С любовью, мама

– Не зажигая, не погасишь свечи.

А если прислонюсь, то лишь к стене.

И в этот серый скучный вечер

И не мечтай ты даже обо мне.

Хоть у тебя улыбка Аполлона,

И щедростью себя ты превзошёл,

Прости, мой друг, но я люблю Димона,

Хоть он сегодня снова не пришёл.

С видом непризнанного гения Аркаша резво встал и собрался уходить:

– А Димон, да будет тебе известно, надушенный и наряженный, ушёл со своей мамашей к Ленке свататься. Свадьба у него скоро. Женится он на молоденькой девчонке с квартирой на Крестовском острове и с машиной. Иномаркой, между прочим.

Схватив со стола бутылку с недопитым шампанским, направился в прихожую.

– Аркадий, задержись ещё на минутку, – мягко попросила Ирочка и, взяв листок со своим экспромтом, дописала:

Он спирт пил, водку и «Агдам»,

Душою был любых попоек,

Лихой захватчик разных коек,

Наивных девственниц и искушённых дам.

Расписалась, поставила дату и протянула Аркаше:

– Передай невесте Димона. Это эпитафия. Можно на памятник. Надеюсь, не скоро пригодится.

Прошло десять лет. Димон примерно-показательно жил в браке с молодой женой и сыном. Он даже бросил пить. Почти. Аркаша, продолжая проедать сокровища тайной комнаты, по-прежнему, а пожалуй даже ещё убедительнее, исполнял роль поэта. Исключительно с этой целью он зашёл в Дом книги, что на Невском проспекте, и, просматривая с умным видом новинки, наткнулся на солидное издание. Имя автора показалось ему знакомым. На обратной стороне обложки узнал лицо Ирочки. Трижды переизданный солидными тиражами и переведённый на несколько языков роман «Оранжевая папка». Он повертел книгу в руках, прочёл несколько страниц, наткнулся на главу «Соседи», узнал в ней себя и Димона и вернул книгу на полку. Не сразу, а так, между прочим, при встрече сообщил бывшему соседу о неожиданной находке. Димон блаженно улыбнулся:

– Если б ты только знал, какая она

сладкая.

Но к книге никакого интереса не проявил.

Такая Ирочка им была совсем не

интересна.

Покаяние

Необходимости так рано вставать не было никакой. Монастырские ждали Лизу не раньше двух часов дня. Она наконец напросилась на встречу.

Когда возникавшее в последние годы настойчивое желание отыскать своих институтских оказалось легко осуществимым благодаря незаконной торговле в электричках дисками с адресной базой, Лиза вспомнила только одну фамилию. Решение проблемы заняло не более пяти минут. По первому из выбранных номеров ей ответил знакомый мужской голос. На вопрос, может ли она поговорить с Монастырским Александром, голос отреагировал мгновенно: «Лизка, Елизарова, привет, а мы тебя потеряли». Наташа, казалось, была тоже искренне рада. Тем не менее времени для встречи они не находили несколько лет.

Во снах, которые радовали больше и чаще, чем реальность, Лиза отыскивала спутников своей юности в лабиринтах то тесных, то просторных комнат и, освобождённая спящим мозгом от памяти прожитых лет, ощущала себя юной, полной радостных ожиданий первокурсницей. Она снова ловила на себе заинтересованные взгляды парней, и Саши Монастырского в том числе. И приветливо отвечала на них.

Совсем не так, как много лет назад, в реальной жизни. Тогда она высокомерно отвергала всех. Как же уничижительно для выпускников ленинградских физико-математических школ было видеть провинциальную девчонку, способную слёту решать непосильные для них задачи. Да ещё и презрительно насмехавшуюся над ними. Не случилось у неё и дружбы с соседками по комнате. Ни с яркой, стремительной, лёгкой Олечкой Семёновой, ни со скромной, тихой и всегда грустной Наташей Уваровой. Они словно сторонились её. Впрочем, Олечка очень скоро вышла замуж за ленинградца и переехала к нему на Васильевский. Вслед за ней и Наташа, осиротевшая ещё в раннем детстве, стала полноправным членом семьи Монастырских и перебралась на Новаторов в квартиру, состоявшую из четырёх крохотных клетушек.

Вот в этой пропахшей табачным дымом квартирке, «однокомнатной, улучшенной планировки», как пренебрежительно называла её прежде Лиза, и проходили многочисленные вечеринки по случаю и без случая, чаще в единодушном отклике на чей-нибудь призыв «по рублю и в школу не пойдём». А по окончании института сюда приезжали с радостями, с бедами и просто чтобы повидаться все, кроме Лизы. Она как-то в раз потерялась. Впрочем, никто особенно и не пытался её отыскать.

Уже в метро Лиза вдруг понимает, что видит мир и себя в нём не так, как вчера, а глазами той, существующей только в прошлом, юной студентки. Её смущает, что монументальное великолепие внутреннего декора метро опошлено многочисленными рекламными щитами, бесстыдно выставляющими на всеобщее обозрение прокладки и беременных женщин в нижнем белье. Бездарные слоганы, которые автоматически считывает глаз, ввергают в тоску. Из динамиков прямо в сердце ржавым голосом вбивается страх: «…участились несчастные случаи…», «…вид транспорта повышенной опасности…» Приятно видеть множество красивых ухоженных лиц, каких прежде наблюдать возможно было лишь по другую сторону экрана. Но взгляды! Потухшие. Или устремлённые в гаджеты. Очень много женщин. И молодых, и пожилых. Где же мужчины? Должно быть, менее удачливые или слабые духом вымерли в девяностые. Сумевшие выжить передвигаются на машинах, демонстрируя успешность.

Лиза выходит на станции «Ленинский проспект». Надо же, Ленин давно объявлен злодеем, а проспект по-прежнему носит его имя. Но как всё вокруг изменилось! Машины, машины, машины. И магазины, магазины, магазины. В этот надо зайти. Огромный супермаркет, переполненный товарами. И это чудо! Никакого дефицита. Главное чудо – продавцы. Они утратили былую надменность и неприступность, не хамят, а напротив, внимательны и предупредительны. Лиза набирает полную сетку всяких вкусностей, несколько бутылок дорогого вина. И долго выбирает водку. Для Саши и его родителей, коренных ленинградцев, фронтовика и блокадницы, всегда радушно встречавших гостей сына. Лучшую. Литровую. Подарочный вариант.

…Через путаницу пятиэтажных хрущёвок, усиливающих ощущение сдвига во времени, ноги сами ведут к заветному дому. В нетерпеливом возбуждении она поднимает глаза к окнам квартиры с надеждой увидеть за весёлым поблескиванием стёкол приветственные жесты друзей. Но взгляд натыкается на толстые металлические решётки, за которыми не возможно различить даже цвет штор. Ясно только, что они плотно задёрнуты. Вместо гостеприимно распахнутой деревянной двери её встречает запертая металлическая, ехидно поблескивающая кнопками кодового замка. Лиза беспомощно застывает перед кажущейся непреодолимой преградой. Исполнивший хабанеру мобильный телефон возвращает её в реальность. Наташа называет код двери. И вот Лиза наконец входит в зовущую памятью юных лет и, о чудо, сохранившую прежние запахи прихожую. Зажмурив глаза, она с наслаждением вслушивается в знакомые голоса. Те же тембры, те же интонации:

– При-и-вет, Ли-и-зка Ели-и-зарова, ну проходи-и.

Следы времени на знакомых лицах не делают их неузнаваемыми и заметны лишь в первые мгновения. Перед ней прежние Саша и Наташа. Ну разве что немного располневшие. Та же крохотная гостиная. Та же, но потёртая временем мебель. Тот же, но уже истоптанный до дыр ковёр. За столом, как и прежде, обильно накрытым, ещё одна пара. Наташа представляет: родители жены сына. Бывшей жены. Как это по-Монастырски. Однажды попав в этот дом, покинуть его навсегда не каждому хватит сил. И сюрприз! Олечка! Прилетела в гости из Швеции, где счастливо живёт вместе с мужем в семье дочери. Помогает воспитывать внуков. Саша и Наташа поочерёдно рассказывают о себе. Ровная жизнь, Саша по-прежнему на кафедре с мизерным окладом. Наука нынче не в почёте. Родители переехали в другую квартиру. Наташа сменила профессию. Теперь она бухгалтер. Главный. Это и помогает как-то выжить.

– А ты как? – из уст Наташи вопрос звучит риторически. Она отчего-то уверена, что у Елизаровой всё отлично. Разглядывая Лизу и принесённый ею пакет, сама же отвечает: – Вижу. Всё та же гордая красавица. В достатке, – и вполне искренне добавляет: – Я рада за тебя.

Лишь после нескольких бокалов вина и настойчивой просьбы Олечки наконец рассказать, как она жила эти годы, Лиза решается:

– Доченьке сейчас было бы тридцать лет. Убита при ограблении. Сын прожил двадцать лет. И двадцать лет тяжело болел. Последствие менингита. Их отец – вы его знали, физтех окончил с отличием – бросил нас, когда мальчику не было и двух. Сейчас – сам овощ. После аварии. Помогаю ему, чем могу. Живу одна. Спасает работа. Пока держусь. Но, кажется, из последних сил. Сердце.

Все молчат. Наташа закрыла лицо ладонями. Саша задумчиво крутит двумя пальцами рюмку. В глазах Олечки застыло безмерное удивление:

– Как вообще это можно вынести?! За что?! Ты же никому ничего плохого не сделала.

– Карму изживаю, должно быть, – виновато улыбнувшись, совсем тихо произносит Лиза.

И снова повисает молчание. Все словно оцепенели. Принятая ими прямо в сердце тяжесть её горя – неподъёмна. Видимо, мне не стоило быть столь откровенной, думает Лиза. Но говорить неправду она не умеет, даже тогда, когда следовало бы. И после долгой тягостной паузы будто в утешение присутствующим и в оправдание себе начинает читать по памяти ровным, бесстрастным голосом:

– Не бывает много, не бывает мало. В мальчике убогом я себя узнала. Только чашу с ядом, Господи, прости, выпить, как бы надо, не нашла я сил. Не бывает поздно, не бывает рано. Вновь напиток роздан, кровоточит рана. Девочка сокрыта, кто провёл межу? Это я убита, на полу лежу. Мирозданья гула не вмещает слух. Это я распнула свой высокий дух. Это я во мраке бед своих брожу. Родовую накипь кровью вывожу. Постигаю Адом тайны бытия. Веруя, наградой мне судьба моя.

На этот раз горестное молчание, длящееся уже несколько минут, прерывает Саша. Приложив обе руки к груди и глядя куда-то вдаль, он сдавленным голосом говорит:

– Я должен признаться, Лиза, что я тебя, ну как бы сказать, ну не очень любил, что ли. Не очень хотел с тобой общаться. Мы все… не очень. Ты казалась нам… Но ты другая.

– Теперь другая, – горько усмехнулась Лиза.

– Ты приходи к нам в любое время, – он смахнул с уголков водянисто-голубых глаз слезы, наполнил стакан вином и протянул через стол Лизе.

Лиза подумала, что вот сейчас убеждённый атеист Саша Монастырский, исполнив роль наместника Божьего на земле, отпустил ей тягчайший грех. Грех гордыни. Должно быть, для этого она сюда и рвалась.

– Лиза, – сказала Наташа, – ты знай, мы рядом.

– Да, Лизонька, мы с тобой, – Ольга обняла её.