Сивилла – волшебница Кумского грота

– Я принесу, но не брачные, – ответила римлянка, показывая на Арну, лежащую уже без дознания. – Не к свадьбе следует готовиться сегодня – вели костер воздвигнуть погребальный. В живых уж нет Ареты, Арны милой.

– Как? Умерла? Вот уж совсем некстати!.. – вскричала тиранка с полным равнодушием. – Но все равно… Мы смерть ее от всех до завтра скроем… Унесите ее, уложите в спальне!..

Тело унесли. Фульвия хотела тоже уйти, но осталась, потому что гнев переполнил ее сердце.

– О Туллия! – вскричала она. – О женщина-злодейка!.. Ведь это дочь Тарквиния скончалась, а ты ни единой слезы пролить о ней, я вижу, не желаешь! Ах нет! Ты не женщина, ты недостойна носить название доброй подруги, назначенной на радость человеку. Ты скала бесчувственная, огнедышащая Этна, губящая все близкое потоками лавы. Слышишь ли ты звук похоронной трубы, несущийся с главного форума? Там еще другая женщина, жертва твоего тиранства, покинула мир живых…

– О дерзкая! – мрачно перебила тиранка. – Как смеешь ты такую речь в лицо мне говорить?! Я все вольна здесь делать все что хочу. И Арна и ты – ничтожные козявки! Она мертва, ее я раздавила, так и тебя могу прихлопнуть на ладони, как гадкого червя, вот так!..

Для большей выразительности Туллия громко хлопнула в ладоши.

Звук похоронной трубы раздавался громче, приближаясь. Шум толпы возрастал. Рим пробуждался.

– Скажи, зачем нужна я Сексту? – заговорила снова Фульвия. – Святой обряд перед алтарем богов совершать должны двое любящих, мужчина и женщина, которым хотелось бы прожить всю жизнь вместе, взаимно помогая, без всяких принуждений. Так святость брака понималась нашими предками, так и мы должны понимать ее. За твоего Секста я не пойду – он ничуть не любит меня.

– Напротив, милая Фульвия, – вмешался льстиво Секст, – моя любовь к тебе чиста и горяча, как пламя жертвы.

– Презренный! – гордо ответила девушка. – Можно ль верить твоим словам?! Ведь ты недавно Лукреции в этом же клялся. Я знаю все. Ведь это ее похоронная труба звучит, зовет весь Рим на форум почтить кончину знатной матроны, дочери полководца, жены одного из Тарквиниев. Мрачные звуки сопровождают тело несчастной жертвы твоего злодейства. Жену свою ты умертвил, лишь только все приданое ее с толпой твоих друзей в разврате прокутил. Ты в Габиях до нитки всех ограбил, и в Риме нет уж никого, кто мог бы дать себя вам на поживу, доставить для твоей бездонной бочки минутное и злое торжество. Мой брат сумел сберечь мое наследство, которое в приданое несу… Пока возможно было грабить чужих, щадили вы меня, но все богатые патриции погибли, кроме жрецов и Спурия, которых тронуть вы боитесь. Вы грабить принялись свою родню и протягиваете алчные руки за моим приданым.

Глава XIX. Изгнание Туллии

Туллия в бешенстве ломала свои руки, придумывая слова для возражения.

– Если мне будет угодно, – прошипела она, задыхаясь, – я возьму твое приданое помимо свадьбы! Ты не считаешь за честь назвать свекровью великую властительницу Рима, супругу Тарквиния, перед которой сенаторам приходится дрожать? И Ромула, и Тация потомки, во прах склонясь к моим ногам, трепещут и, как рабы, о милости взывают, целуют след ноги моей, а ты осмелилась презирать моего сына!.. Отныне я буду к тебе безжалостна, придумаю такие муки, что ты о них в Аиде не забудешь и не найдешь покоя никогда.

Но Фульвия уж не боялась тиранки, смело укоряя ее:

– Я не червяк и не раба, а Рим не вполне покинут богами! Напрасно грозишь – на всякую власть и силу есть могущество сильнее. Ломается коса, ударившись об камень, огонь гореть не может под водой, поток воды от солнца высыхает, завеса туч зной летний охлаждает, а злых людей карает гнев богов. Мне не страшны твои угрозы. Ты слышишь эти дикие крики? Это идет твой справедливый судья!

– Интересно знать кто? Если Спурий, то он не успеет прийти к тебе на выручку. Секст, нечего с ней церемониться, убей ее!..

– Сильвий! – крикнула Фульвия, убегая.

Секст погнался за ней с кинжалом, но вдруг упал, обливаясь кровью, получив удар мечом. Эмилий выступил из чащи, говоря гневно:

– Я Фульвии жених! К моей невесте, пока я жив, злодей, не подходи! Ее хранить и защищать я клялся перед тою, что мне была всегда дороже жизни. Мне Фульвия – ее последний дар.

– Моя сестра сосватала тебя?! – воскликнул раненый Секст, поднимаясь и не узнавая напавшего.

– Не стоишь ты названия ее брата…

– Кто ты? – спросила Туллия. – Мне знаком твой голос… Эмилий!.. Ты жив! Где Юний, где мой Пес? Слуги, рабы! Беда! Бежать! Юний!..

Она металась по аллее, впотьмах натыкаясь на деревья.

– Тиранка! – обратился к ней Эмилий, намереваясь заколоть ее. – Да падет на твою голову вся пролитая тобой кровь невинных!..

Но он оставил свое намерение, увидев толпу всякого сословия римлян, прибежавшую в сад, по пути выломав калитку, ведущую к реке. Впереди горделиво выступал старик, подняв высоко кинжал, омоченный в свежей крови. В лице Юния Брута теперь не было ни малейшего следа шутовской эксцентричности.

Эмилий указал Сексту вдаль, где через низкий забор было видно, как по улице несут покойницу.

– Злодей, убийца!.. Это Лукреция… Она закололась с отчаяния и горького стыда, осрамленная тобой!

Эмилий еще раз пронзил грудь Секста мечом. Струсивший полупьяный злодей снова упал и лишился сознания.

– Я спасена… – бормотала Туллия. – Здесь Брут… я могу бежать. Пес мой верный, спаси меня! Отдаюсь под твою защиту. Ты стал во главе этой толпы, я уверена, для того чтобы…

Но Брут перебил ее речи.

– Да, я был твоим псом. Оракул рек, что «пес» заговорит, когда конец настанет вашей власти. Я человек теперь, не пес вам больше Юний Брут! Не стану рук лизать и по-собачьи лаять, выпрашивать подачки за пирами от щедрости убийц родителей моих, жены, развратителей сыновей.

Туллия в отчаянии бросилась к ногам Брута и обняла его колени. Трусливая, дрожащая от страха, она была омерзительна.

Брут наслаждался ее ужасом.

– О, пощади! – взывала она. – Пощади!..

Алмазная диадема, надетая сегодня ради свадьбы, чтобы вести на Капитолий Фульвию как невесту, свалилась с ее головы. Фальшивые букли и косы упали на землю, отделившись от ее крашеных жидких волос, в беспорядке повисших вдоль спины и груди. Слезы смыли белила и румяна, и злодейка предстала очам римлян во всем ее внешнем безобразии при безобразии души, не явившей в этот момент ничего лучшего, чем трусость.

– Сегодня твой черед молить о жизни, валяясь в прахе у ног судьи, – сказал ей Брут. – Припомни же, злодейка, как просили, как рыдали о пощаде у ног твоих многие осужденные невинно на лютую казнь. Ты любила проливать кровь и пролила ее несравненно больше, чем на пирах вина. Ты меня вместе с собой заставляла смеяться над стонами и скорбью! «Слушай, Брут, как он сейчас завизжит! – говорила ты. – Вели сломать ему ноги! Зарыть живыми!» О Туллия, я докажу, что не забыл этих уроков – я твой понятливый ученик. – Он воздел руки кверху, взывая: – Отец мой, мать, жена, Турн, великий царь Сервий!.. Тени всех несчастных, взгляните из загробного мира, как ваша убийца обняла мои колени!.. Взгляните, как она дрожит от ужаса, плачет, стонет перед своим судьей!.. Этот кинжал, орошенный кровью честной Лукреции, не убьет тебя – я не дерзну смешать на нем ее кровь с твоей. Рим разорвет тебя, бросит псам и хищным птицам твое мерзкое тело.

– О Юний Брут! – отозвалась злодейка, мертвея от ужаса. – Не сама смерть страшит меня в твоих угрозах, а поругание моего сына. Мой сын убит – довольно для отмщения вам слез моих, которые я стану лить о нем. О Юний Брут! Оставь мне жизнь, чтобы похоронить сына, сжалься! Ты, пожалуй, прав в своем приговоре: я злодейка… но… я… я и мать, мне мертвый сын дороже двоих живых, которых тоже могут скоро убить, ведь они на войне… Жизнь коротка. Неужели ты захочешь в жестокости сравниться со мной? Неужели намерен совершить то, что сам в моих деяниях порицаешь?

Глава XX. Переворот

Брут, наслаждаясь местью, глядел на ползающую у его ног тиранку. Ее потухающий взор встретился с его взором, как это было давным-давно, много лет назад, – в ту роковую ночь

когда она отравила своего первого мужа, и сила этого магнетического взора теперь смягчила старика.

– Что смерть?! – молвил Брут в глубоком философском раздумье. – Она мгновение мучения, которое забудется умершим в беспредельной вечности загробного покоя, не нарушаемого больше ничем. Для Туллии мало одной смерти, чтобы выразить, как сильно ненавидит ее ограбленный, измученный Рим. Квириты! – обратился он к толпе. – Мы торжествуем – Рим освобожден при помощи богов и сивиллы Кумской!

Толпа стала славить олимпийцев и волшебницу – жрицу Аполлона, но Брут угомонил их крики, заговорив:

– Неужели мы захотим в мщении уподобиться тиранке Туллии, этому извергу? Нет, квириты, мы так поступать не должны. – Он обратился снова к испуганной старухе: – Всем доводам, мольбам твоим, тиранка, не внял бы я, но ты сумела открыть мне то, чего не вспомнил я в пылу стремления мстить: равняет месть обиженных с обидчиками их, месть, совершаемая на земле, отнимает у богов право мучить человека после смерти. Кто мстит врагу, тот сам ему становится подобен. Беги от нас, Туллия, вон из Рима, куда хочешь! Я жизнь тебе дарую без отмщенья, не мы, а боги пусть отмстят тебе за муки Рима!..

Толпа восторженно подхватила такой приговор громкими возгласами хвалы своему первому консулу и проклятий злодейке, грозя ей камнями и палками.

Туллия поднялась с земли и стояла с прежней горделивостью и презрительностью, поняв, что Брут в силу своих философских убеждений не даст ее в обиду.

Окинув взором толпу буянов, она сделала жест, означающий намерение сказать речь.

– Я уйду из Рима, квириты, – начала она с усмешкой, – но позвольте на прощание вам словечко правды молвить. Чудовищем меня вы обозвали… Я сознаюсь, что правила жестоко, виновная во всем обильнее, чем Тарквиний, но вспомните, что власть сладка, легко увлечься ею. Смотрите же – не сделайтесь хуже меня!.. Под властью своевольной черни, необразованных плебеев славный Рим сильнее, чем от меня, страдать вас всех заставить, сам сделавшись чудовищем таким.

Она ушла своей всегдашней гордой поступью из сада, не обратив внимания на полетевшие вслед ей камни.

За Туллией рабы ее понесли Секста, начавшего подавать признаки жизни.

Тело заколовшейся Лукреции было отнесено на форум. Над ним Валерий, Луций Колатин, Брут, Спурий и многие другие патриции долго произносили речи.