Во времена перемен
Первый контраст для исследования легких и печени появился у нас в клинике в конце 50х. Это был жирорастворимый йодолипол, который очень долго оставался в организме и давал плотную тень, на фоне которой плохо было видно содержимое. Особенно долго откашливали его легочные больные после бронхографии.
Для манипуляций на пищеводе наряду с бужами имелся дилататор Штарка с выдвижными металлическими ребрами. Я до сих пор удивляюсь, как остались живы больные после расширения кардии таким варварским способом. Эту процедуру отрядили мне. Больше никто не соглашался.
Диапазон хирургических операций был достаточно широк, несмотря на несовершенство методов обезболивания. Тем больше чести нашим мастерам-операторам. Из неотложных вмешательств наиболее частой была аппендэктомия. Ее выполняли под местной анестезией из параректального разреза (Ленандера). Косым доступом (по Волковичу-Дьяконову) С.Ю. оперировать категорически запретил. Оправдать эту методику у нас можно тем, что в областной больнице шло очень много запущенных и нетипичных случаев, когда приходилось переходить на широкую лапаротомию, что из ленандеровского разреза можно сделать менее травматично. Мне попал флегмонозно измененный отросток в грыжевом мешке, что вначале было принято за ущемленную грыжу. В другом случае аппендикс имел длину около 25 см, располагался поперек, а верхушка его была припаяна к сигмовидной кишке. Еще один пациент 3 месяца лечился в инфекционной больнице от желтухи, а оказался пилефлебит в результате маленького аппендикулярного абсцесса у самой верхушки отростка, который обнаружили только на вскрытии.
Много больных поступало по поводу кишечной непроходимости. Здесь тоже были проблемы. Оперировали под местной анестезией. После разреза переполненный жидкостью и раздутый газом кишечник вываливался на брюшную стенку. Чтобы опорожнить его, надо было сделать отверстие в кишке, после чего содержимое лилось на живот, в брюшную полость, на хирурга и ассистента. В отверстие в кишечной стенке вводили резиновую трубку, опорожняли петли, потом искали препятствие. Рану на кишке зашивали, а она потом расходилась, потому что стенка была с нарушениями кровообращения. Зашивать операционную рану было невероятно трудно: петли кишок оставались раздутыми, Пациент от боли напрягался и выбрасывал их наружу. Для защиты пользовались широкой «подошвой» – лопаточкой Буяльского.
Но самое главное – больного помещали в общую послеоперационную палату, где сестра была одна на весь пост. Отсутствие надлежащего лечения часто приводило к летальному исходу. Хирургу предъявляли претензии за болевой шок. В тех же случаях, когда давали общий эфирный наркоз, ругали за интоксикацию от эфира. В обоих случаях гибель была обусловлена отсутствием интенсивной терапии, когда не готовили больного до операции и не восстанавливали основные функции организма после. Этого не умели делать, не знали патогенеза, не имели аппаратуры и препаратов. А мы никак не могли понять, как же, наконец, следует поступать – что бы ни делали, все равно попадало.
И при всех подобных обстоятельствах мои учителя делали все плановые и экстренные операции под местной анестезией, те же резекции желудка, которые выполнялись по 2 – 3 в операционный день. На втором году ординатуры резекцию доверили и мне. Теперь, вспоминая дорогих нам людей, диву даешься их доброжелательности и терпению. На одной из первых резекций желудка, на которой мне помогала Галина Федоровна Маргаритова, я вляпалась в очень сложную ситуацию. На ее месте любой старший хирург поменялся бы местами и сам закончил операцию. Я думала, что так и будет. А Галина Федоровна, которую даже С.Ю. звал Галюшей, а мы – Галюшей Федоровной, простояла 4 часа и добилась того, чтобы все было сделано моими руками. И навсегда меня научил Д.И.Егоров, когда я лихо перевязала сальник, не заметив спайки с брыжейкой, где проходила артерия, хотя он меня об этом предупредил. Часть толстой кишки к концу операции омертвела. Он инвагинировал посиневший участок. Когда операция была закончена, Д.И. привел меня к шефу и сказал буквально следующее:
– Мы повредили артерию в мезоколон и т.д. – хотя ясно было, кто именно мог это сделать. Времена поменялись. Навряд ли кто сейчас взял бы вину на себя, но мы с тех пор знали, что отвечать должен старший. А у пациентки омертвевшая часть кишки отошла естественным путем на седьмые сутки, и образовался ободочный свищ, который потом благополучно зажил.
При этом представьте себе, что у больного или на наркозе стоит студент 6го курса, очень редко – начинающий врач. Хирург, помимо основной работы, должен следить, дышит ли больной, какой у него пульс и давление, сколько ему льют жидкости и не пора ли переливать кровь, какой группы и сколько. И не анекдот такого рода диалоги:
– Больной-то у вас дышит?
– Нет.
– Как нет?
– По моему, не дышит!
– Да дышу я, Галина Федоровна, не волнуйтесь! Ведь если человек не дышит, он ведь жить не может, правда? – Спасибо сознательному пациенту, так и инфаркт получить недолго! Ну, и как вам такая обстановка на серьезной операции?
В общем, главными анестезиологами были шестикурсники, а потом молодые врачи. Мы решили учредить орден за заслуги в анестезиологии. Главным препаратом у нас была «военная» противошоковая жидкость Филатова, в которую была добавлена метиленовая синь. Награду назвали «Орден голубой капли». Мы с Егоровым обошли полгорода, пока обнаружили стеклянные голубые сережки. Одну из них и преподнесли, переделав в подвеску, на день рождения Голдобину с дипломом и благодарностью за «долголетнее безупречное капание». Он носил ее на лацкане халата.
Надо сказать, что клиника не стояла на месте. Пытались усовершенствовать методы операций, за чем не торопилась успевать медицинская промышленность. Когда появлялись больные с обширными вентральными грыжами, попытались применить аллопластические материалы. С этой целью пришивали куски капроновых шарфиков, которые потом вытаскивали из лигатурных свищей годами.
Что было эффективно, и что выбросили из ванны вместе с ребенком, так это новокаиновые блокады. С.Ю. был мастером в этом плане, и мы делали блокады и по его оригинальному методу, и по классическим способам. Они хорошо помогали при сосудистых заболеваниях, при болевых синдромах, в гастроэнтерологии особенно на ранних этапах заболевания. Как всегда, лобби победило – предпочли путь полегче, а главное, поденежнее, – таблетки, а жаль!
При скудных методах обследования основное внимание уделялось клинике. Я и до сих пор глубоко убеждена в том, что если врач не поставит диагноз в гастроэнтерологии по жалобам и анамнезу, дальше будет тоже очень сложно. С.Ю. был мастером клинического разбора. На все консультации он старался брать с собой нас, приговаривая при этом, «Я много знаю, как раз и ошибиться могу, а вы знаете немного, поэтому скорее в точку попадете». На самом деле это было самое серьезное обучение. Любопытно было наблюдать консультативный прием С.Ю. в областной поликлинике. Я ходила с ним в качестве переводчика. Диалог был примерно такой:
– Расскажите, что Вас беспокоит.
– Нас?
– Ну, да! Вас!
Вступаю я:
– Что у тебя болит? Рассказывай!
– Ой! Лен ломит, крыльца, поло место, а лапости-то! – Перевожу:
– Болит затылок, лопатки, область почек, стопы.
Особенно сложно было с пациентами из далеких деревень.
– Когда заболели, что делали?
– Делали? Ко вращу кодили! – результат близости Коми-округа, в языке буква «х» отсутствует.
– А врач что?
– Вращ койка валили! – В клинике так и держалось выражение: «Не понял, что с больным – вали на койку».
Так прошел первый год. Новыми для меня были самостоятельные дежурства в неэкстренные дни. Когда первый раз меня оставили дежурить, я жалостно заныла, что боюсь. На это Т.Ф.Томсон возразила:
– Когда-то же надо начинать! Смотреть надо за первой (послеоперационной) палатой. В других ничего случиться не должно. А ежели что сердечное, «звоняйте» в терапию.
Насчет «случиться не должно» – вскоре произошел эпизод. Вечером в ординаторскую постучала молоденькая сестра и сказала, что у нее больной требует морфий. В те времена наркоманов было немного. Они появлялись после партизанских отрядов, когда не было возможности оказать помощь, и боль снимали наркотиками, или это были доморощенные хроники с болевым синдромом. Все они были на учете, а в аптеках по рецептам и по списку получали лекарство, стоившее копейки. В общем, проблемы не было. Я вышла в коридор, навстречу мне шагал атлетически сложенный парень лет 20ти с пустой бутылкой в руках, которую он весьма выразительно крутил. Выяснилось, что пациент только что прибыл из зоны. Их в наших краях, а тогда и в городе, было в изобилии. Поступил он по поводу легких повреждений, полученных в драке, ничего серьезного не оказалось. Охраны при нем не было. Боец пошел в атаку:
– Давай морфий!
– Не дам, не положено тебе.
– А я говорю, давай!
– Нет!
Что бы молодой дуре выдать требуемое. Ему тюрьма уже не страшна. Это его дом родной. Он замахнулся бутылкой и со всего маху швырнул ее в дверь, только осколки брызнули в разные стороны, повернулся и ушел в палату. У меня затряслись коленки. Героиня нашлась, Зоя Космодемьянская! Что ему стоило голову мне разбить? Не прогнали бы меня с работы в те времена начальники за ампулу морфия.
В начале второго года ординатуры, в августе на дежурстве ко мне подошла заведующая и сказала, что мне придется лететь по санавиации – всех уже по другим местам разогнали, а в Большой Соснове кишечная непроходимость. Я остолбенела. Что я там буду делать? Если непроходимость тонкокишечная, то, возможно, и справлюсь, а если толстая кишка? Я еще ни разу на ней не оперировала!
Дьячков не понял, чего я боюсь, и утешил:
– Ну чего ты? Все летают, а если что, так в самолете в полу дырочка есть. Наклонись, и – туда!
На самолете я до этого не летала, но это меня в тот момент совершенно не занимало. Я проворачивала в голове ход операции и пыталась привести себя в чувство. Мне дали с собой авоську с жидкостью Филатова в бутылках, запихнули в машину и повезли на аэродром на Бахаревку. День был очень жаркий. На мне был сарафанчик с пелеринкой и тапочки на босую ногу. На летном поле стоял ПО-2. Рядом на траве сидели летчики, которые не обратили на меня никакого внимания – они ждали хирурга. Я робко поинтересовалась, тот ли это самолет. Пилот удивился, потом подсадил меня на заднее сиденье, сел сам, захлопнули надо мной колпак, «от винта», и мы взлетели. Я продолжала паниковать про себя. Летчик обернулся, убедился, что я жива, показал мне вдалеке грозу, которая в силу другой доминанты меня нисколько не впечатлила. Сели мы на большом пустыре. Далеко впереди виднелась дорога, а на ней лошадка. Пилот помог мне выбраться, попрощался, разбежался, взлетел, покачал приветственно крыльями и отбыл, а я стала продираться через бурьян к цивилизации. На телеге по пыльному проселку мы добрались до больницы.
Как обычно, деревянное здание, очевидно, еще земское. Хирург – девочка этого года окончания, причем, санфака. Больная – 25-летняя учительница. На «наркозе» фельдшер. Электричества нет. В селе его нет вообще, а генератор в больнице не работает, по случаю пятницы электрик уже дошел до кондиции и управлять агрегатом не в состоянии. В качестве осветителя санитарка с 10-линейной керосиновой лампой в руке.
Вскрываю брюшную полость. Сплошные спайки. Конкретного препятствия не вижу. Разделяю сращения. Зашиваемся. Ничего не понимаю, операций и травм у пациентки раньше не было, брюшным тифом не болела, но я счастлива, что повреждения толстой кишки не оказалось. Через много лет я поняла, что это, скорее всего, была болезнь Крона. Тогда о ней ничего не знали, да и методов обследования не было никаких.
Закончив труды, мы решили искупаться в речке. Солнце уже зашло. По деревянному мосту недалеко от нас с грохотом промчался грузовик, посредине выполнил поворот, сбил хлипкие перила и на всей скорости грохнулся в речку. «Ну вот! Приехали! Опять в операционную!» Под мостом оказалось неглубоко. Дверца открылась, из кабины вылез в хлам пьяный водитель. Больше в машине людей не было. Выяснилось, что шофер перевозил вещи очередного «тридцатитысячника», назначенного председателем колхоза. Мы перевели дух. Не помню, где в больнице мне пришлось ночевать. Наутро позвонил Кушкуль, «главный маршал санавиации», и сказал, что в Кизеле загорелась шахта. Вся санавиация там. Мне придется подождать.
Эта авария была очень серьезной. Погибло больше 40 шахтеров. Подробности я узнала только теперь из книги К.Галаншина, бывшего в то время первым секретарем Обкома партии. В прессе тогда не было ни звука. На третий день положение не изменилось. Коллеги начали думать, как от меня избавиться. Это не теперешние времена. Дорог тогда не было никаких. От Б.Сосновы надо было добраться до Оханской переправы, переплыть Каму, а оттуда уже, не знаю на чем, ехать до Перми. Как у нас часто бывает, резко похолодало, шел проливной дождь. Я в сарафанчике и спортивках. С собой пустая авоська. До парома меня доставили на больничной полуторке в больничной же пижаме, которую пришлось вернуть.
Когда кондуктор на пароме увидела меня в сарафане под ледяным дождем, без единого звука сняла с себя брезентовую накидку и надела на меня. На берегу оказалось грузотакси – трехтонный грузовик с брезентовым верхом и скамейками по бокам. Так я прибыла в Пермь, прямо к больнице, понеслась в приемное отделение и попросилась в душ, хоть немного отогреться. В вестибюле сидела мама. Ребенок исчез на трое суток без предупреждения – телефонов-то у нас не было. Так я приняла боевое крещение. Очень смешно, но я даже не чихнула после ледяной купели. Что значит доминанта!
И впервые мне считали в бухгалтерии оплату за командировку.
– Так, значит! Выехали когда? Пятого? А вернулись? Восьмого? – День уезда и приезда – один день! (Косточка на счетах в обратную сторону). Где были-то? Б.Соснова? Село – суточные по минимуму. Где жили? В гостинице? Нет, а где? В физкабинете? – квартирных нет. (Каждый раз щелчок на деревянных счетах в противоположную сторону). На чем ехали? Туда на самолете, а обратно на грузотакси? Такси не оплачиваем. Грузо – все равно такси! Тут я стала соображать, сколько мне придется доплатить самой.
После этого вылеты по санавиации стали для меня регулярными. Кстати, когда я защитила кандидатскую, мне платили за них 5 рублей. На дежурства было расписание, но оно постоянно нарушалось, п.ч. вызовов было больше, чем врачей, особенно в период отпусков. Мы удивлялись, как это получается, что туда погода всегда лётная, а обратно или туман с дождем, или «лётное время» закончилось. Ординатор – лицо бесправное. Наш Захар Семенович говорил: «ординатор – это «О»! он должен лавировать!!» Кроме того, мы были очень заинтересованы в работе, поэтому пахали на любимую больницу из чистого энтузиазма, как негры на плантации. Бывало, идешь после полёта по своему кварталу, а больничная «Волга» поворачивает в твой двор – второй вызов. Боря Климов поставил рекорд с 3мя вызовами за сутки. Больничные доктора решили побороться за свои права. Они написали в 6 ведущих газет, включая «Труд», просьбу прояснить ситуацию и получили 6 абсолютно разных ответов. Включился поневоле профсоюз. Врачам стали ставить часы по санавиации, а следовательно, платить за дежурство. Через 2 – 3 месяца утомились и ввели должность борт-врача. С этих пор летают (ездят) штатные единицы.
Значительно позднее мы научились огрызаться. Как-то меня срочно затребовали в санавиацию. Теперь я понимаю, что могла спокойно не ходить – я же из другого учреждения! Но в те времена мне это и в голову не пришло. Позвали меня уже как специалиста по торакальной хирургии. Пожилая дежурная – бывший невропатолог. В Ильинском тяжелая травма груди. Я прошу анестезиолога. Доктор экономит и отказывает.
– Одна не полечу, без анестезиолога там делать нечего. В Ильинском своего нет.
– Раньше летали одни!
– А еще раньше вообще не летали, помирали на местах самостоятельно.
– Анестезиолога нет.
– Хорошо! За дополнительный вызов отвечать будете сами.
Летим. Минут через 40 пора бы уж и садиться. Внизу большие дома, заводские трубы. Спрашиваю пилота:
– Это что, такое Ильинское солидное?
– Да нет! Мы вернулись за анестезиологом! – Напугалась бабуся ответственности, сгоняла вертолет. И пришлось мне всю дорогу отваживаться с докторшей, которая не переносила полета.
Написала и вспомнила свой последний вылет. Мне было уже немало лет. Ребята в моем подшефном Кунгуре попросили проконсультировать больного. Погода была неважная, дорога – тоже. «Главный маршал санавиации» Л.Н.Ворожцова, которая всегда тепло ко мне относилась, хотела как лучше. Она с сомнением отнеслась к водителю и решила отправить меня вертолетом. Езды до Кунгура на машине было около 2х часов. На вертолете – минут 35. На санавиаторской Волге мы полчаса добирались до аэродрома на Бахаревке. Там меня сразу признали за консультанта. Молодые красивые в форме ребята усадили меня в салон и начали греть вертолет.
Я чувствовала себя как в миксере, но при этом ужасно пахло горелым керосином – аромат, знакомый с детства. Это продолжалось минут 40. К тому же было очень холодно. Прилетели мы действительно быстро. Летчики спросили, когда меня ждать. Я их поблагодарила и заверила, что доберусь обратно другим путем, а сама подумала, что лучше я пешком пойду. От места посадки ехали еще полчаса. К этому времени у меня раскалывалась голова. И как всегда в таких случаях, я не догадалась померить давление. Не знаю, как у всех, а у меня при кризе соображение напрочь отшибает. Больного мы посмотрели, а потом отправились к моим, как они сами считают, детям – Талянским, обедать.
Голова набирала обороты. Разум отсутствовал. Обратно меня решили отправить на мини-автобусе, по виду, моем ровеснике. И тут пошел проливной дождь. Дворники через каждые 100 метров бессильно падали на капот. Шофер выходил и прибивал их молотком, очень громко, в голове при этом в такт бухало. Ехали мы 3,5 часа. Как я осталась жива при таком гипертоническом кризе, не пойму до сих пор. Больше по санавиации я не летала.
Теперь пора вернуться назад в пятидесятые. На втором же году ординатуры мне сообщили, что пришла группа санфака, а заниматься некому. Придется мне пойти с ней в поликлинику. Я впала в тихую панику. Ну, какой из меня преподаватель? Захар Семенович выслушал весь разговор и сказал:
– Я схожу с ней, а то она со страху умрет! – Он был весьма недалек от истины. На вторую смену в тот же день мы отправились на прием. Не могу вспомнить, в какой поликлинике я начала «преподавать». Как назло, шли одни бабки с коленками. Я и сейчас слабо себе представляю, как им можно помочь, а тогда была близка к провалу. Ну, хоть бы кто-нибудь пришел с другими жалобами! З.С. отсидел в уголке молча все занятие, а я иногда поглядывала на него, просто для успокоения.
После этого я два года в ординатуре систематически вела группы, как санфака, так и лечфака, и в ученики ко мне попали Саша Туев и Саша Плаксин, оба будущие профессора и заведующие кафедрами института. Тогда они пригласили меня на выпускной вечер, как «самделишного» преподавателя, провожали меня домой и перебудили воплями квартал в пять часов утра, радуясь освобождению и еще не зная, что сами будут заниматься обучением всю жизнь, и что через много лет мы будем сидеть рядом на ученом совете.
Платить ординаторам тогда не имели права, поэтому С.Ю. оформил на почасовую оплату Энгелину Захаровну Козлову, которая уже закончила ординатуру и была у нас лечащим врачом. Я работала, она получала деньги, отдавала их мне, а у нее еще вычитали с дохода партийные взносы. Так С.Ю. ухитрился меня немного подкормить. Дело в том, что пока я была студенткой, получала именную стипендию в 540 рублей «чистыми», а когда стала врачом, то из 600 рублей зарплаты у меня стали вычитать налоги, в том числе и за бездетность. Получать я стала значительно меньше. Отец болел и не работал. По ходовому выражению тех лет, «финансы запели романсы». Прибавка почасовых была как нельзя кстати.
В это время, начиная с шестого курса, у меня шла научная работа. С.Ю. давно работал над проблемой трофической регуляции. Его любовь к эксперименту требовала воплощения, а исполнителей не находилось. И тут появилась целая группа свеженьких молодых индивидов. Моя исполнительность меня и подвела. Дело в том, что задуманный эксперимент был весьма жесток. В то время не было общества защиты животных и этических комиссий. Собакам я должна была повреждать спинной мозг и изучать влияние травмы на органы желудочно-кишечного тракта. С этой целью предварительно формировали павловский желудочек. Техническая сложность опытов вела к тому, что было много неудач, гибли собаки. А их надо было покупать на собственные деньги, те и другие были дефицитом.
Работали мы на кафедре патофизиологии. Помогала нам препаратор Нюра, которая служила еще в лаборатории Павлова. Приведя собаку, она командовала: «Ну, Людмила Федоровна! Давай!» И я начинала анестезию с морфия. Большая проблема была с наркозом. Все приемы пришлось осваивать самой. Работа выполнялась полностью на личных договоренностях. В клинике мне старшая операционная собирала стерильный бикс с бельем и инструментами. Все держалось на авторитете С.Ю.
Особенно трудно стало выполнять последнюю серию с чрездвухплевральным доступом к обеим симпатическим цепочкам, а затем к спинному мозгу. Удивляюсь, как я одна управлялась с эндотрахеальным наркозом (был в лаборатории примитивный дыхательный аппарат) и операцией на позвоночнике.
И никогда не прощу себе, что согласилась на эту тему. Бедные собаки! Как можно было так обращаться с животными? Мне приходилось по 8 часов сидеть в ледяном виварии с разбитыми стеклами и смотреть, как капает из желудочка сок, чертить кривые, измерять кислотность, следить, чтобы собака не выгрызла фистулу.
Для научной работы С.Ю. удалось организовать в клинике патогистологическую лабораторию. Пробил он и ставку лаборанта. На работу пришла очень славная, но очень больная женщина. Она была многими месяцами на больничном. Препараты приходилось заливать, резать и красить мне самой. А также и точить бритву. На это уходило все свободное время. Себя мне ничуть не жаль, хотя я ухлопала на диссертацию лучшие годы моей молодости, но никакая наука не оправдывает варварства по отношению к животным. После окончания работы я ни за что не согласилась на изучение солнечного сплетения и категорически отошла от нейрохирургии, как на этом ни настаивал С.Ю. Облегчало мне существование дружеское партнерство с Исаком Сауловичем Вайсманом, который выполнял морфологическую часть своей диссертации по той же проблеме. Эта дружба была тоже на всю жизнь и перешла на потомство.
Наши диссертации были частью большой темы. Вместе с исследованиями трофических функций периферических нервов, чем занималась Г.Ф. Маргаритова, получилась законченная работа с новыми данными и интересными выводами. Я думаю, что нам удалось воплотить мечту Семена Юлиановича. Мы неоднократно делали доклады на союзных и республиканских съездах. Однажды на молодежной конференции в Москве, пробегая мимо, молодой хирург выкрикнул:
– Вы это все – сами? Это же титАнический труд! – ударение он сделал на втором слоге. Это было первым и единственным общественным признанием значения нашей работы.
Вот чего я не понимаю, так это отсутствия монографии шефа на эту тему. Возможно, его остановили сложности с публикацией, которые тогда часто были непреодолимым, тем более, что среди исполнителей были «неподходящие фамилии».
В ординатуре нас обогатило еще одно знакомство. С.Ю. консультировал профессора-физика Марка Осиповича Корнфельда. У него были проблемы с кишечником. Обследование в крупных клиниках и Кремлевке картины не прояснило. За границу выхода не было – М.О. был атомщиком, делал аж водородную бомбу. С.Ю.рассказал нам, что он был сиротой, беспризорничал, школу не закончил, поступил лаборантом в университет, одновременно проучился в нем 3 года и соскучился. Не имея дипломов ни о среднем, ни о высшем образовании, он защитил кандидатскую, а затем докторскую диссертацию. И только когда его выдвигали в академию, выяснилось отсутствие документов.
Основным местом его работы был Институт полупроводников в Питере под началом А.Ф.Иоффе. На производство оружия возмездия он был направлен куда-то далеко. Прямо возвращаться домой было сложно – 1951й год. И у этого светила была «инвалидность по пятому пункту». В Пермь он попал, как на перевалочный этап, в университет. Всю его историю я знаю только понаслышке, поэтому за точность не ручаюсь. С.Ю. вместе с зав. кафедрой рентгенологии Г.И.Рыловой нашли-таки место препятствия и врожденную патологию в его кишечнике. М.О. решил оперироваться у нас. Как полагается ученому, он сначала провел исследование: ходил в операционную и смотрел, как делают операции, после чего объяснял нам, что атомная физика вообще-то ерунда, а вот аппендицит! Это да! «Как они кишки обратно опускают и говорят, что они там сами разберутся».
