Иоанн III Великий. Исторический роман. Книга 1, часть 1—2

Кровь все еще бурлила в его жилах, и он спешил. Отворил дверь, которую в последнее время запирал на ключ, чтобы ни Маша, ни ее слуги не тревожили его без надобности, и через короткий переход прямиком попал в ее хоромы.

Маша, одетая в ночную сорочку, стояла перед иконой. Она удивилась и обрадовалась ему одновременно. Не говоря ни слова, Иоанн задул свечи, взял ее за руку и подвел к ложу. Прямо на пол сбросил свой халат, потом на старой привычной постели испытал удовлетворение, которого не знал ни прежде, еще мальчишкой, ни позже, зрелым мужем, ни с теми девицами, которых пользовал несколько раз на охоте или, живя подолгу в своем дворце в Коломне.

В темноте ему мерещилось лицо Феодосии, ее кожа, губы, нежный голосок, и он, дойдя до апогея, до вершины страсти, издал стон, которого сам от себя не ожидал, не предполагал, не слышал… Он пришел в себя от того, что Маша своим тусклым, однотонным голосом выговаривала ему, что он сам себя доводит до одичания, что ему чаще надо бывать с ней, что она скучает одна. Он вскочил, нашел на полу свой халат, напялил его, как попало, и двинулся к себе. А там, уже не стесняясь и не скрываясь, перебудил слуг, заставил подогреть воду в мыльне, залез в огромный чан и с удовольствием поплескался в нем. Потом приказал принести медовухи, съел два пирога с лебедиными потрохами и, наконец, помолившись в своей личной молельне, благополучно заснул. И лишь в середине следующего дня узнал, что матушка отбыла с Феодосией к себе в Ростов. Только тут он вспомнил, что Мария Ярославна давно готовилась к этому путешествию, и Феодосия, зная об этом, приходила проститься с ним…

Невыносимо тосковал великий князь те два месяца, что не было ее, но дела заставляли забывать душевные томления. Этот год выдался на удивление несчастливым. В середине мая, когда крестьяне уже высадили зерновые и овощи, вдруг ударили холода, выпал снег и лежал два дня. Только растаял, только нагрелась земля и начали было снова сеять – снег повторился.

В довершение сих крестьянских бед в августе снова ударил мороз, разбив все надежды на хоть какой-то урожай. А потом, то ли от голодухи, то ли от какой завезенной заразы – железной язвы, а скорее и от того, и от другого вместе – начался мор, сначала в Великом Новгороде, потом и до Московского княжества добрался. Люди падали прямо на дорогах, на улицах, умирали на ходу. Порой и хоронить было некому. Цены на хлеб подскочили до невиданных высот. Пришлось открывать резервные амбары, продавать запасы, закупать хлеб в тех южных областях, которые мор и неурожай обошли стороной. Хлеб везли с южной Рязани, из Смоленского княжества и даже из Литовской окраины, или, как сами они называли, украины – с южнорусских земель. Саму крепость, правда, этот мор лишь едва затронул, – из семейства государя, из приближенных бояр никто не пострадал. Может, оттого, что были приняты меры – карантины да проверки, использовали ставшее тогда модным окуривание помещений смолой и травой какой-то вонючей.

Ко всем этим напастям прибавилась и еще одна: начали приходить вести о набегах и грабежах казанских татар то в Ельце, то в Муроме, то по другим городам и селам. Посылал он отбивать их служившего ему в Городце на Оке царевича Касима с сыном Даньяром и татарами, да воеводу Стригу-Оболенского. Но с малыми результатами – налетчики лихо скрывались с награбленным добром и захваченными русскими пленниками за казанскими стенами. Требовалась серьезная подготовка для большого сражения. Пока что Иоанн копил для такого похода силы, деньги и злобу народную, которая должна для настоящего успеха созреть как следует.

Наконец, Феодосия вернулась, и у них состоялось еще одно свидание в той же беседке, но радости оно им не принесло. Ибо княжна, отстранившись от него, сказала, что на исповеди она покаялась владыке Ростовскому Вассиану о своей любви к женатому человеку, и владыка, назвав это большим грехом, наложил на нее епитимью и думать запретил о такой греховной любви.

– Но что же мне делать, что? – шептала она в его объятиях: – Я не могу быть с тобой, и я не могу жить без тебя…

– Не согрешишь – не покаешься, – отговорился он известной фразой, но это, конечно, не утешило ее. – И потом – мы же не грешим! – Ведь нежность – это не грех!

Но Феодосия после того разговора начала избегать его. Напрасно он несколько вечеров прождал ее в беседке, напугав однажды до смерти слугу, который отправился искать его.

Жена его тем временем расхворалась, стала отекать, жаловалась на мучительные боли. Видеть ее стало тяжело. Как-то в сердцах он посетовал при своем дьяке-секретаре Алексее Полуектове, что нелегко жить с нелюбимой и постоянно больной женой, легче быть вдовцом, чем влачить столь жалкую семейную жизнь. На что дьяк многозначительно заметил, что такому горю можно легко помочь. Не вдаваясь в смысл этих слов, Иоанн промолчал в ответ, да и забыл о разговоре. А вскоре ему сообщили, что Маша совсем занемогла. Он для приличия навестил ее, да уехал по делам в Коломну. А вскоре туда пришла весть: Маша скончалась. Владыка и матушка прислали к нему гонца, спрашивали, приедет ли он на похороны, ждать ли его?

Смерть ее не стала для всех неожиданностью. И тем не менее… Несколько часов провел Иоанн в раздумье, прежде чем дать ответ. Гонец сообщил о странной смерти жены: за последнее время тело ее распухло до небывалых размеров, одеяла еле хватало, чтобы прикрыть его. Он сразу вспомнил разговор с дьяком, сомнения одолевали его, – не приложил ли руку к кончине его супруги покорный и исполнительный Полуектов, и не виноват ли таким образом и сам он в этой беде? Да, он не любил Машу и в глубине души хотел освободиться от нее, но не такой ценой.

Ехать на похороны – значит изображать при всех горе, притворяться, выдавливать из себя слезы. А их не было в душе. Да и повод остаться в стороне был веский.

Приехать срочно в Коломну, бросив больную супругу, его побудило не только желание бежать подальше от слез и стонов, но и известие, с которым прибыли гонцы от казачьих сторожевых отрядов. Они сообщили, что на Дон, на Русскую землю движется огромное воинство хана Ахмата с полным снаряжением: с обозами и юртами, запасными конями и прочими припасами. Давно грозились ордынцы покарать Русь за то, что она перестала платить им дань, за самоволие, да не могли с силами собраться – все меж собой грызлись. И вот…

Надо было срочно созывать дружины и организовывать отпор. Он уже сделал распоряжения, передовые полки стояли в полной готовности, как прибыла новая весть: ордынцы схлестнулись в пути со своим заклятым врагом – крымским ханом Ази-Гиреем, с его войском. Дальше надо было ждать – чья возьмет. Могло обернуться по-всякому. Но, кажется, на этот раз Бог избавил Русскую землю от разорения.

Конечно, события теперь складывались таким образом, что он мог бы приехать проститься с покойницей-женой, на хороших лошадях от Коломны до Москвы – два дня пути. Да смалодушничал. Похоронили великую княгиню Марию Борисовну Тверскую без мужа, – теплым апрельским утром в церкви Вознесения, где лежали с давних пор все покойные великие княгини.

Когда Иоанн вернулся, ему доложили, что ходят слухи, будто жену его отравили, и подозревается в злодействе жена Полуектова Наталья, служившая великой княгине. Она-де посылала пояса его и Марии к какой-то ворожее. Он, конечно, провел расследование. Наталья и не отпиралась, что носила пояса. Но и она, и ворожея подтвердили, что делали это по велению самой великой княгини ещё до обострения ее болезни. И обе в один голос утверждали, что совсем по другому поводу: Мария Борисовна хотела ворожбой вернуть любовь мужа, то есть его. Отпустив обеих и отдав их на суд владыки митрополита Филиппа и Божий, он пригласил к себе Полуектова, говорил с ним наедине. Тот запирался в своей вине, но столь неуверенно и неубедительно, что никаких сомнений великого князя не рассеял и совести его не очистил. Кончилось тем, что он прогнал Полуектова и его жену с глаз долой из дворца и из крепости, но не лишил ни данных ему земель с селами и деревнями, ни должности. А спустя лишь год и вообще вернул обратно к себе на службу.

Жизнь тем временем продолжалась. Весной 1468 года в Москву, поближе к родным стенам и к матери, приехала рожать своего первенца любимая сестра Иоанна, великая княгиня Рязанская Анна. Через некоторое время, 14 апреля, как и положено, помаявшись, она произвела на свет своему супругу, великому князю Рязанскому, наследника – Ивана. А когда сестра собралась возвращаться, Феодосия объявила, что поедет с ней. Объяснила это своей привязанностью к маленькому племяннику. На самом же деле княжна решила бежать подальше от соблазна, надеялась, что великий князь, если, в самом деле любит ее, то после окончания траура по умершей жене пришлет за ней сватов. Он же, обидевшись на Феодосию за ее бегство, почувствовал себя совершенно одиноким на свете. Но боль и тоска по несбывшейся, неудовлетворенной любви потихоньку заглушались большими делами, которые обрушивались каждый день как снег на голову, требовали от него полной отдачи.

Тем же летом 1468 года казанские татары напали на русскую крепость Кичменгу и сожгли ее. Пришлось послать туда воеводу Ивана Руно с дружиной мстить им. На помощь ему приказал отправиться Василию Губе из Галича, Ивану Звенцу из Устюга, другим своим воеводам. Татары в нескольких боях потерпели поражение, ибо, умея грабить чужие земли, не научились защищать свои. Русские войска захватили на Каме множество ордынских купеческих судов, двигавшихся к Казани с товарами, и возвратились домой. А воевода нижегородский Федор Хрипун-Ряполовский встретил на Волге знатного татарского князя Хозюма Бердея с отрядом телохранителей, разбил их наголову, а самого князя пленил и привез в Москву. Но идти на хорошо укрепленную Казань московские войска тогда еще не решились, отложив это дело на будущую весну.

Больше времени старался государь уделять своему десятилетнему сыну-наследнику Ивану. После смерти жены поселил он мальчика в своем тереме, отведя ему палаты на втором этаже. Чтоб на глазах был, под постоянным присмотром. Хотел воспитать из него достойного преемника. Объявил его своим соправителем и великим князем. Начал приучать к делам государственным, сажал рядом с собой на торжественных приемах, на заседаниях думы боярской. Сын вместе с отцом наблюдал за подготовкой к военным действиям, за сбором войск, учился военному искусству. Брал великий князь сына с собой на молебны в Троице-Сергиев монастырь и другие, почитаемые на Руси обители, в поездки по делам государственным, на охоту.

Хороший рос у него сын – умный, здоровый, не капризный, не болтливый. И лицом пригож, – на него походил, только чертами был нежнее, да взглядом мягче, задумчивее.

Нередко, особенно перед сном, в тишине и покое, вспоминал Иоанн юную Феодосию, вздыхал, сожалея, что уехала она, что бросила его. И, несмотря на обилие дел, тоска и одиночество начинали тяготить великого князя.

Вот в таком-то состоянии и застали его послы из Италии от кардинала Виссариона во главе с Юрием Греком, которые предложили ему взять в жены греческую царевну Софью из династии императоров Палеологов, более двухсот лет правивших Византией. Заманчивым показался ему этот брак. И все сошлось к тому, чтобы отправить в Рим свое посольство, заявить о себе в самом центре Европы, к царевне Софье присмотреться.

Отправив посольство в Рим, начал Иоанн подготовку к походу на Казань, которая давно уже, с самого своего возникновения, не давала руссам покоя своими набегами и грабежами, захватами в плен людей. Однако весенний поход 1469 года завершился безрезультатно. Объединенные русские войска пришли под самую Казань, пожгли и пограбили посады, но, узнав, что на них с большим войском идет казанский царь Ибрагим, заранее предупрежденный о нападении руссов, отступили. Несколько боев выдержали на Волге, с тем и вернулись восвояси.

Однако Иоанн и не думал отказаться от своих замыслов, чувствовал, что хватит теперь сил, чтобы одолеть врага. Не прошло и месяца – он начал готовить новый поход на Казань. Посовещался со своими воеводами, разработал план сбора и движения войск, привлек своих удельных братьев с их полками – князя Юрия Дмитровского и князя Андрея Большого Угличского. И конечно, всех крупнейших воевод русских, в том числе и московского воеводу князья Ивана Юрьевича Патрикеев и талантливого полководца Даниилу Холмского. Шла на восток рать пешая и конная, по Волге плыла рать на судах. Обступили Казань со всех сторон, осадили ее, разбили татар, пытавшихся дать отпор на вылазке, перекрыли воду, поступавшую в город, и царь казанский Ибрагим вынужден был запросить мира у великого князя Московского.

1 сентября 6978 года от сотворения мира, или 1469-го от Рождества Христова, был заключен важный мир с Казанью; побежденные выполнили все требования государя Московского, возвратили всех русских пленников, захваченных ими в течение десятков лет. Однако, оберегая старину и традиции, Иоанн не расправился с Казанью и её жителями так, как поступали нередко их предки, да и они сами с руссами и их городами, сжигая и уничтожая всё под корень, утверждая свое полное господство над покоренной землей. Он сдержал слово, оставил царя Ибрагима на своем царстве, довольствуясь его покорностью и клятвой не нападать более на русские земли.

Сам Иоанн в поход не ходил, предоставив возможность отличиться своим полководцам. Памятуя о судьбе плененного когда-то татарами отца, он не хотел лишний раз без особой нужды рисковать своей жизнью и свободой. Решения принимал по докладам главного воеводы Патрикеева, которые доставляли ему гонцы. К тому же в его личной жизни произошло событие – для истории ничтожное, а для него, Иоанна, наиважнейшее. В конце лета в гости в Москву приехала сестра Анна из Рязани повидаться с матушкой, похвастать своим полуторагодовалым сыном Иваном. А вместе с ней явилась и Феодосия. Увидел ее Иоанн Васильевич, и побежденная, было, им страсть вспыхнула с новой силой.

Поселил он сестру с золовкой в хоромах своей покойной жены Марии, и оказалась Феодосия одна на целом втором этаже, в палатах, где в детстве проживал его сын. И вел к ней теперь, так же, как и в хоромы покойной жены, прямой короткий переход от его великокняжеских хором. Надо было лишь подняться по лестнице наверх. И упали они с Феодосией в объятия друг к другу, как переспевшие яблоки на матушку-землю. Одинокие, истосковавшиеся, любящие и свободные, они, без мыслей о грехе, без оглядки на возможные слухи, насыщались своей любовью, предаваясь ей долгими осенними ночами, полными ласки и страсти. Он упивался ею, как измученный жаждой человек – сначала жадно, взахлеб, не разбирая вкуса и запаха, и лишь потом со смаком, с удовольствием, не спеша, наслаждаясь всеми оттенками, всеми достоинствами долгожданного напитка.

Повзрослевшая Феодосия больше уже не исповедовалась в своем грехе владыке Московскому: дома, в Рязани, у нее появился свой духовник, и свое покаяние берегла она для него. А пока замаливала грехи перед иконами, оправдываясь тем, что ее возлюбленный теперь был вдовцом, и она надеялась…

И вот теперь он вновь шел к ней – по желанию, по привычке, которая появилась за последний месяц, по любви.

Шел, хотя и помнил о портрете на деревянной доске, лежащем на его столе в кабинете…

Глава III

Рязанская княжна

В то время, когда Иоанн направлялся на встречу с возлюбленной, та стояла перед иконой Божией Матери и слезы потоком лились из ее глаз. Только что она вернулась от Анны, где беззаботно забавлялась с племянником, до тех пор, пока не пришла его проведать сама Мария Ярославна. Дочь ее уже несколько недель собиралась возвращаться в Рязань, но ее все что-то удерживало: то матушка не отпускала, то малыш приболел, то Феодосия уговаривала погостить еще, да и брат – великий князь был рад гостям.

Наконец назначили точную дату отъезда, и вдовая великая княгиня старалась навещать Анну почаще, чтобы насмотреться на нее и на внука перед очередным долгим расставанием. Вот и в этот раз, играя с Иванушкой, который только начал уверенно ходить и все норовил вырваться из рук, чтобы убежать, великая княгиня рассказывала об очередных дворцовых событиях. Конечно, не преминула сообщить, что вернулись послы из Италии, привезли хорошие вести, портрет будущей невесты, византийской царевны, и что государь, судя по всему, доволен и посольством, и невестой, и переговорами. Можно, не мешкая, посылать сватов.

– Новая жена появится – тесно тут станет, – рассуждала вдова. – Тогда, коли вновь в гости пожалуете, придется моим теремом довольствоваться либо в гостевом стоять. Хотя, как знать, может, государь пожелает для нее новые хоромы поставить!

Она говорила, не замечая, как меняется в лице Феодосия, какими неловкими и заторможенными становятся ее движения. Благо, дело происходило в декабре, когда дни так коротки, что заканчиваются, едва успеешь оглянуться. Конечно, в комнате горели свечи, но не столь яркие, чтобы страдание человека, написанное на его лице, сразу бросалось в глаза посторонним, тем более, что Мария Ярославна была занята внуком.

Феодосия изо всех сил старалась сдержать себя, чтобы не разрыдаться здесь же, в комнате. Да, она помнила о том, что почти год назад в Москву приезжали из Рима послы, которые будто бы предлагали Иоанну знатную невесту. Она спрашивала об этом возлюбленного, но тот шутил, что невест кругом много, впору смотрины объявлять, а ему-то и смотреть ни на кого, кроме нее, Феодосии, не хочется. «Мало ли какие послы с какими предложениями приезжают!» – уходил он от разговора и старался не возвращаться к нему. Но она не могла забыть о возможной сопернице и совсем недавно вновь пытала его: правда ли, что он не собирается сватов посылать за царевной? Иоанн, чуть осерчав, ответил ей, что пока он ничего не знает про гречанку, а стало быть, и речи вести не о чем!

Княжне хотелось тогда же спросить государя, почему же он не желает сделать ее своей невестой, но она сдержалась, чтобы совсем не рассердить любимого. Тем более что в последнее время, ссылаясь на занятость, он стал появляться у нее реже.

Все это время Феодосия не раз думала о том, что, если бы были живы ее родители, они, наверное, позаботились бы о ней, о ее судьбе. А самой… впрочем, находились и для нее женихи. Братец не раз интересовался, не собирается ли она подумать о замужестве, ведь пора уже. Но она и представить себе не могла в роли мужа или возлюбленного никого другого, кроме великого князя Иоанна Васильевича. Убедилась в этом, пожив вдали от него – в Рязани. Это была не жизнь, а какое-то нереальное существование, которое тянулось неимоверно долго и непонятно зачем. И заполнить его смыслом не мог даже племянник, которого она, естественно, любила, и который стал для нее единственной отрадой во всем ее рязанском существовании. Княжна же подтолкнула Анну к мысли поехать погостить к матери, потому что была уже не в силах выносить разлуки, а ехать одной без видимой причины, без приглашения было неловко.

За год одиночества и тоски по возлюбленному Феодосия была уже душевно подготовлена к тому, чтобы без всяких условий и притворства кинуться к нему на шею, отдаться ему без условий и без остатка. Конечно, все время одиночества она надеялась на то, что свободный теперь от брачных уз государь пожелает жениться на ней. Первый год она оправдывала его молчание трауром по умершей жене. Но когда пошел второй год, а сватов все не было, ее начали мучить сомнения: а что если забыл, если разлюбил, если не нужна стала? Тогда-то и созрела решимость вернуть его чувство к себе любым путем, отдать ему все самое дорогое, невинность свою, чистоту, жизнь, а там – будь что будет. Хоть толику счастья испить – а потом жить воспоминаниями, и то хорошо. Потом – хоть в монастырь, хоть замуж за нелюбимого, можно и нянькой остаться при племяннике.

Словом, за время разлуки всякого передумала. А приехала в Москву, почувствовала ответную любовь, – вновь самые радужные мечты возродились. Ну чем она ему в качестве жены не хороша? Молодая, нравится ему – это видно, происхождение – трудно на Руси княжну более высокого рода сыскать. Ведь московские великие князья исстари на русских княжнах женились, лишь изредка – на литовских. Первая-то жена Иоанна Васильевича кто была? Дочь великого князя Тверского. А его матушка Мария Ярославна? Дочь князя Боровско-Серпуховского. Чем же дочь Рязанского великого князя хуже их по роду своему?

Эти мысли то и дело приходили ей на ум, лишали покоя. Феодосия собиралась поговорить об этом с возлюбленным, но он приходил – и она, не решаясь, вновь откладывала это на следующий раз. Княжна все ждала, что он сам предложит ей стать великой княгиней, государыней Московской. Она даже согласилась объявить о дате отъезда, надеясь этим поторопить своего друга к решительному разговору, как вдруг объявилась эта заморская невеста. Не какая-то там мифическая, нереальная, а самая настоящая, с именем, с титулом, с парсуной и переговорами о сватовстве.

От этой мысли у Феодосии перехватывало дыхание, и рыдания подступали к горлу. И хотя Мария Ярославна давно уже переключилась на иную тему разговора, а потом и вовсе засобиралась к себе – Ванечку пора было укладывать на ночь, – Феодосия так и не могла вымолвить ни звука, ибо лишь сомкнутые губы сдерживали ее рвущееся наружу рыдание. Даже проститься с названной матушкой она не смогла, как подобает: словно деревянная, пригнулась в талии, боясь склониться ниже, чтобы не захлебнуться слезами и болью. А потом, молча, поцеловала на ночь племянника и Анну, которая, кажется, поняла, что с золовкой творится неладное, и кинулась в свою комнату. Здесь бросилась на кровать и, уткнувшись в подушку, чтобы не было слышно, дала волю своему бесконечному горю.

Рушился мир вокруг, рушились планы, мечты, которые в последнее время становились в ее воображении все реальнее, все правдоподобнее, казалось – еще момент, еще слово, жест – и все прояснится, все станет на свои места, она сделается счастливой на всю жизнь. Будет появляться на людях рядом с Иоанном – своим мужем, родит ему сыночка – такого, как Иванушка, да и не одного. Они будут постоянно вместе, рядом, будут любить друг друга, как эти месяцы после ее приезда из Рязани.

Она любила его с тех самых пор, как осознала свое существование на этом свете. Феодосия давно забыла и мать, и отца, в памяти ее сохранился лишь смутный рассказ няни о том, куда они едут: в богатую и прекрасную Москву, к добрым людям, к великому государю и его наследнику – молодому и красивому. Уже в пути в ее детском воображении этот наследник представлялся каким-то сказочным принцем, который будет любить и оберегать ее. При встрече он не разочаровал девочку, покорив раз и навсегда.

Ее любовь росла и зрела вместе с ней, и когда он впервые поцеловал ее по-взрослому, как женщину, там, в беседке, она уже готова была принадлежать ему. Но духовник предупредил ее о грехе любить женатого человека, это заставило Феодосию задуматься о будущем, уже не по-детски, а по-взрослому. Оказалось, что они не могут быть вместе. Тем не менее, когда Иоанн овдовел, когда появилась реальная надежда на их брак, она бежала от него в Рязань. Но бежала как раз именно потому, что надеялась и даже была почти уверена, что после траура великий князь пришлет за ней сватов, позовет ее. Однако…

Когда заглушаемые изо всех сил рыдания истощили ее силы, княжна обратилась к Божией Матери. Сначала она жаловалась ей, плакалась о своем горе, а потом начала спрашивать, отчего же Она, Дева Святая, не вступится за нее, сироту, почему не поможет ей свою жизнь устроить? Но лик Богоматери грустно, словно сочувствуя, смотрел на нее и молчал. Тогда Феодосия вновь принималась плакать, – в этом состоянии и застал ее долгожданный гость.

Княжна отучила служанок приходить к ней по вечерам, и потому, как правило, в позднее время на втором этаже терема, где она жила, было пустынно, посторонние сюда не поднимались. Хотя государь давно уже никого и ничего не боялся, он все-таки не желал лишних разговоров о себе и своей возлюбленной. Они знали, что об их отношениях догадывается сестра Анна, возможно, что-то знает и Мария Ярославна, но пока все делали вид, что ничего не знают. Это устраивало всех, и возлюбленные продолжали соблюдать осторожность.

Он, как обычно, стукнул пару раз в тяжелую дубовую, изукрашенную резьбой дверь и, не дожидаясь ответа, отворил ее. Феодосия не заторопилась, как обычно, ему навстречу, прихожая была темной и пустой. Заперев по обыкновению за собой дверь, и неслышно ступая мягкими домашними башмаками, Иоанн направился в полутёмную опочивальню и уже по пути услышал подозрительные всхлипывания. Горела лишь одна свеча в высоком серебряном подсвечнике, и от легкого колебания ее пламени в дальних углах комнаты вздрагивали, будто живые, тени.