеей говорит нам, неосведомлённым в этом читателям, что в реальной жизни царский сын Ломоносов, который в период политической «зыби» находился за границей империи, имел возможность заявить европейской общественности о своих правах на российский престол, предъявив с помощью российского посла Головкина соответствующие документы, и получить дарованные ему от рождения блага. Но отказался от этого в пользу своей единокровной сестры Елизаветы Петровны.

Конец правления Анны Иоанновны

«Зыбь» во внутренней политической жизни России началась в последние полтора года жизни Анны Иоанновны и была связана с резким ухудшением её здоровья. Уже в наше время доктор медицинских наук В.Л. Пайков выпустил сборник очерков и эссе «Российские императоры: истории жизни и смерти». В очерке «Раба любви. Медицинские вопросы жизни и смерти императрицы Анны Иоанновны» он пишет: «В большинстве источников, которыми я пользовался, начало болезни Анны Иоанновны относят к середине 1739-1740 гг. Скорее же всего, названные авторы описывали заключительную (выделено здесь и ниже мною. – Л.Д.) фазу болезни, ибо в их задачу не входило изучение медицинских сторон жизни императрицы. В то же время в других работах удаётся найти упоминания о том, что ухудшение самочувствия и общего состояния Анны наблюдалось задолго до её кончины… В „Записках графа Эрнста Миниха, сына фельдмаршала, писанных им для детей своих в Вологде в 1758 г.” (СПб., 1817) говорится, что Анна Иоанновна „с лишком за 15 лет ощущала боль от каменной болезни, которые припадки по сие время ещё сносны были”».

Очевидно, к 1739 году «припадки» участились и стали уже «несносными». Начались крайне болезненные приступы застарелой мочекаменной болезни, вступившей в заключительную стадию своего развития. При вскрытии тела Анны Иоанновны после её смерти из мочевого пузыря был извлечён, как следует из заключения патологоанатомов, коралл тёмно-красного цвета, ветвистый, с очень острыми зубцами по краям, величиной с указательный палец взрослого человека; в почках императрицы образовались целые кораллы из отложений.

Почувствовав вместе с нестерпимыми болями приближение конца жизни, Анна Иоанновна вновь вынуждена была озаботиться проблемой наследования власти, остро вставшей перед ней ещё в 1731 году, когда новая императрица объявила своим наследником ребёнка, которого должна была когда-нибудь произвести на свет её пока ещё малолетняя племянница – немка по отцу Елизавета Катарина Кристина, принцесса Мекленбург-Шверинская.

Подданные тогда изумились: а как же голштинский внук Петра Великого, объявленный императрицей Екатериной I наследником второй очереди? На это у Анны Иоанновны мог быть ответ: по указу императора Петра о престолонаследии Екатерина I имела право назначить наследника только себе. А уж он сам должен был потом решать, кому передать власть в стране. Роспись «сукцестов» (наследников) на несколько поколений близких Екатерине «десцендентов» (потомков) можно было оспаривать.

Но тут была своя «закавыка»: внезапно умерший Пётр II не успел назначить преемника. И, очевидно, члены Верховного тайного совета («верховники»), выбравшие бездетную Анну Иоанновну «вне очереди», установленной Екатериной I, логично предполагали, что её наследником станет выросший ко времени её ухода из жизни второй внук Петра Великого – Карл Петер Ульрих принц Голштинский, как и было определено ранее его бабкой.

Однако оказавшаяся на троне Анна Иоанновна ни за что не хотела, чтобы власть в стране когда-нибудь вновь перешла к потомкам Петра I, сводного брата и соправителя её отца Иоанна V Алексеевича. Дочь этого царя можно понять: Нарышкины и их сторонники уже представили в истории страны её батюшку, умершего почти полвека назад, слабоумным человеком. Вернувшись к власти, они не пощадят и её: всю жизнь извратят, представят в худшем виде, в грязь затопчут. И вряд ли можно сомневаться в том, что, утвердившись на троне, Анна Иоанновна тут же дала себе слово сделать всё, чтобы этого не случилось, возложив право продолжения рода на племянницу – внучку царя Ивана. В год вступления Анны Иоанновны во власть девице было уже двенадцать лет. Следовало срочно крестить её в православную веру и готовить к взрослой жизни.

На поиски будущего жениха для будущей матери будущего наследника сразу после объявления соответствующего указа в Европу был отправлен обер-гофмаршал граф Лёвенвольде. Опытный царедворец, начавший придворную карьеру ещё при Петре I и числившийся в фаворитах при Екатерине I, он значительно укрепил своё положение при дворе Анны Иоанновны как участник событий, связанных с её воцарением. Императрица доверяла ему многие важные поручения; это было из их числа.

Вообще детей из царских семей всегда и везде старались женить и выдать замуж не по данным красоты и стати, и уж тем более не по любви, а исходя из политических соображений, укрепляя семейными узами союзнические отношения своей страны. Главной союзницей России в Европе в то время была Австрия, куда, естественно, и устремился Лёвенвольде. Как и ожидала Анна Иоанновна, он отлично выполнил свою миссию.

Потом, правда, говорили, что жених – племянник императора Священной Римской империи Карла VI 19-летний Антон Ульрих Брауншвейгский – не понравился ни невесте, ни императрице, которая выговорила графу за это и даже свадьбу отложила. Может, на людях для вида и проворчала что-то, однако на самом деле Лёвенвольде по итогам этой «зарубежной командировки» был отмечен ею в следующем 1732 году высшей наградой империи – орденом Андрея Первозванного.

Но уже почти готовую свадьбу пришлось отложить, и вот по какой причине: поняв, что ропот по поводу отстранения от наследования голштинского герцога, сына цесаревны Анны Петровны и внука Петра Великого, не перерастёт ни во что серьёзное, Анна Иоанновна на всякий случай решила вообще уничтожить духовное завещание Екатерины I. Пригласив к себе хранителя этого документа графа Головкина, она ознакомилась лично с содержанием завещания и повелела Гавриле Ивановичу сжечь его.

Доподлинно неизвестно, что именно уничтожил на глазах императрицы мудрый царедворец, родственник Нарышкиных. Говорят, что он успел ещё ранее снять копию с этого документа и даже смог в момент приготовления к сожжению завещания как-то подменить этой копией оригинал, который потом переправил среднему сыну в Гаагу.

Когда бумага превратилась в пепел, Анна Иоанновна облегчённо вздохнула: «Ну, вот и всё, больше у нас нет никаких препон». Но понявший, чему она радуется, Головкин буркнул: «Вроде, ещё у голштинского герцога то ли копия, то ли второй экземпляр есть, как бы он шум не поднял». Вот почему Анне Иоанновне до выяснения этого вопроса, от которого зависела не только дальнейшая судьба племянницы, но и посмертный имидж её самой, пришлось отложить свадьбу. К решению проблемы был привлечён российский посланник в Дании А.П. Бестужев-Рюмин.

В чём конкретно заключалась его миссия? Ответ, вроде бы, даёт биография Алексея Петровича: «… ему представился случай оказать императрице существенную услугу. По поручению её он ездил в Киль для осмотра архива герцогов голштинских и сумел извлечь оттуда документы, касавшиеся наследия русского престола, и в том числе духовное завещание Екатерины I, которым устанавливались права голштинского дома на русский престол». Сей «достоверный факт», помеченный 1733 годом, даже попал в энциклопедию Брокгауза и Эфрона, оттуда перекочевал во многие научно-публицистические и беллетристические произведения, а ныне – и в соответствующую статью в Википедии.

Алексей Петрович был близко знаком с Анной Иоанновной ещё в бытность её герцогиней Курляндской: он служил у неё два года. И служил неплохо, как признавала тогда в одном из писем Бестужеву сама курляндская вдова, ставшая в то время крёстной матерью его сыновей. Поэтому, когда она заняла российский трон, он счёл возможным напомнить новой государыне о себе, пожаловавшись на то, что уже десять лет работает в Дании «при тяжёлых обстоятельствах, терпя притеснения из-за герцога Голштинского и его претензий на Шлёзвиг». Выполнив поручение императрицы, он мог надеяться на возвращение на родину, тёплое доходное место, материальное вознаграждение.

Однако Анна Иоанновна и после 1733 года, триумфального, вроде бы, для Бестужева, ограничилась лишь тем, что пожаловала его тайным советником, наградила орденом Александра Невского и премией в две тысячи рублей. Для этого он был вызван в 1734 году на короткое время в Петербург и вскоре отправлен обратно «за море», но уже в Нижнюю Саксонию, то есть в земли, расположенные в непосредственной близости к Голштинии и её столице – городу Киль. Почему? Да потому, что на самом деле никакого «извлечения» документов из архивов герцога тогда не было и быть не могло.

Сообщая о «подвиге» Бестужева, никто из авторов статей о нём даже не пытался объяснить, что именно стоит за словами «осмотрел архив (он что, был выставлен в тот момент на всеобщее обозрение?), изъял (то есть украл?) и вывез». И как удалось это провернуть при ещё живом, не подвластном русской императрице герцоге в хорошо охраняемом герцогском замке?

Современная писательница-историк Валентина Григорян[87 - Григорян В. Русские жёны европейских монархов. М., 2011.] так описывает жизнь отца и сына Голштинских: «Детство лишившегося матери внука Петра I прошло в замке голштинских герцогов в основном среди военных. Уже с семи лет его обучали различным правилам военного искусства, разрешали присутствовать на парадах. Мальчику это нравилось, военные премудрости он познавал охотно, проводя почти все дни в дворцовой казарме в окружении офицеров и солдат».

То есть хозяин (он после смерти цесаревны Анны так больше и не женился, по крайней мере официально) почти постоянно находится в замке, где гости крайне редки, а челяди, надо думать, полон дом. Во дворе офицеры и рядовые, которым поручен наследник; при них чужой близко к воротам не подойдёт. Как же удалось Бестужеву незаметно проникнуть на территорию замка (который по определению неприступен!), затем – во дворец, найти здесь помещение, в котором расположен архив герцога, вскрыть его, осмотреть, «извлечь» нужные бумаги и спокойно выйти обратно? При этом герцог, получается, даже не заметил кражи документов, которые должны были обеспечить будущее его сына. По крайней мере, никакого шума по этому поводу ни в голштинском семействе, ни в Европе не наблюдалось.

Прусский посол в России Финкенштейн так характеризовал Бестужева в отчёте своему королю в 1748 году: «Характер графа чудовищнейшую смесь представляет из качеств самых отвратительных; что о нем ни скажи, сгустить краски тут невозможно. Плут и лжец, мстительный и неблагодарный, не имеет он ничего святого и на все способен, чтобы своих целей достигнуть. Не одарен он умом сверхъестественным, однако интриги плетёт мастерски, и в этом деле лукавство его и хитрость невообразимого достигли совершенства. Обучался он ремеслу в Гамбурге и при дворе датском, где отличался не раз злобными выходками против Голштинского дома. Ненависть, кою к дому сему искони он питает, всем известна…»

В России Бестужев также имел не лучшую репутацию. Например, Екатерина II характеризовала его как наглого пройдоху. Но он всё же не был коварным рыцарем плаща и кинжала или безбашенным авантюристом, проводившим жизнь в погонях и поединках. Конечно же, Алексей Петрович не брал голштинский замок штурмом, не устраивал нападение на его хозяина. Он мог только в ходе специально подготовленного официального визита осмотреть вместе с герцогом его архив и получить нужную информацию: да, интересующие Анну Иоанновну документы герцог имеет и даже готов обменять их на участие России в войне с Данией за Шлёзвиг (этой идеей возврата незаконно, как он считал, отторгнутых земель своего герцогства Карл Фридрих был озабочен все годы своей жизни, готовил к этому и сына, будущего Петра III).

Только с этой информацией Бестужев мог приехать в Петербург в 1734 году. Но и эти сведения были достаточно важными сами по себе. Кроме того, получен задел для дальнейших переговоров – уже что-то. Вот за это его и отблагодарили. А затем отправили обратно – договариваться с герцогом конкретно. Но в 1735 году Алексей Петрович возвращается в Данию. При этом аккредитация его в Нижней Саксонии остаётся в силе. Что случилось? Случилась война России с Турцией, отодвинувшая на неопределённое время мечты голштинского герцога о войне за Шлёзвиг. Возможно, от огорчения он даже заболел. По крайней мере на портрете, сделанном в последние годы его жизни, мы видим ещё достаточно молодого, ранее худощавого Карла Фридриха располневшим, обрюзгшим.

Безусловно, о депрессивном состоянии герцога после смерти жены и об ухудшении его здоровья в описываемый нами период в Петербурге знали. Потому, видимо, и решили ждать естественного разрешения проблемы. Тем более что хитроумный Бестужев, думается, уже нанял осведомителя из числа служащих замка.

Не может быть? Может! Это являлось обычной практикой дипломатов 18 века во всех странах, в том числе и в России. Коллега Бестужева Н.И. Панин, руководитель Коллегии иностранных дел в 1763-81 годы, поучал вновь принятых на службу подчинённых: «Сотрудник иностранной коллегии должен уметь вербовать открытых сторонников и тайных осведомителей, осуществлять подкуп официальных лиц и второстепенных чиновников…»[88 - Кудрявцев Н. Государево око. Тайная дипломатия и разведка на службе России. Спб., 2002.].

Историк А.С. Мыльников (1929-2003), главный, можно сказать, специалист в нашей стране по вопросам, связанным с голштинским наследником русского престола, в монографии «Пётр III» писал: «Росший в Киле внук Петра I был потенциальной угрозой для династических планов бездетной императрицы Анны. Она называла Карла Петера „маленьким чертёнком” и с ненавистью повторяла: „Чёртушка в Голштинии ещё живет”. Отслеживать ситуацию в Гольштейне Анна Ивановна не прекратила. В конце (а не в начале! – Л.Д.) 1730-х годов по её повелению в Киле внезапно появился российский посланник в Дании граф А.П. Бестужев-Рюмин. На глазах у перепуганных придворных он самовольно изъял из герцогского архива какие-то „важнейшие грамоты”. Скорее всего, документы Петра I и Екатерины I, касавшиеся династических прав наследников Анны Петровны и её мужа на российский престол»[89 - Мыльников А. С. Пётр III. М., 2002.].

Тоже та ещё картинка, с моральной точки зрения. Но она описывает ситуацию уже более правдоподобно и логично. Зачем в течение многих лет откладывать свадьбу племянницы, отслеживать ситуацию в Голштинии, проклинать герцога и его сына, если завещание уже украдено и голштинцы обезврежены? А ведь отслеживали ситуацию постоянно, откладывали свадьбу племянницы почти весь период царствования Анны Иоанновны, и даже вынашивали, говорят, планы поженить малолетнего «чёртушку» с Анной Леопольдовной.

Ну, а если вспомнить об «особой наглости» Бестужева и допустить, что подкупленный им ранее человек выполнил-таки свою «чёрную работу», Алексею Петровичу ничего не стоило заявиться во дворец герцога уже в первые дни, если не часы, после его смерти, уверенно держась как официальное лицо государства, с которым герцогский дом был тесно связан. Пользуясь растерянностью, вызванной скорбным событием, отсутствием на тот момент во дворце компетентных лиц, он действительно мог не встретить отпора и беспрепятственно получить затребованные им «русские грамоты».

Возможно, свидетелем этого ограбления (а как иначе назвать сей акт?) стал тот, кому фактически эти документы принадлежали, – одиннадцатилетний сын умершего герцога. История сохранила многочисленные свидетельства современников, что будущий император Пётр III всю жизнь открыто ненавидел Бестужева, который отвечал ему тем же.