В отчёте не объясняется, что именно не исполнял г-н Конради. Но кто был инициатором идеи изучения химии именно «по Шталю», как и разрыва отношений с нанятым для этого преподавателем? Вроде бы Ломоносов и Виноградов ничего о химии знать не могли, так как в Московской духовной академии её не изучали, а 17-летний сын берг-советника Райзер хотя и мог знать, но его вообще-то больше привлекала архитектура, для изучения которой он купил здесь специальный курс занятий (на этом поприще он потом и трудился на Урале). Почему русские студенты, тотчас же по приезде в незнакомый город, обратились именно к Конради? Ведь кто-то же им рекомендовал его? И этим «кем-то» мог быть только ректор университета Х. Вольф – единственный человек в Марбурге, которого они на тот момент знали и с согласия которого через три недели отказались от услуг Конради. Ректор, который жил и работал в небольшом Марбурге уже почти 13 лет, не знал, что рекомендуемый им специалист безграмотен?
Ушёл Ломоносов со своими однокашниками от доктора Конради к декану медицинского факультета университета профессору Ю.Г. Дуйзингу. Здесь же, в университете, будущий учёный познакомился с аптекарем-лаборантом Д.Ф. Михаэлисом, в лаборатории которого работал затем до января 1739 года. Позднее (в 1740 году), не будучи уже студентом и дожидаясь вызова в Петербург, он писал Михаэлису: «Ваше доброе отношение, оказанное мне ранее, даёт мне смелость просить, чтобы ваше высокоблагородие позволили мне изучить в вашей лаборатории некоторые (химические) процессы, которые кажутся мне сомнительными. Я более не верю теперь никаким лаборантам, в особенности тем, которые много хвалятся и которых я изучил по собственному горькому опыту. Так, господин доктор Конради однажды обещал мне и моим землякам прочитать химию по Шталю. Однако он оказался не в состоянии разъяснить ни одного параграфа и совершенно неправильно толковал латинский язык».
Вскоре нелестная характеристика, данная Ломоносовым Конради в 1740 году, всплыла в споре этого доктора с аптекарями Марбурга по поводу права врачей самим изготовлять лекарства, а не заказывать их в аптеках. Заведующий кафедрой истории химии химического факультета МГУ профессор Н.А. Фигуровский (1901-86) так писал об этой коллизии: «Аптекари, естественно, восставали против такого проекта. В этом споре, зафиксированном в обширной переписке, обе стороны всячески пытались дискредитировать друг друга. Так, Конради указывал, что аптекари не только не имеют надлежащих высококачественных материалов для изготовления лекарств, но и не могут их изготовить, так как не имеют ни надлежащей лаборатории, ни надлежащего оборудования».
Для опровержения этого утверждения, выдвинутого Конради, тот самый лаборант Марбургского университета Михаэлис, представлявший интересы аптекарей, использовал процитированное выше письмо к нему студента Ломоносова, содержащее характеристику, развенчивающую Конради как учёного и врача, так как незнание латинского языка врачами было в те времена равносильно признанию их неграмотности. Но это не привело к желаемым результатам. Немецкий учёный Р. Шмитц, занимавшийся уже в наши дни изучением этого спора врачей и аптекарей, пишет: «Специальным рескриптом от 3 мая 1741 г. Конради было разрешено самому производить лекарства». Профессиональная честь врача была восстановлена.
Так что же не устроило в 1736 году русских студентов (думается, прежде всего – Ломоносова) в докторе Конради? Как они, ещё, вроде, только-только начавшие учить химию, могли усомниться в компетентности преподавателя? Дело тут, полагаю, в другом: Ломоносову нужна была лаборатория, чтобы можно было в ней работать самому. Скорее всего, он уже тогда знал то, что потом выразил в письме президенту Академии наук К.Г. Разумовскому: «Химии никоим образом научиться невозможно, не видав самой практики и не принимаясь за химические операции…». Но Конради, как мы видим из его спора с аптекарями, в деле был прежде всего щепетильным специалистом, поэтому не мог позволить такую «практику» посторонним, какими, по сути, были начинающие русские студенты, так как готовил в своей «надлежащей» лаборатории-аптеке лекарства, которые сам же выписывал своим больным. Поэтому Ломоносов и ушёл в университетскую лабораторию, которая была оснащена хуже, что подтвердило решение суда, чем лаборатория Конради, но в которой можно было работать студентам.
Нет сведений, что в этой лаборатории работали и Виноградов с Райзером. Но Ломоносов, судя по всему, пропадал здесь до самого своего отъезда из Германии, пользуясь каким-то расположением к нему Михаэлиса. Аптекарь, скорее всего, разрешал Ломоносову работать в лаборатории за деньги, так как в составленном 10 января 1739 года перечне долгов студента он оказался на третьем месте среди кредиторов.
Имя Дуйзинга, у которого Ломоносов с товарищами прослушал годичный курс лекций по теоретической химии (уже не по Шталю, как планировалось первоначально, а по Тейхмейеру), неизвестно в научном мире. Упоминавшийся нами выше академик М.А. Безбородов считал: «Дуйзинг не оставил в жизни Ломоносова никакого следа. Это и неудивительно. Едва ли занятия под руководством Дуйзинга могли расширить научный горизонт Ломоносова в области химии (как видим, академик признаёт, что ещё до приезда в Германию Ломоносов имел научные знания в области химии. – Л.Д.). Дуйзинг был обыкновенным рядовым лектором, лишённым какой-либо самостоятельности, самобытности в науке, излагавшим химию по учебникам для медиков». Не более высокого мнения М.А. Безбородов и о докторе Генкеле, которого, ссылаясь на субъективную характеристику этого учёного, данную В.И. Вернадским, он называет «торгашом от науки, человеком, алчным к деньгам, знавшим преимущественно отдельные практические рецепты и ремесленные навыки».
Таковы учителя, но при этом, как нас убеждает тот же академик Безбородов, Ломоносов вернулся в Петербург «с вполне сложившимися взглядами на задачи учёного, на науку, на главный предмет своей профессии – химию. и по своим знаниям находился на уровне последних достижений современной ему науки». Как произошла эта метаморфоза: человек приехал в Германию изучать химию, с которой ранее вроде бы (по официальной биографии) не был знаком; прослушал в течение года практически у рядового преподавателя провинциального университета курс введения в эту науку; несколько месяцев изучал пробирное искусство у «торгаша от науки» и этого ему хватило, чтобы сформировать научные взгляды в достаточно сложной области человеческих знаний, посмотреть на химию как дело всей своей жизни, стать в скором будущем великим химиком?
Кто же именно дал ему эти знания, кто открыл его предназначение, по какому наитию и откуда пришли научные взгляды, которые он уже в 1741 году начал оформлять на латыни в работе «Elementa Chimiae Mathematicae» («Элементы математической химии»)? И зачем почти сразу по прибытии в Петербург начинающий химик-недоучка (а как по иному назвать человека, отучившегося по специальности всего год?) начал настойчиво хлопотать о строительстве современной химической лаборатории, каких и в Европе-то в то время были единицы? «Минувшего 1742 года в генваре месяце подал я, – писал Ломоносов в 1743 году, – в Академию наук предложение об учреждении химической лаборатории, которой ещё при Академии наук не было, где бы я. мог для пользы отечества трудиться в химических экспериментах».
Ломоносова-студента интересовали как теоретические вопросы, так и прикладные аспекты химии, недаром он с начала и до конца пребывания в Марбурге (в общей сложности – 3,5 года) проводил много времени в лаборатории университета и недаром сообщал в октябре 1738 года в своём отчёте в АН, что с марта этого года (т.е. практически сразу после завершения годичного курса химии по Тейхмейеру) повторяет химию «по сочинениям Бургавена, Шталя (курс которого так и не был прослушан им у Конради. – Л.Д.) и Штабеля».
В то время у каждого учёного, занимающегося этой наукой, была «своя» химия. Особенностью учения Тейхмейера было то, что он первым (в 1729 году) разделил химию на несколько отдельных «подхимий»: физическую, медицинскую (со времён Парацельса понятие «медицина» было вообще синонимично понятию «химия»), металлургическую, философскую (алхимию), ремесленную и хозяйственную. При этом он выделял отличие физической химии, в которую включались теоретические вопросы этой зарождающейся науки, от философской с её алхимической традицией; физическая химия была им как бы противопоставлена прикладной химии.
Немецкий учёный Г. Шталь (1660-1734) известен тем, что стал одним из основоположников первой теории в химии – знаменитой теории флогистона, гипотетической «сверхтонкой материи» («огненной субстанции», якобы наполняющей все горючие вещества и высвобождающейся из них при горении). Голландский врач и химик Г. Бургаве (1668-1738) не признавал систему Шталя, хотя и избегал резко возражать против неё; в его «Основах химии», одном из лучших трудов по химии того времени, о теории флогистона вообще не говорится. Немецкий же химик Г. Штабель был в то время одним из очень немногих учёных, публично не согласившихся с теорией флогистона. Он высказал свою точку зрения в опубликованном в 1728 году руководстве «Догматико-экспериментальная химия».
Самостоятельное и явно не случайное знакомство именно с этими новейшими для того времени разносторонними научными взглядами позволили М.В. Ломоносову сформировать свою точку зрения на процессы горения. И позднее он никогда, утверждают историки химии, не считал флогистон веществом, обладающим отрицательным весом (т.е. уменьшающим вес тела, с которым он соединялся), и способностью проходить через все тела, хотя эта теория в научной среде того времени была популярна в течение почти века. Гипотезу флогистона экспериментально опроверг французский химик А.Л. Лавуазье (1743-94), создав в 1780 году кислородную теорию горения. Но как, без соответствующей подготовки, которую не могла дать единственно «химия по Тейхмейеру», разобраться в этом, и зачем Ломоносову, будущему горному офицеру, все эти, как сказал Х. Вольф, «замысловатые теории»?
Но, похоже, уже тогда, сразу по приезде в Марбург в 1736 году, будущий учёный начал заниматься именно «теориями» и опытами, подтверждающими или опровергающими его какие-то, неизвестно откуда взявшиеся, знания по химии. Об этом он позднее писал Михаэлису, прося позволения изучить в его лаборатории некоторые химические процессы, которые казались ему сомнительными. Всё это заставляет думать, что Ломоносов приехал в Германию уже, по крайней мере, имея представление о химии (или алхимии), что выбор лекций именно «по Шталю» был сделан им самим, что в лаборатории университета он не химическими эффектами развлекался, а выполнял какую-то свою научно-экспериментальную работу.
А как шло обучение геологии и минералогии – основным составляющим профессии горного инженера? Очевидно, за лекции этого цикла надо было платить отдельно или они вообще не преподавались в Марбурге, потому что в сентябре 1737 года Вольф просил Академию наук ускорить решение вопроса об изучении студентами естественной истории. В ноябре он получил программу самостоятельных занятий студентами естественной историей и в письме в АН обещал проследить её исполнение.
Однако в середине марта следующего, 1738 года, Ломоносов пишет в отчёте в Петербург, что к изучению естественной истории они ещё не приступали, так как предложенных программой книг «нельзя получить раньше пасхальной ярмарки». Чуть позже он сообщает в письме «главному при Академии командиру», т.е. президенту Корфу, что «рекомендованные для изучения естественной истории и металлургии книги, а также некоторые руды могут быть приобретены только на пасхальной ярмарке» и просит выслать обещанные деньги «как на вышеозначенные предметы, так и на наше содержание». Больше сообщений об изучении естественной истории ни в рапортах, ни в письмах в Академию нет (или не сохранились).
Удалось ли попасть на ярмарку, были ли куплены необходимые книги и руды, как были организованы самостоятельное изучение геологии и минералогии, а также контроль знаний по этим предметам – неизвестно. Но в начале января 1739 года Вольф, касаясь вопроса дальнейшего обучения русских студентов, писал Шумахеру в Петербург: «Лучше всего было бы, конечно, если бы их поскорее отозвали отсюда, потому что они не умеют пользоваться академическою свободой и притом уже успели окончить то, что должны были тут сделать». То есть получается, что за полгода (а не за годы учёбы в Германии, как пишут некоторые исследователи) Ломоносов самостоятельно, по книгам освоил геологию и минералогию настолько, что через короткое время смог создать фундаментальные труды по этим отраслям человеческих знаний?
С наступлением 1739 года закончился договор, по которому Х. Вольф на базе руководимого им университета должен был ввести русских студентов в науку. За два года они прослушали в Марбурге курсы вводных лекций по физике, химии, математике и другим дисциплинам этого профиля, освоили рисование, фехтование и танцы, немецкий язык. Вольф в письме Корфу от 2 января этого года сообщал, что «в немецком языке они уже настолько успели, что не только понимают всё, о чём говорится, но и сами могут объясняться по-немецки. Во французском же языке они, по всей вероятности, недалеко ушли вперёд, потому что преподаватель этого языка не хотел их учить без платы, а сами они не сочли нужным беречь на это деньги».
Результаты усвоения полученных знаний у всех, конечно, разные. Московский отличник 16-летний попович Дмитрий Виноградов, которого отец, отправляя в своё время из Суздаля на учёбу в духовную академию, несомненно, чаял увидеть своим преемником на ниве руководства паствой, испытывал, видимо, немалые трудности в понимании физико-химико-математических премудростей, поэтому практически махнул на заморскую учёбу рукой. Вольф в письме в Петербургскую АН даёт ему отрицательную оценку: «…ничему кроме немецкого языка не научился». Райзер увлёкся изучением архитектуры, которой потом посвятит свою жизнь. А Ломоносову мало только введения в науку, он пытается вникать во всё, и вникать основательно.
Как-то находилось время и на развлечения, требовавшие немалых денег, появились, а потом стали расти как снежный ком долги. Вольф в письмах Корфу от 6 августа 1738 года и от 1 августа 1739 года объяснял студенческие растраты тем, что деньги, привезённые ими с собой, они прокутили, не заплатив того, что следовало, а потом, добыв себе кредит, наделали долгов. Причину этих долгов Вольф видел в том, что «они через меру предавались разгульной жизни и были пристрастны к женскому полу».
Ректор не чаял, как бы поскорее отправить их обратно в Петербург или во Фрейберг к Генкелю, но сначала надо было разобраться с их долгами, что оказалось весьма непростым делом, так как долгов было много, а главное – они продолжали расти. Переписка с Петербургом по этому поводу затянулась до лета. Конечно, Вольф поддерживал русских студентов в трудные минуты их жизни и морально, и материально. Но, как пишет уже упоминавшийся нами Е.Н. Лебедев в своей книге «Ломоносов»: «При всём том Вольф не был бессребреником, рыцарем науки, пылавшим к ней только платонической страстью. Наука принесла ему баронский титул в Германии. А когда из России ему пришло приглашение занять пост президента будущей Академии, он запросил себе непомерный оклад жалованья в 20000 рублей ежегодно, что равнялось сумме первоначальной сметы на устройство всей Академии». И в случае с нашими студентами он в конце концов добился того, что Петербургская АН выплатила ему все их долги до гроша.
С января 1739 года, как сообщал Вольф академическому командиру Корфу, Ломоносов и Райзер «посещают ещё курс математики», а в основном они «занимаются только сами про себя и пишут свои диссертации». Чем занимался в это время Виноградов – неизвестно. То есть эти полгода студенты были предоставлены самим себе. Наконец, все денежные проблемы как с Вольфом по итогам двух лет, так и с Генкелем на предстоящие два года были утрясены, и 9 июля 1739 года будущие химики отправились во Фрейберг, чтобы приступить к изучению главных практических предметов своей профессиональной подготовки.
В письме Корфу от 1 августа 1739 года Вольф сообщал: «Студенты уехали отсюда 20 июля утром после 5 часов и сели в экипаж у моего дома, причём каждому при входе в карету вручены деньги на путевые издержки. Из-за Виноградова мне пришлось ещё много хлопотать, чтобы предупредить столкновения его с разными студентами, которые могли замедлить отъезд. Ломоносов также ещё выкинул штуку, в которой было мало проку и которая могла только послужить задержкою, если бы я не предупредил этого».
При отъезде русские студенты уверяли Вольфа, что изменят своё поведение, «при этом, в особенности, Ломоносов не мог произнести ни слова от слёз и волнения». Господин профессор, видимо, не обратил внимание на то, что за его спиной, чуть поодаль, так же заливалась слезами девушка, с которой студент Ломоносов попрощался незадолго до этого. Вскоре ей, невенчанной жене, предстояло стать матерью его ребёнка. Тут не только заплачешь, но и из кареты выскочишь с отчаянным криком: «Я остаюсь!». Но у профессора хватило силы затолкнуть беглеца обратно и так захлопнуть дверцу, что сработала защёлка. Кучер взмахнул кнутом, и карета понеслась по узеньким улочкам ещё спящего старого города. Глядя ей вслед, Вольф недоумённо покачал головой: ну и штуку выкинул студент, с чего бы.
Во Фрейберге
Этот небольшой саксонский городок был основан в 12 веке. Он расположен у подножья Рудных гор в 40 километрах к юго-западу от столицы Саксонии Дрездена и примерно на таком же расстоянии к северо-западу от промышленно развитого города Хемниц, где в середине 16 века жил известный немецкий учёный, один из основоположников минералогии как науки Георгий Агрикола, которого позднее Ломоносов, «возвратясь в отечество», указывал в числе своих «главных руководителей в минералогии».
Градообразующим фактором для Фрейберга стали разработки серебряной руды, залежи которой выходили здесь во многих местах на поверхность, и добывать руду поначалу мог каждый желающий. Отсюда произошло и название быстро растущего поселения горняков, что в переводе означает «Свободная гора». В средние века Фрейберг являлся самым богатым городом в Саксонии. В описываемое нами время население его насчитывало девять тысяч человек, вся жизнь которых была сосредоточена вокруг горного промысла, а сам город являлся центром горнорудной промышленности региона.
Во всём Фрейбергском округе тогда насчитывалось около 180 рудников, в которых добывали серебро, медь, слюду, каменную соль и другие минералы. С 16 века здесь сложились и традиции преподавания горного дела. В 1711 году Фрейберг посетил русский царь Пётр I, который осмотрел горные выработки и даже сам спускался в штольню. Позднее по его рекомендации сюда ездил за горной наукой Акинфий Демидов – сын и продолжатель дела одного из основателей металлургической промышленности России Никиты Демидова.
В городе шла оживлённая культурная жизнь: процветали поэзия и историография; маркшейдер А. Байер и бергпробирер И.А. Клотч вели исследования в области естественных наук; с 1710 по 1759 год здесь жил и работал знаменитый органный мастер Г. Зильберман. В 1733-44 годах во Фрейберге преподавал член Германской Академии естествоиспытателей, горный советник саксонского правительства И.Ф. Генкель, к которому стекались ученики из многих стран Европы.
Немецкий врач, минералог, химик Иоганн Фридрих Генкель был известным специалистом своего дела. Уже доктором медицины и практикующим врачом он изучил горное и маркшейдерское дело, металлургию, химию, стал организатором и руководителем химической лаборатории горного дела, которую построил наполовину на свои средства (вторую половину оплатило правительство Саксонии в знак уважения к этому человеку и для пользы дела). В этой лаборатории Генкель проводил практические занятия, а теоретические вёл у себя дома. К нему-то и ехали теперь русские студенты.
Они уже знали, что за вольную жизнь в Марбурге и накопленные долги им придётся отвечать. Корф в письме Вольфу ещё 20 марта сообщил, что «Академия наук никак не может оставить без внимания столь непростительное бесчинство и предоставляет себе подвергнуть [студентов] за это заслуженному и неминуемому наказанию». В тот же день Корф сообщил письмом Генкелю во Фрейберг, что Академия наук просит его обучать трёх студентов в течение двух лет металлургии. Расчёт планировалось производить раз в полгода: зарплата Генкеля 500 рублей; содержание каждого студента – 150 рублей. Вся сумма будет высылаться лично Генкелю с условием, чтобы он не выдавал много денег студентам на руки, и сам уплачивал из этой суммы за стол, квартиру, отопление и освещение.
Позднее и студенты получат из канцелярии Академии наук ордер, строжайше предписывающий «оказывать г-ну Генкелю, как своему начальнику, должное почтение, тщательно следовать его распоряжениям относительно занятий, образа жизни и поведения, довольствоваться тем столом и помещением, которые он им назначит, не делать никаких долгов и других бесчинств, а напротив, стараться вести себя благопристойно, прилежно заниматься своим делом». На «мелочные» расходы (письменные материалы, пудра для париков, мыло и т.п.) разрешалось выдавать каждому не более 1 талера в месяц. Студенты, как известно из письма Генкеля от 30 июля, сразу же по прибытии во Фрейберг приступили к работе и урокам «по части металлургии»; они также согласились подчиняться указаниям господина Корфа относительно занятий и образа жизни.
Генкель был уже достаточно старым человеком (61 год), когда взялся учить Ломоносова и его друзей. Он не сомневался в своих знаниях и научно-педагогическом авторитете, но явно переоценил силы и возможности в отношениях с русскими студентами. Если бы требования канцелярии Петербургской АН о выдаче им на руки по одному талеру в месяц он выполнил сразу, когда они только что приехали из Марбурга, где пережили, по словам Вольфа, искреннее раскаяние в своём небрежении к выдаваемым на учёбу деньгам, когда согласились выполнять достаточно жёсткие требования Академии, возможно, это бы и поставило их на место. Но учитель рассудил иначе.
Конечно, молодым людям после разгульной жизни в Марбурге пришлось бы трудно, довольствуясь одним талером в месяц, но ведь в Московской духовной академии им на всё про всё, в том числе на еду, давали по три копейки в день, и никто из учеников от голода не умер. Генкель стал выдавать им на карманные расходы по 10 талеров в месяц вместо одного предписанного. А тут ещё во Фрейберг именно в это же время прибыл «проездом» почётный член Петербургской Академии наук Г.Ф. Юнкер, сыгравший в жизни Ломоносова какую-то до сих пор не выясненную до конца роль. Познакомимся с ним поближе.
Друг для всех
Готлиб Фридрих Вильгельм Юнкер был не намного старше Ломоносова: родился в 1703 году в Нижней Саксонии. Учился в Лейпцигском университете, приобрёл здесь известность как стихотворец, подражатель саксонского поэта Гюнтера. В 1731 году он надеялся получить должность придворного поэта в Дрездене, однако этого не случилось: возможно, по причине малого поэтического таланта соискателя. И Юнкер отправился, как многие немцы в то время, «на ловлю счастья и чинов» в Россию.
Здесь он быстро сделал головокружительную карьеру, познакомившись с Шумахером – секретарём Петербургской Академии наук, которому её первый президент доктор Блюментрост специальным распоряжением уже передал всю полноту власти в этом учреждении. Среди обязанностей, возложенных на Академию (а, значит, организационно – на Шумахера), было составление торжественных речей, од, стихов и надписей для иллюминаций и фейерверков, что при необходимости поручалось некоторым академикам. Появление «настоящего» стихотворца, каким Шумахер представил Юнкера, избавило их от этой нагрузки. Писал тот, по воспоминаниям, действительно много. Профессор истории Академии наук Миллер говорил, что Юнкер «брался за всё, что ему ни поручали», писал стихи, «не приготовляясь, на всякий представлявшийся ему случай», и «был более чем счастливый стихотворец».
Комплимент, как видим, весьма сомнительный: не талантливый поэт, а просто удачливый творец поздравлений, оформленных стихотворно. Ни один из его «трудов», кроме оды «Венчанная надежда Российския империи в высокий праздник коронования всепресветлейшия, державнейшия великия Государыни Елисаветы Петровны…» (1742 г.), переведённой М.В. Ломоносовым (Юнкер не знал русского языка и создавал свои опусы только на немецком), не оставил следа в русской литературе. Е.Н. Лебедев в уже цитированной нами биографической книге «Ломоносов» писал: «Надо думать, переводя (причём безупречно как с формальной, так и с содержательной стороны) „Венчанную надежду”, Ломоносов, хорошо знавший её автора, не очень обольщался насчёт искренности расточаемых здесь похвал».
Уже в конце 1731 года молодого поэта (Юнкеру не было тогда и 30 лет), «хорошо писавшего также прозой» и могущего, по характеристике Шумахера, «пригодиться при разных случаях», назначили адъюнктом при Академии, а в 1734 году, по именному императорскому указу, он стал профессором политики, морали и элоквенции (следующий профессор «по этому профилю» В.К. Тредиаковский отвечал в АН только за элоквенцию, т.е. ораторское искусство и красноречие). Во всём этом обращают на себя внимание два момента: то, что поэт был готов пригодиться при разных случаях, и то, что он оказался «привязан» к политике, «сдобренной» моралью. Поэтому, думается, не случайно уже через год Юнкеру нашли ещё одно применение: он был определён в качестве историографа при фельдмаршале Х.А. Минихе, назначенном в Русско-турецкую войну 1735-39 годов главнокомандующим русской армии.
Считается, что сделано это было по предложению самого Миниха, который являлся якобы почитателем и покровителем Юнкера. Даже если это и так, то Христофор Антонович, так звали этого немца в России, крупно просчитался, и в конце жизни ему пришлось самому писать воспоминания, чтобы увековечить свои ратные и прочие подвиги. Но, скорее всего, поэт, готовый «пригодиться при разных случаях», был просто приставлен к фельдмаршалу в качестве «наблюдателя», о чём говорит его «военная» биография.
Эта война с турками и их союзниками крымскими татарами с самого начала обещала быть тяжёлой, во-первых, в моральном плане: ещё помнился разгромный для русских Прутский поход. Во-вторых, условия Крыма, населённого крайне враждебными России кочевниками, были практически неизвестны генералам русской армии. Как пишет С. Соловьёв в «Истории России с древнейших времён», уже через месяц после начала кампании, в сентябре, Миних и вся его свита, находясь в Полтаве, занемогли местной лихорадкой. Фельдмаршал распорядился отправить в Крым генерал-лейтенанта Леонтьева (кстати, того самого, который потом протежировал Ломоносову в Киеве). Это было очень неудачное решение: в середине октября начались дожди, потом пошёл снег, ударили крепкие морозы, что привело к огромным людским потерям (более половины 58-тысячного войска), падежу лошадей. Кроме того, выяснилось, что впереди движения войска нет ни леса, ни воды; пришлось поворачивать назад.
Миних был раздражён возвращением Леонтьева ни с чем. Самим же Минихом, вернее назначением его главнокомандующим, был недоволен командовавший Украинской армией старый генерал Вейсбах, считавший себя более опытным полководцем и поэтому не желавший подчиняться Миниху. «Серьёзная война ещё не начиналась, а уже генералы перессорились», – писал историк С. Соловьёв. В 1736 году возникли слухи о заговоре генералов против своего главнокомандующего, в связи с чем состояние находившейся в походе армии не на шутку обеспокоило императрицу.
Кабинет-министр Анны Иоанновны А.И. Остерман, отвечавший за вопросы внешней политики и старавшийся иметь резидентов на самых важных участках своей деятельности, недолюбливал Миниха, зная его характер «классического склочника». Но главнокомандующего назначал не он, поэтому, продумывая стратегию войны, Андрей Иванович должен был предусмотреть своего человека, не просто находящегося рядом с фельдмаршалом, но и допущенного в его мысли и планы. Приставить к честолюбивому Миниху в качестве историографа поэта Юнкера – прекрасная идея, автором которой мог быть только Остерман.
Итак, осенью 1735 года Юнкер с армией Миниха начинает Крымский поход. Зимой военные действия в ту пору не велись, поэтому историограф вскоре возвращается в столицу, где пишет к новому 1736 году оду «Время» и подносит её императрице. Весной нового года военные действия возобновляются, и Юнкер возвращается в действующую армию. Летом Миниху удаётся, с огромными потерями, взять крепость Азов. При этом выясняется нехватка всего: продовольствия, фуража, боеприпасов и даже соли, хотя на Украине работают два больших соледобывающих завода – в городах Бахмут и Тор. Очевидно, из разговоров с местными жителями Юнкер узнаёт, что заводы эти безнадёжно выработали свой ресурс, устарели, нужна их модернизация, которая позволит в несколько раз увеличить выход соли на-гора и принести огромную прибыль государству.
В конце осени 1736 года Юнкер опять едет в Петербург, где привлекает внимание двора Анны Иоанновны своими разговорами и рассуждениями об улучшении работы украинских соляных копий. Ему предлагают составить подробное донесение о состоянии дела, высказать свои собственные «соображения». По представленным бумагам выходило, что при принятии некоторых мер на этих предприятиях «доходы её величества с небольшими издержками могут увеличиться, к величайшему облегчению её подданных, с 500 тысяч до полутора миллионов рублей ежегодно». Анну Иоанновну и Бирона это заинтересовало.
Правительство и Соляное правление (комиссариат) тоже были очень озабочены создавшимся положением. Дело осложнялось ещё и тем, что в эту войну по понятным причинам почти полностью прекратилось снабжение Левобережной Украины крымской солью. А императорские соляные заводы на Украине вываривали её не более трети от потребности. И тогда было решено поручить оперативные работы по увеличению производительности украинских соляных заводов Миниху. А руководство самими заводами передали… поэту Юнкеру, проявившему такую заинтересованность в этом деле. Ему было присвоено также звание камерального, то есть управляющего госимуществом, советника.
Христофор Антонович имел хорошее инженерное образование, у него был большой опыт хозяйственно-организационной и строительной деятельности, поэтому в другое время он мог бы, наверное, толково справиться с поручением. У него бы выход соли на-гора увеличился в самый короткий срок, тем более что подобные ответственные задания ему уже не раз приходилось успешно выполнять. Но ведь шла война! Весной 1737 года началась подготовка к взятию Крыма армией генерал-фельдмаршала Петра Ласси и крепости Очаков армией самого Миниха. До Бахмута ли тут с Тором? До выполнения этого поручения у главнокомандующего, похоже, так никогда руки и не дошли.
А что же Юнкер, инициатор казавшегося столь перспективным дела? По указу от 26 августа 1737 года он был окончательно отставлен от Академии наук (а значит, и от Миниха, к которому официально был приставлен как сотрудник АН) и назначен «надворным каморальным советником Бахмуцких соляных заводов», что, вроде бы, сулило ему самостоятельность и возможное богатство. Но он забыл, что истинным, хотя и неофициальным распорядителем его судьбы с 1735 года стал фактический глава Кабинета министров Остерман. Андрей Иванович перехитрил всех: и Анну Иоанновну с Бироном, поверившим Юнкеру, и самого поэта. Ему не нужен был Юнкер-солевар, ему нужен был Юнкер-осведомитель.
Дело в том, что после взятия Минихом в середине июля 1737 года крепости Очаков в войну против Турции вступила, «осмелев от побед русских», союзница России Австрия. Однако её войска тут же начали терпеть поражения, что, вместо помощи, лишь усугубило ситуацию для союзников и укрепило позиции Турции. В августе 1737 года представители России, Австрии и Турции собрались в местечке Немиров (Подольская губерния), чтобы урегулировать военно-политические вопросы и прекратить военные действия. Русскую делегацию на переговорах возглавлял из Петербурга сам Остерман. Переговоры закончились безрезультатно; кроме того, возникла угроза вероятности сепаратных переговоров Австрии с Турцией.
Именно в это время Юнкер под видом специалиста по солеварению, изучающего состояние соляных промыслов в Европе, был направлен по рекомендации Остермана в научную, так сказать, командировку за рубеж. Миних к тому времени уже упрочил своё положение в армии, начавшей, наконец, побеждать, и «приглядывать» за ним больше не было необходимости, но нужна была срочно информация о возможности сепаратных соглашений Австрии и Турции.