Душа альбатроса 2 часть. Становление мужчины

Часть вторая

Становление мужчины

«Ты же расти сильным и становись мужчиной» …

(Последние наставления царя Давида

своему сыну Соломону. (3 Цар. 2:2;)

***

Ровно через неделю после окончания Петрова или Апостольского поста, длившегося до двадцать девятого июня, в праздничный День святых апостолов Петра и Павла1, к барскому дому Бобровских подкатила четырёхколёсная одноместная рессорная бричка с кожаным откидным верхом тёмно-синего цвета, в каких обычно ездят по делам или совершают важные визиты зажиточные щёголи-помещики.

– Тпрру, тпрру, родимые, вот ужо и приехали! – Весело и по-доброму скомандовал симпатичный бородатый кучер, лет тридцати-тридцати пяти, чуть взмыленной от июньской жары и явно подуставшей от неблизкой дороги молодой паре гнедых лошадей.

Возничий, лихо управлявший экипажем, был одет в тёмно-зелёный картуз и такого же цвета новый кафтан из тонкого сукна, опоясанный жёлтым кушаком. Как и его кони, Степан в пути тоже истомился от жары, желая поскорее освежиться с дороги и, наконец, сбросить парадную форму. Своих лошадок он холил и лелеял. Барский конюх и кучер в одном лице любил поговорить по душам со своими закадычными дружками, Буяном и Отрадой, нередко доверяя этим умным животным самые сокровенные тайны.

– Будют вам ужо, и угощение с водицей, и тенёк на заднем дворе, – нарочито громко пообещал лошадкам возничий, многозначительно подмигнув нарядным и улыбчивым дворовым девушкам своим озорным, серым глазом. Надеюсь, что эти красавицы-невесты и меня, казака, всё ещё холостого (!) … не обойдут заботушкой!

– Никак сам леший в лесном зелёном кафтане озоровать к нам прискакал?.. – раздался бойкий девичий голос, который наперебой сопроводили радостные смешки любопытной прислуги.

– Ты нас не боись, жонишок, и тебя уважим, приходи вечерком на реку, к нам на огонёк. Проверим ужо, что ты за «фунт ситный», и пробу сымем…

Как бы, не замечая незлобных шуток, деловито подтянув вожжи, мужик проворно соскочил с козел и распахнул боковую дверцу брички. Затем, демонстрируя выучку, кучер услужливо подставил согнутую в локте руку своему важному барину, опершись на которую, тот сначала спустил правую ногу на ступеньку, а затем левой ногой сразу шагнул на приветственную дорожку, вымощенную мелким, дроблёным камнем.

В этот светлый праздничный день под перезвон колоколов деревенской церкви в Бобровку прикатил известный в округе меценат и большой поклонник русской охоты – граф Александр Дмитриевича Гурьев. Высокий и по-молодецки франтоватый, несмотря на степенный возраст, граф Гурьев был под стать своему старшему другу – генералу Петру Васильевичу Бобровскому, отличавшемуся гордой осанкой и врождённым благородством.

Зачёсанный кверху завиток седых волос и пышные бакенбарды придавали гостю слегка театральный вид, неукоснительно следовавшего столичной моде аристократа. Неспешно, с помощью кучера, граф «выплыл» из своего парадного экипажа, вставшего недалеко от главного крыльца. Радуясь тому, что не запылил свои новые лаковые ботинки с серебряными пряжками ручной работы, и, опираясь, словно на посох, на модную дорогую трость с увесистым серебряным набалдашником в виде распахнутой пасти льва, Гурьев величественной походкой, отбрасывая кверху свою трость, направился навстречу Бобровскому.

– Сколько лет, сколько зим, дорогой граф! – чуть склонив голову и широко улыбаясь, воскликнул Пётр Васильевич. Поприветствовав давнего друга, Бобровский тепло обнял его и трижды расцеловал по русскому обычаю.

– Здравствуй, мой дорогой! Здравствуй, сердешный друг! Вот, подумал на днях, а не пора ли нагрянуть к тебе, навестить, так сказать, – внимательно всматриваясь в лицо генерала, ответил Гурьев.

Прибывший в Бобровку щёголь являлся близким родственником того самого графа Гурьева, снискавшего себе известность в высшем обществе особой щепетильностью на государственной службе в должности Министра финансов при императоре Александре I Павловиче. Однако память о столь удачной политической карьере Дмитрия Александровича Гурьева в царской России почти на полтора столетия буквально затмили собою имена нарицательные: «гурьевские налоги», вызвавшие в своё время изрядное недовольство в дворянской и купеческой среде, а также, разумеется, – и всем известная «гурьевская каша» …

А каша-то и правда была хороша! Сладкая манная, с ароматной пенкой, приготовленная на топлёном молоке и сливках, с добавлением варенья, мёда, орехов, сухофруктов, цукатов и пряностей, изобретённая в начале девятнадцатого века в одном орловском поместье крепостным поваром Захаркой Кузьминым, сумевшим удивить и порадовать своим десертом известного гурмана – графа Дмитрия Александровича Гурьева. Граф, восхищенный блюдом, не преминул тогда не только похвалить повара, но и сумел выкупить его вместе со всей его семьёй у бывшего хозяина. Спустя короткое время в высшем обществе, вплоть до самого императора, распространилась новость о вкуснейшем и изысканном блюде – русской традиционной каше.

Поговаривали даже, что автором рецепта являлся сам Министр финансов! Ещё рассказывалось, будто именно «гурьевская» спасла Самодержца Государя-миротворца Александра III Николаевича от неминуемой гибели во время крушения царского поезда у железнодорожной станции Борки, находившейся южнее Харькова, во время его возвращения в Санкт-Петербург по железной дороге вместе со всей семьей после отдыха в Крыму. Если бы столь полюбившаяся всем Романовым «гурьевская каша» не была своевременно подана ровно к трем часам пополудни, то император наверняка бы погиб, находясь в своём вагоне. По счастливой случайности повар тем самым, роковым днём, с любовью приготовив фирменное блюдо, поспешил принести его в вагон императорской столовой и попросил прислугу по возможности поторопить царскую семью поскорее собраться к столу, чтобы каша не остыла. Перед сервировкой манную кашу выкладывали ещё в специальную форму для выпечки, нагревали и, достав из духовки, украшали сверху фруктами. Затем готовый десерт покрывали пенками, карамелизированными дроблёными орехами и посыпали сахарной пудрой. Подавали «гурьевскую» обязательно в горячем виде… Зная, как император обожает эту кашу, царская семья дружно поспешила в вагон-столовую, откуда по всему поезду разносился ароматный дух любимого всеми блюда.

Как известно, царский экспресс, толкаемый двумя паровозами, состоял из пятнадцати вагонов, в которых находилось около трёхсот человек. Придворно-служащие, часть охраны и буфетная прислуга ехали в пяти первых вагонах, за которыми следовали более тяжёлые, комфортабельные вагоны для царской семьи и её многочисленной свиты. Трехзарядная бомба с часовым механизмом, заложенная под вагон императора, была такой мощи, что её взрыв привёл к сходу с рельсов десяти вагонов состава, в тот момент следовавшего на скорости 68 км в час по железнодорожной насыпи высотой почти в одиннадцать метров! Прогремело сразу три взрыва, вызвавших сильные толчки, вагоны сделали крен и после случившейся цепной реакции начали по очереди падать вниз с огромной высоты, разваливаясь на ходу на части и круша всё подряд. После первого же толчка все, кто находился в царской столовой: Александр III и его супруга Мария Фёдоровна с детьми и свитой, повалились сначала на пол. Затем и пол рухнул на насыпь, на которую люди падали один за другим. Более всего пострадал главный спальный вагон императорской семьи, а все, находившиеся в нём спутники и прислуга, погибли. От взрыва вагону срезало колёса, падая с насыпи, он переломился надвое. По воспоминаниям очевидцев, обладавший высоким ростом и недюжинной силой император успел вскочить на ноги в тот момент, когда начала падать крыша повреждённого вагона, удерживал её вместе с искорёженной рамой до тех пор, пока из-под обломков не выбрались все, ехавшие в столовой, пострадавшие. Их было двадцать человек.

К счастью, во время крушения состава сам император, императрица, Цесаревич Николай Александрович, Великий Князь Георгий Александрович, малолетний Великий Князь Михаил Александрович с няней и шестилетней сестрой Великой Княжной Ольгой Александровной, Великая Княжна Ксения Александровна, большинство членов свиты и слуг, находившихся в царских вагонах, отделались ушибами и ссадинами разной тяжести. У флигель-адъютанта Шереметева был раздроблен палец.

От рук террористов пострадало 68 человек, двадцать один человек погибли. Трагическую весть о крушении царского экспресса и чудесном спасении Его Императорского Величества вместе со всеми членами его семьи распространили европейские и российские газеты. Поскольку железнодорожная авария произошла в день памяти преподобного мученика Андрея Критского и ветхозаветного пророка Осии (Избавителя), в их честь по всей Российской империи воздвигли несколько десятков храмов. У места крушения царского экспресса возник Спасо-Святогорский скит. А рядом с насыпью соорудили храм во имя Христа Спасителя Преславного Преображения, торжественная закладка которого состоялась в мае 1891-го года в присутствии матушки-императрицы Марии Фёдоровны и царских детей, направлявшихся на юг. В том самом месте, где из-под обломков вагона-столовой, чудом невредимыми, выбрались августейшие особы, был установлен деревянный мемориальный крест с изображением Нерукотворного Спаса, так как во время крушения поезда Государь Император Александр III Александрович имел при себе небольшую карманную иконку, копию с древней Чудотворной Вологодской иконы Нерукотворного Спаса…

Общество сплотилось в едином порыве сочувствия Российскому монарху и его семье. Было проведено расследование, затем состоялся суд, вынесший смертный приговор террористам из фракции «Народная воля» во главе с Александром Ульяновым. Безжалостное решение суда о казни через повешение всех виновных в покушении на жизнь Российского Государя, империя встретила единодушным согласием. Местом исполнения справедливого приговора была назначена крепость Шлиссельбург. Как написал «в 23 день Октября, в лето от Рождества Христова тысяча восемьсот восемьдесят восьмое» в своём всенародном обращении император и Самодержец Всероссийский, Александр III Александрович: «… Да соединятся молитвы всех НАШИХ подданных с НАШИМИ благодарными к Богу молитвами о НАШЕМ спасении…».

А поскольку наш добрый народ в чудеса верит, то и про пользу «гурьевской каши» сложил ещё немало чудесных историй. Каждый раз, когда немолодой, но бравый и жизнерадостный граф Гурьев, которому шёл уже пятьдесят первый год, появлялся в свете, либо в гостях у друзей, речь невольно заходила о его родственнике и о знаменитой каше. Вот и в этот день, встречая в своём имении почётного гостя, генерал-лейтенант Бобровский, приветствуя распростёртыми объятиями и улыбкой на лице своего старинного друга, громко и радушно, отдал управляющему Павлу Лукичу приказание для прислуги на кухню:

– Закажи-ка, братец, «гурьевскую» к завтраку.

Столь тёплый приём весьма обрадовал графа Гурьева. И он начал внимательно, чуть снизу-вверх, разглядывать хозяина Бобровки.

– Давненько мы не встречались! Тому уж лет десять скоро или около того. Пытаюсь припомнить, когда я посещал вас с супругой во Владикавказе, будучи на лечении на Минеральных водах? Возмужал, но всё таков же герой, красавец, Аполлон! И как только тебе удаётся так себя соблюдать? Вот она, офицерская порода! – восхищенно произнёс гость свою краткую приветственную речь.

– Стараюсь, дорогой мой граф! Заботы не дают расслабиться и облениться. Хотя, порою мечтаю, представь себе, о тишине и покое.

– Как я тебя понимаю! Однако, я, признаться, опасаюсь нашей национальной русской лени, хоть супротив природы не попрёшь! Говорят, что праздность – это весьма опасное для личности состояние, – поддержал мысль друга Гурьев, но, усмехнувшись, продолжил: – Когда ехал к тебе в Бобровку, не поверишь, Пётр Васильевич, общались мы на эту же тему ммм… с моим кучером Степаном…

– Интересно, интересно… – удивившись, проговорил Бобровский.

– Знаешь, что заявил мне этот шельмец? Что «человеческая лень – самое полезное свойство нашего организма!» – громко расхохотавшись, гость сделал многозначительную паузу и красочно процитировал, нараспев проговаривая каждое слово своего Степана: «Эх, барин, барин, признайтесь, как много людишки суетятся почём зря! Нет, чтобы себе лежать-полёживать и размышлять о смысле нашей жизни. Вот, ежели уж твёрдо уверен, что тебе богоугодный поступок совершить надобно, тогда делай! Лень, барин, я думаю, многих уберегла от необдуманных и глупых дел, о которых мы часто сожалеем…» Вот таков философ! А, может, и он где-то прав? Как тебе, генерал, сии народные афоризмы?

– Как можно! «Волопёром»2, как говорят в наших местах, ты отродясь не был! Уж кто-кто, а ты, граф, во все времена отличался активностью и трудолюбием, – резонно заявил Бобровский и обернулся к Дарье Власьевне, которую на коляске выкатила на крыльцо всюду поспевающая Маняша.

Оказавшись на свежем воздухе, пожилая барыня искренне радовалась новому дню и ярко светившему солнцу. Она приветливо улыбалась гостю…

– Маменька, вы только посмотрите, кто к нам пожаловал! Сам граф Александр Дмитриевич Гурьев собственной персоной. А вы всё сокрушались, что мы в Бобровке знатных гостей давно не принимали, потому-то по умным беседам соскучились. Извольте встречать дорогого семейного друга.

– Ах, сударь мой, вы ли это? Седина во всю головушку, как и у моего Петруши! – глубоко вздохнув, отметила старая барыня, элегантно подавая графу свою маленькую ручку для приветственного поцелуя… – Какие новости в личной жизни, граф? Или так всё и ходишь вдовцом?

Дарья Власьевна припомнила гостю время, как он женился по совету дядюшки на именитой, весьма полнотелой и некрасивой графине Невзоровой, которую, однако, так и не успел полюбить. Через три года замужества графиня скончалась в родах, а спустя месяц умер и младенец, единственный сынок графа, родившийся очень слабым…

Много лет прошло с той поры. Но Александр Дмитриевич, ещё больше разбогатевший от удачной женитьбы, погоревав для приличия, втянулся в вольную холостяцкую жизнь, полную удовольствий от дальних путешествий и случайных встреч с дорогими парижскими куртизанками, весёлыми российскими модистками, не пропуская, как говорится, «ни одной красивой юбки». Поговаривали даже о его «шалостях» с крепостными девушками и про удобные, ни к чему не обязывающие, но весьма длительные отношения с немкой-экономкой. Та, впрочем, оказалась дамой на редкость ревнивой и, не стесняясь, отваживала с глаз долой любых соперниц, имевших виды на графа, в том числе, и незамужних барышень-дворянок…

– Прошу к праздничному столу, дорогой Александр Дмитрич! Катерина Александровна, поди, нас уже заждалась в столовой. Обрати внимание, как к лицу княгине её новый голубой наряд…Так как же ты, граф, устроился на новом-то месте? Слышал я, приобрёл настоящие хоромы в Орле? – усаживаясь во главе стола и заправляя белоснежную салфетку за ворот рубашки, поинтересовался Бобровский, с улыбкой переглянувшись с сидевшей напротив маменькой, как и он, внимательно, с прищуром, наблюдавшей показательные «гурьевские лобзания» и прочие сантименты с довольной и разрумянившейся Китти.

– О, да! Продал акции и вовремя приобрёл, практически новый, четырехэтажный доходный дом в центре Орла. А для себя – небольшой особнячок на той же улице, только через дорогу. Домик, признаться, невелик, но мне, холостяку, приятен. Уж пару недель, как переселился. Приглашаю на обед! Повар у меня из местных – настоящий виртуоз! Так ловок, да так умел, любому столичному кулинару и кондитеру фору даст. А уж, какие, стервец, десерты готовит! Запомните, дорогой генерал, меня ещё вот таким, худеньким, – шутил, не унимался Гурьев.

А потом серьёзно добавил:

– Приезжай, Пётр Василич, и сам оценишь, и дамам твоим у меня гостить понравится. Не хуже, чем у моего покойного дядюшки, и каши, и закуски, – заманчиво и по-свойски предложил граф, в глазах которого на секундочку вдруг мелькнул, но тотчас погас огонёк скрываемого одиночества. Александр Дмитриевич вновь улыбнулся, стараясь держать марку, и вопросительно посмотрел на Бобровского.

Этот взгляд Гурьева невольно перехватила Катерина Александровна, в минувшие несколько дней особенно сильно тосковавшая по старшему сыну. «Неужели и её Петрушу ждёт столь печальная судьба – остаться до конца жизни без семьи? А ведь как было бы хорошо нам с Петром Васильевичем растить и нянчить внучат…» – с грустью и неизбывной материнской тревогой думала она о старшем сыне.

Пять лет назад, не выдержав придирок одного из штаб-офицеров своего полка по поводу пристрастий к литературному творчеству, Пётр Петрович Бобровский вызвал бесцеремонного наглеца, карьериста и туповатого служаку на дуэль на шпагах. А поскольку любым холодным оружием владел виртуозно, благо учителем Петруши Второго с раннего детства был дедов телохранитель Чичико, научивший юного барина техникам хевсурского боя, то обидчик лежал, поверженный через полторы минуты после начала поединка, и умер, не приходя в сознание. Дело с арестом молодого Бобровского удалось замять благодаря заслугам и высокопоставленным связям отца. А вот с военной карьерой Петра Петровича было навсегда покончено, самому дуэлянту пришлось спешно покинуть империю и укрыться в Париже, подальше от разразившегося скандала. «Что же мне делать?!», – рыдая в подушку, думала Катерина Александровна, которую нередко посещали страшные видения. В мерещившихся ночных кошмарах бедной женщины, одинаково горячо любившей своих мужчин, на шпагах теперь дрались её старший сын и её муж, который, как известно, на дух не переносил «Петенькины статьи и книги» … «Надо взять себя в руки», – твёрдо решила княгиня. И тотчас же спокойно посмотрела на Петра Васильевича, который беседовал с Гурьевым.

– Приеду непременно, граф, благодарю за приглашение! В последние годы, признаюсь, всё больше увлекает меня щадящая организм кухня. За время службы Государю и Отечеству изрядно потрачено здоровья. Настала пора позаботиться о собственном самочувствии.

– Понимаю тебя, Пётр Василич! Я и сам, как выразился мыслитель древности Овидий: «Благое вижу, но к дурному влекусь». Порой, скучаю по французской кухне. Вот, бывало, в Париже, что только ни подадут, всё изысканно и в малых дозах…

– Что ты, граф! Что такое хвалёная французская кухня? Это кухня от голода и отчаяния. Лягушачьи лапки, улитки, мидии, заплесневелый или высохший сыр, луковый суп, артишоки… Это когда от отсутствия нормальных продуктов съедается всё, что можно разжевать. Кухня реальной нищеты, скажу я тебе, которую ушлые французы завернули в красивую оболочку, якобы «изысканности». Разве идут их «деликатесы» в сравнение с нашими русскими блюдами? Только вспомни: буженина, расстегаи, блины с икоркой, стерлядь да румяный пирог «курник» из трёх видов фарша и двенадцати слоёв, балык, кулебяка на четыре края и четыре мяса… Чего ещё ни придумают наши российские повара в угоду своим хозяевам! – смачно надкусывая пирожок с яблоками и запивая чаем, сказал Бобровский. – Сожалею искренне, что приходится ограничивать себя в питании, дабы блюсти не только формы, но и содержание. Поскольку, как принято считать, чем наполнен, то ты и есть. Да и, слава Богу, что питаемся не лягушками, бррр…

Тем временем, пока длилось хлебосольное барское застолье, а затем чаепитие, на дворе усадьбы произошло комическое представление. Молодой сторож Кузьма, чтобы повеселить прислугу, высыпавшую на свежий воздух немного отдохнуть, подобрал с земли старый черенок от лопаты, валявшийся возле его домика, и залез в стоявшую уже без лошадей бричку. Взбив кверху свой кудрявый чуб на манер графской причёски, с важным видом, стараясь тянуть носок ноги в кирзовом сапоге, он, пародируя Гурьева, медленно вылез из барской коляски. Затем, важно надувая щёки, пошёл в сторону хохотавших девок, подкидывая кверху палку от лопаты точно так же, как это делал граф со своей тростью. Обалдевшие сторожевые псы громко залаяли, сделав вид, что не признали шутника. А прислуга – так просто закатилась от смеха…

– Вот же, шут гороховый, – вытирая навернувшуюся от веселья слезу, воскликнула Маняша. – Ну, чисто наш задира-индюк, ишь, хвост расшаперил…

– Эх! Го-го-го-га-га-га-гы-гы-гы… А вам бы только гоготать, мои гусыньки, – сделав вид, будто огорчён, воскликнул, смеясь, Кузька. – Были б у меня ишшо такие ж ботинки с пряжками, то получилось бы гораздо лучше…

Под дружный хохот крестьяне поспешили на задний двор, где по распоряжению хозяев имения их ждал под навесом в теньке уже накрытый праздничный стол, за который пригласили и гурьевского конюха Степана…

В доме тоже царило весёлое настроение, и велись приятные беседы между генералом Бобровским и графом Гурьевым. После обеда подали чай и десерты.

– Отведайте свежесваренного, любезный Александр Дмитриевич, – предлагала Дарья Власьевна, придвигая вазочку с земляничным вареньем поближе к гостю, уплетавшему маняшину сдобную выпечку. – Прямо сегодня спозаранку девушки бобровские насобирали. А знаете, какая у нас уродилась клубника! Ягоды-то, отборные одна краше другой, аромат стоит нынче на всю усадьбу и от цветов, и от ягод, и от молодой, набирающей силу травы. Как же я люблю начало лета! Ах, этот июнь! И даже мне кажется, что всё еще впереди…

В столовой появилась Маняша в неизменно белом кружевном переднике и с самоваром в руках. Затем старая барыня попросила девушку подать на стол под клубнику взбитые сливки, как вдруг у неё невольно вырвались слова:

– Угощайся, угощайся Александр Дмитриевич. Помнится, мой старший внучек, Петруша Второй, так обожал клубнику со сливками, с молоком или со сметанкой, мог сразу полведра ягод съесть. Однажды даже пятнами покрылся…– Дарья Власьевна вдруг резко замолчала…

В столовой повисла небольшая пауза. Элегантно оттопырив мизинец правой руки, державшей красивую фарфоровую чашку из английского сервиза, гость потягивал чай, продолжая с генералом разговор о пользе здорового питания и умеренного пития:

– Поддерживаю тебя, Пётр Васильевич! Однако же, порой, нет никаких сил, чтобы устоять и ни принять за компанию со всеми пару-тройку лишних рюмочек свойской перцовки на охоте. Так сказать, для бодрости духа и сугрева.

– Так, то же – во время охоты! Там, граф, сам бог велел настойкой «перцовочкой» усы мочить погуще, особенно в зимнюю пору да в заснеженном лесу или в чистом поле. А как ты к охоте расположен, позволь поинтересоваться? Видишь ли, я намерен завести у себя в имении русскую охоту, вот уж и псарни, и конюшня готовятся полным ходом. Завтра прогуляемся по нашим окрестностям, благо погоды стоят превосходные. Покажу тебе кое-что интересное, что уже построено. К зимнему сезону должны завершить весь проект. И борзые в новые хоромы успеют заселиться, и гончие. Как считаешь, будет ли толк от моего предприятия? – поинтересовался Бобровский.

– Потому и приехал, дорогой мой Пётр Васильевич! Русская охота – моя страсть! Готов предложить тебе нечто полезное для этого предприятия, что приметил при дворе их Императорского Величества…

– Прекрасно! Что же, коль ты не против, предлагаю продолжить наш разговор за шахматами и сигарой, прошу в кабинет.

Бобровский, встав из-за стола, поцеловал маменьку в лоб, обнял за плечи супругу, тихо музицировавшую на пианино знаменитый «Вальс си минор» Шопена. Она играла столь проникновенно, что мужчины невольно остановились, заслушавшись. Звуки гениальной музыки заполнили весь дом, отзываясь в душе мужественный Катерины Александровны невесёлыми воспоминаниями. Как известно, эту мелодию молодой польский композитор Фридерик Шопен написал под впечатлением от нахлынувших на него чувств, когда ему пришлось, как и Петру Петровичу, покинуть родину. Дослушав до конца красивое произведение, генерал вместе с гостем неспешно направились вглубь просторного коридора. К этому часу прислуга уже растопила камин в кабинете, приятное тепло наполнило просторную, уставленную книжными шкафами и мягкими креслами комнату…

Когда мужчины ушли, Катерина Александровна, пожелав спокойной ночи свекрови, отправилась в свою спальню. Переодевшись ко сну, она достала из потаённого местечка в платяном шкафу новый, недавно полученный роман от Петра Петровича Бобровского. Все его книжки и вырезки со статьями и детскими рассказами из газет и журналов княгиня хранила в закрытой шляпной коробке, стоявшей в углу, на нижней полке. Барыня, знавшая, что муж категорически не одобряет литературное увлечение Петруши Второго, несмотря на то, что тот стал весьма известным и успешным писателем, хранила свой секрет вместе с Борей. Они на пару внимательно следили за всеми новинками, вышедшими из-под пера её старшего сына. И любили, оставшись наедине, обсуждать всё прочитанное… А писал Пётр Петрович, действительно, увлекательно. И как любящая мать Катерина Александровна им очень гордилась… Об этой тайне между Борисом и Китти, как и об их переписке с Петрушей превосходно знала умная и наблюдательная Дарья Власьевна. Однако и она молча подыгрывала невестке и младшему внуку, не желая огорчать сына, порицавшего Петра Петровича, за то, что тот оставил военную службу и живёт «не как все».