Из шкатулки Амандельгиды

А дальше… Дальше будет видно.

Мой сосед саксофон

Я так полюбила его – этот звук, плывущий в открытом пространстве и плещущийся по ветру, как полощутся на по воздуху легкие флаги и ленты в девичьих косах. Теплыми летними утрами он возникал в суете мегаполиса вначале неуверенно и робко, словно встраиваясь в резкие неровные вибрации проезжающих автомобилей. И лишь потом набирал силу и уверенность, подчинял себе все остальные звуки и шумы. Он проникал ко мне через окна, едва приоткрытые, застенчивые, избегающие прямого контакта с громкой улицей.

Мелодия постепенно нарастала и становилась будто бы более осязаемой, плотной, упругой. На высоких нотах звуки ее заставляли мое сердце взмывать вверх, подкатывая к горлу, и сладко падать куда-то в область живота на низких. А по животу, груди и сгибам локтей словно кто-то водил перышком – так было щекотно и сладко.

В этом потоке я слышала отсылки к Луи Армстронгу и аранжировки Джеймса Ласта, то Кенни Джи незримо плыл на волнах своих интерпретаций, то включался родной наш Корнелюк. Набрав силу, композиции перетекали из одной в другую без пауз. Казалось, невидимый саксофонист уже не может остановиться. Порой, отойдя от основной темы, музыкант выдавал неистовую импровизацию, спиралью возносившуюся к изумленным небесам. И эта импровизационная неровность давала надежду на некую иллюзорную свободу. Да, свободу, такую желанную и такую опасную.

И включалась моя фантазия, я представляла задумчивого музыканта. Он был высок и осанист, но не той искусственной актерской прямотой корпуса, которая нужна людям, чтобы спрятать за ней свою неуверенность. Он был прям по рождению, благородство которого позволяло ему не думать об осанке и прочих внешних вещах. Он был прост, аристократически прост, он не придавал значения мелочам и деталям.

Едва ли не каждое утро в теплые времена он выходил на открытую террасу Х-плаза, комплекса, созданного для развлечения людей высоким искусством. Он хотел поделиться с городом и миром красотой, проявленной в музыке. И еще для собственного удовольствия играл он часами под внемлющим небом, пока солнце не уходило за причудливо бликующие крыши.

Порой он останавливался передохнуть, встряхивал головой и окидывал с высокого лба прядь волнистых темных волос, едва подернутых сединой. Он сам был воплощением музыки и продолжением саксофона. Даже, в какой-то степени, инструментом своего саксофона, если такое возможно.

Моя фантазия продолжала рисовать картинки. И в этих картинках тот, чья фамилия дала название развлекательному комплексу Х-плаза, один из великой актерской династии, худрук театра, основанного еще его гениальным отцом, сидел на той же отрытой террасе, уставший от несовершенства этого мира, такого прекрасного и такого порочного, и от его людей, таких несовершенных. Он часто сидел на этой террасе, отрешившись от бренного, и в архетипически печальных глазах выражалась вся мудрость его нации.

Актер размышлял о многом – и о театре, ставшем домом и радостью, его крестом и наказанием, и об учениках, в которых он зачастую черпал молодую энергию, и не дававших ему поддаться усталости окончательно, о вещах глубоко философских и делах приземленно-будничных.

Чем реже ему удавалось найти минуты полного покоя, тем больше они давали ему удовольствия, и он приходил на эту террасу, и сидел несколько минут воспаряя над шумом города, в стороне от своей школы искусства, от руководимого им театра, в котором он и играл, и режиссировал, и руководил. И в этом расслаблении зачастую приходили самые неожиданные мысли и самые свежие решения.

И еще он любил эти звуки саксофона. Его тонкие слух ловил, конечно, легкие диссонансы, но в целом это была качественная и вдохновенная работа. Что-что, а настоящее вдохновение актер отличал. Чувствовал его безошибочно. Он даже подумывал поставить одноактную пьесу с участием саксофониста и собственно саксофона, такой моноспектакль, полный душевных терзаний, неосуществленных мечтаний, невоплощенных амбиций. Этот спектакль должен быть наполнен настоящей музыкой и человеческим теплом. На него должны прийти взрослые зрители, составлявшие многолетнюю основу аудитории его театра. Да, его театра.

Возможно, он думал об этом. И подносил к иронично искривленным губам – ну, несовершенен мир! – чашку с кофе, крепко зажав ее пальцами небольшой, но твердой руки. И кофе тоже был крепок и горяч, как и положено. Или нет, он подносил к ироничным полным губам бокал с розовым вином. Почему с розовым? Потому что розовое – на полпути между красным и белым, а значит, выражает всю полноту полутонов, все изящество градиента. А скорее всего, просто потому, что я люблю его сама, предпочитая и красному, и белому. Эту утомленную полу-улыбку я видела, время от времени пересекаясь взглядом с актером в каком-либо из обширных помещений Х-плаза.

Раз за разом картины, нарисованные моим воображением, сводили саксофониста и актера все ближе, усаживали за обсуждение спектакля. И вот они уже вместе пьют кофе на террасе, а потом саксофонист наигрывает мелодии к спектаклю. Но это, пожалуй, лишнее. А пока над асфальтом и потоком автомобилей, в смоге мегаполиса, неся свежесть и моменты счастья на пыль улиц и в мои окна, лились звуки саксофона, уже ставшего моим соседом, другом, удовольствием и эмоцией.