Каждому по заслугам

– Зовите меня Нюсей, – предложила она. – Меня все так зовут. С детства повелось, я привыкла, и пугаюсь, когда меня называют полным именем. Есть в этом что-то официальное, а мы же сейчас не на допросе.

– Хорошо, Нюся, – улыбнулся Костя, просто физически ощущая, как за спиной у него вырастают крылья. – Еще раз спасибо вам и до встречи.

О том, что он узнал от Бесединой, Константин Малахов доложил следователю Зимину по телефону, решив не дожидаться утра. Информация казалась ему важной. Зимин выслушал внимательно, не перебивая. Хмыкнул, когда Костя закончил. По опыту старший лейтенант Малахов знал, что это хмыканье может означать что угодно. От крайнего скепсиса до полного одобрения.

– Очень сухие и красные глаза, изъеденные уголки губ, бледная, практически пергаментная кожа, странная походка, скованные, ломаные движения. Старлей, а ты знаешь, чей портрет сейчас описал? – спросил голос в трубке.

– Нет, я никогда не видел никого похожего, – признался Костя.

– А я видел. Более того, разговаривал с этим человеком в своем кабинете. Под описание, данное Бесединой, как нельзя лучше подходит бывший директор картинной галереи Арина Романовна Морозова.

Малахов длинно присвистнул.

– Не свисти, удачу спугнешь. Потому что если твоя свидетельница не ошиблась и не выдает желаемое за действительное, в момент убийства Тимофея Лопатина неподалеку была давняя добрая знакомая Алексея Гольцова, у которой явные проблемы со здоровьем. Ты завтра с утра проверь, не пересекалась ли она хоть как-то с Иваном Дубининым тоже.

– Ладно, порою, – пообещал Костя.

Эта работа не заняла у него много времени. Уже в десять часов утра старший лейтенант Малахов докладывал следователю Зимину, что родная тетка Дубинина приходилась Арине Морозовой соседкой по дому и частенько захаживала к той на вечерний чай. Таким образом, связь между тремя потерпевшими сводилась к бывшей директрисе картинной галереи. И у следствия в связи с этим возникали к Арине Романовне новые вопросы.

* * *

Зачем она отправилась на похороны Тимофея Лопатина, Нюся не знала. Какая-то неведомая сила погнала ее на отпевание, хотя подобные мероприятия и царившую на них атмосферу она терпеть не могла. Почему-то ей казалось важным проститься с человеком, чье тело она нашла в кустах.

Обстановка в кафедральном соборе, разумеется, была гнетущая. Особенно Нюсе было жалко маму погибшего, которая плакала навзрыд, прижимая к себе девушку, сестру Тимофея. А вот невеста погибшего выглядела каменным изваянием. На неподвижном, словно замерзшем до состояния льда лице ни слезинки. Прямая спина, немного вздернутые, словно зажатые бесконечным горем плечи… Вид у нее был при этом решительный, как будто девушка поставила перед собой какую-то цель с твердым намерением идти к ней до конца.

Народу собралось не очень много. Коллеги по работе, человек пять, три одноклассника, несколько подруг мамы погибшего. Вот, пожалуй, и все. Нюся вдруг физически ощутила всю несправедливость происходящего: неправильно это, когда молодой, здоровый, полный жизни человек, строящий планы по созданию семьи, вдруг умирает из-за того, что какому-то чудовищу понадобилась его кровь.

В том, что убийца – чудовище, Нюся даже не сомневалась. Она вышла из храма и присела на скамеечку под раскидистой яблоней. Вокруг валялись яблоки, прозрачные, с розовым бочком. Год выдался яблочным, они были повсюду и на базаре продавались за сущие копейки. Нюся вдруг подумала, что, наверное, надо купить и испечь шарлотку с корицей, чтобы в доме вкусно запахло надвигающейся осенью.

Лето за минувшую неделю постепенно сдавало свои позиции. Дождей по-прежнему не было, но изнуряющая, нехарактерная для августа жара спала, разрешив дневному воздуху прогреваться градусов до двадцати, не больше. Яблоки на зеленой траве выглядели так заманчиво, что Нюся дошла до машины, достала кофр с фотоаппаратом, который всегда возила с собой, и начала самозабвенно снимать.

В объектив ее камеры попадала то кладбищенская ограда с наколотым на острие пики пожелтевшим листом, то россыпь яблок вокруг узловатых, выступающих из земли корней, то бабочка, расправившая крылья на шершавой коре ствола, то муравей, деловито тащивший соломинку и петлявший среди трещин на асфальте. Она так увлеклась своей лучшей на свете работой, что опомнилась только, когда из ворот храма выехал катафалк, а за ним потянулась небольшая вереница машин. Значит, служба закончилась.

К лавочке, на которой недавно сидела Нюся, подошла женщина средних лет, тяжело плюхнулась на скамейку, стянула с головы платок, протерла им лицо. Дышала она тяжело и с подсвистом. Кажется, Нюся видела ее в храме во время отпевания.

– Может, вам воды? – спросила она участливо, подойдя ближе.

Она видела, что женщине нехорошо, а вода была у нее в машине.

– Да, если можно, – женщина смотрела благодарно. – Таблетку приму. Давление у меня поднялось от всего от этого. Так Светочку жалко, что сердце кровью обливается. Любимый сын. Неправильно это, когда родители переживают своих детей.

Светочкой, видимо, звали мать Тимофея Лопатина. Нюся сходила к машине и вернулась с бутылкой воды и бумажным стаканчиком, которые всегда возила в багажнике.

– Вы – родственница?

– Нет, подруга Светочки. Со школы дружим. Я и на кладбище хотела поехать, ее поддержать, да боюсь, не по силам мне это. Лучше вечером зайду. Это самое ужасное время, когда все расходятся, а человек остается один на один со своим горем. А вы Тимофею кто? Я вас в церкви видела.

– Никто, – призналась Нюся. – Так получилось, что именно я нашла его в сквере. Почему-то мне показалось важным сегодня тут быть. Не знаю почему.

– А что тут знать? По-человечески поступили. Значит, душа у вас есть. Душа – это же очень важно. Сегодня в охоте за материальными благами об этом многие забывают. Тимоша, кстати, тоже забыл про душу. Вот что я скажу.

Тимоша? А, видимо, незнакомка на правах старой подруги его матери так называла Тимофея Лопатина.

– А почему вам кажется, что он забыл про душу? – машинально спросила Нюся.

Не то чтобы ей было очень интересно, но раз уж завязала разговор, значит, его нужно продолжать. Женщина достала из сумочки какую-то таблетку, запила ее предложенной Нюсей водой, потом сделала еще пару глотков и, закрыв глаза, подставила лицо солнцу.

– Хорошо! – сказала она. – Даже удивительно, что в самых печальных обстоятельствах может быть хорошо. Так уж человек устроен, что умеет выискивать моменты для радости и удовольствия даже посреди боли и слез. И это правильно, иначе жить было бы совсем невозможно. А что касается Тимошиной души… Вы знаете, девочка, в какой-то момент ее начала разъедать зависть. Зависть – она же хуже ржи. Ничего не оставляет после себя, все превращает в труху.

– Зависть? – растерянно переспросила Нюся. Признаться, она ничего не понимала.

– Ну да. Тимоше, чтобы заработать, приходилось пахать чуть ли не в три смены. Руки у него, конечно, были золотые, его клиенты ценили и начальство тоже. Но на нем мать с сестрой были. Обе – медсестры в больнице, какая уж там зарплата. А он жениться хотел, квартиру купить, машину… Вот и злился на тех, у кого деньги изначально имелись. И ничего-то делать не надо, потому что ты уже с серебряной ложкой во рту родился.

– Отнять и поделить, – машинально сказала Нюся. – Вы извините, но мне всегда претили такие мысли. От них, знаете ли, революции случаются. Да, одним людям везет родиться в богатой семье, но с них и спрос, как правило, больше. Бизнес-империями надо уметь управлять, иначе легко профукать все, что родители создавали. А для этого способности нужны.