Погружение. Поэтический дневник

Написан роман мастерски, не удержусь от цитаты. Где-то в середине романа Дина (писатель) почти под гипнотическим взглядом Верки (своего героя) отдает ей такие драгоценные подарки, полученные на день рождения: ленту и сумочку. Подружка Лилька ахает, а Рубина про себя рассуждает:

"Никакой особой доброты во мне никогда не было. Было и есть умение ощутить чужую шкуру на плечах, окунуть лицо в чужие обстоятельства, прикинуть на себя чужую шмотку. Но это от неистребимого актерства, боюсь, чисто национального. Способность вообразить, нарисовать самой себе картинку и ею же насладиться. Есть еще и другое. Да, собственно, все то же, накатывающее на меня временами, состояние неприсутствия в данной временной и координационной точке, вернее, возможное присутствие одновременно во всех координационных точках времени и пространства… Во мне рождается безумная легкость душевного осязания всего мира, самых дальних его закоулков, я словно прощупываю огромные пространства немыслимо чувствительными рецепторами души… И опускаю поводья, как бы засыпаю – позволяю обстоятельству перейти на шаг и самому отыскивать нужную тропинку в этом вселенском океане неисчислимых миров и неисчислимых возможностей…"

Это, как я понимаю, писательское кредо Дины Рубиной.

Разумеется, читать ее очень интересно, но почему я считаю, что надо и перечитывать, чтобы при сотворении писательницей художественного мифа не заблудиться в реалиях? В романе о приключениях в Ташкенте этого мифотворчества еще больше, нежели в романе про врача Гуревича. По всему повествованию как-то ненароком отпускаются замечания про ненавистное государство, из которого бежать – всегда пора, чем скорее, тем лучше, про которое узбек невзначай бросит, что лучше бы англичане сюда пришли, чем эти. Про школу, опять же вскользь, самое пренебрежительное и уничижительное, про…

Да про всё, что характеризует ту самую страну, в которой происходит действие.

Но при этом, что бесконечно поражает, люди, которые Веру окружают, особенно в пору ее становления, как творческой личности, необыкновенно образованы, с тонким интеллектом, и вполне себе сумевшие самореализоваться.

Бомж-алкаш, которого Верка в отсутствие матери по ее бандитским делам, приводит в дом, оказывается эрудитом, психологом, нежнейшей души человеком. Это он, Михаил Лифщиц, станет мужем Кати и отчимом Веры, это его Катя, когда ей потребуется отсидка по своему промыслу, пырнет несколько раз ножом. Он недолго после такого нападения протянет, но успеет дать падчерице и уроки английского, и поведения, и политологии…

А еще будет математик-программист Леонид Волошин, элегантно одетый, спасительно вездесущий и безумно талантливый, мужчина, о котором только может мечтать женщина. А еще художник Стасик, первый любовник Веры, поставивший ей руку и подготовивший к поступлению в художественное училище…

Их очень много, они все так бесподобно хороши, что представители властей проскальзывают среди них бледными тенями: какой-то гэбешник, которого Вера приложила трехэтажной бранью из арсенала матери, и он больше близко не появлялся, какая-то тетка из роно, которая тоже быстро испарилась и не мешала Вере царить в сказочной мастерской дома культуры где уже она преподавала детям.

Автору романа не приходит в голову простая мысль: откуда все это духовное богатство, эрудиция, образование у невыездных граждан, сложившихся, как продукт в этом замкнутом пространстве? Эти мастерские, выставки, на которых Щеглову с ее оригинальным стилем выставляют и принимают, эти музыкальные школы, в которых Дина учится, концертные залы и библиотеки… Да ведь где-то и математик Волошин сложился со своим редким даром?

И как только занавес, именуемый железным, упал, все они хлынули за рубеж, оказались конкурентоспособными по своему профессиональному багажу, достойными высокого положения и благоденствия. Что же такое все- таки было в этой проклятой стране со всеми ее недостатками, если продукт, вот этот человеческий материал, получался такого эксклюзивного редкого свойства и качества? И жили – свободно, и любили – кого и как хотели, и деньги делали вопреки главенствующей идеологии, – у Рубиной всё это нарисовалось великолепно!

Её интересно читать, но и очень важно перечитывать, критически относясь к одним акцентам, расставленным тут и там, и убеждаясь в том, что существует и простор для собственных умозаключений.

А тема миграции и в моих стихах откликалась многократно, ведь процесс этот не знает ни начала, ни конца.

Никто и звать никак

В рубище, без имени, босой,

Избегая шумных поселений,

И пренебрегая гор красой,

Он идёт без устали и лени.

То ли Богу лично дал зарок

Обогнуть планету напоследок,

То ли где-то ждет его порог

Монастырский… То ли вспомнил деток

По Земле разбросанных давно –

Нам про это ведать не дано!

Назови паломника бродягой,

Немец он, татарин или грек,

Нем и глух, без родины, без флага,

– Потерялся Божий человек.

Может, попадет он в переплёт,

А, быть может, сам себя найдет.

От "Дылды"…

Много разговоров вокруг этого фильма о послевоенном синдроме. На днях слушала Евгения Жаринова, интересного литературоведа, философствующего глубокого и тонко. Но вот на этот раз тонкости и такта ему не хватило.

Он с большим пафосом рассуждал о том, что вернувшиеся с войны люди, израненные, покалеченные, со страшным психологическим надрывом в душе, так и не смогли от этого оправиться. Очень много было самоубийств и бытовых убийств на почве семейных трагедий, – статистику-де советские власти замалчивали!

Обличение его на этом не закончилось – советская власть не помогала людям, психически покалеченным войной, не наладила психиатрической службы, в которой так нуждалось в то время население. Попутно досталось «инженерам человеческих душ», которые проглядели эту беду: писали пафосные произведения, прославляющие героев, и не способны были утешительно помочь тем, кто получил глубокую душевную травму.

«Я не могу припомнить ни литературных произведений, ни фильмов на эту тему, боль была загнана внутрь!» – примерно так надрывно рассуждал литературовед из своего времени проницательно вглядываясь в темную глубь душевных страданий послевоенной поры. И как-то опять получалось, что во всем виновата эта самая советская власть и ее прислужники вроде графа Алексея Толстого, написавшего «Русский характер», насквозь лживый, по мнению Жаринова.

Помните сюжет? – Это о танкисте, горевшем в танке, изуродованном до неузнаваемости, о том, как боялся он встретиться с семьей, с любимой девушкой. И как они были счастливы, что он вернулся живой, как приняли его. Я перечитала эту историю Егора Дремова – там всего четыре листочка – и залилась слезами. Потом вспомнила фильм «Судьба человека» по Шолоховскому рассказу, потом киношную историю про безногого Кирьяна, которого изменщица в былые времена Анфиса нашла, попрошайничавшего по вагонам, и вернула домой, переменилась и к нему, и к жизни своей. Это – фильм "Вечный зов". Да что перечислять!

Я не знаю, почему память так сильно подводит Жаринова, почему она у него столь избирательно назначает виноватых в той страшной войне. Обслуживает Евросоюз, который вопреки Нюрнбергскому процессу назначил сегодня ответственными за ту войну два тоталитарных режима – гитлеровский и сталинский? И не важно, что СССР противостоял фашизму и победил его с неимоверными жертвами, людскими потерями, не суть, кто нападал, а кто защищался, кто покорял страны, а кто освобождал с боями. Оба, мол, виноваты – и Европа крушит памятники советским солдатам. А жариновы идеологически обосновывают эту акцию, бьют глубоко в тылу, в спину.

У них даже получается. Потому что пацаны наши в бундестаге уже просят прощения за то, что военнопленным немцам тяжко жилось в России, и кормежка была плохая, и болезни косили…

Пацаны не могут помнить и понимать, что у 20 миллионов погибших было в два-три раза больше родственников, которым этими смертями нанесена страшная рана, что были разрушены города и деревни, что впроголодь жили и победители. Но седой-то Жаринов может сообразить, что в той войне и врачи, и медсестры гибли массово, что не о психиатрической помощи приходилось думать, а о выживании страны в буквальном смысле этого слова?

Ливень

Я – ливень декабрьский, плач сосен и елей,

Явился смертельной угрозой сугробам,

Насмешкой и антиподом метели,

И возрази календарь мне, попробуй!

Несвоевременно и незаконно,

И громогласно, и неудержимо,

Ночь напролет стучал заоконно,

Смывая остатки белого грима.

Хором сто глоток меня проклинают:

«Как с этим существовать и мириться?!»