Из Парижа в Бразилию по суше

Вам было двадцать пять, и вы, как любой молодой человек из приличной семьи, воспитанный согласно правилам, принятым в буржуазной среде, столь дорогой сердцу наших средних классов, мечтали о скромной, но бесполезной должности супрефекта, дабы, исполнившись величия, представлять администрацию в провинциальном городе наподобие Бриансона или Брив-ла-Гайарда.

Завершив курс обучения юриспруденции, вы также могли добиваться опасной чести занять пост заместителя прокурора республики в суде первой инстанции какого-нибудь городка, носящего звучное название вроде Лодева или Понтиви.

Но чиновникам, занимающим эти теплые места, иногда приходится менять место жительства, что никак не соответствует вашему стремлению к оседлой жизни.

Итак, вы отмели расшитый галунами фрак супрефекта и строгую мантию заместителя прокурора и решили стать простой канцелярской крысой.

Браво, племянничек! Обычно мы редко следуем нашим принципам, а потому поздравляю вас за ваш выбор.

Возможно, вы дослужились до должности старшего клерка или даже помощника заведующего и получаете три тысячи пятьсот франков жалованья в год. Вы маетесь за огромным письменным столом, затянутым зеленым репсом, что является высшим шиком для конторской мебели. У вас есть подчиненные, что ревниво следят за каждым вашим шагом, курьеры, что вас боготворят, швейцар в галунах, что кланяется вам чуть не до земли.

И что вам еще надо?..

Дурак!..

– Однако сказано излишне резко, – прервал чтение Жюльен, снова раскуривая свою сигару. – Впрочем, не будем заострять внимания на форме. Перейдем к сути. Твой дядюшка, дорогой мой, производит на меня впечатление большого философа.

– Продолжай, – ответил Жак, безропотно готовый выслушивать и дальнейшие не слишком лестные определения.

Дурак!..

Ведь здесь ты бы смог наслаждаться жизнью, как умеют наслаждаться ею помещики Нового Света.

Я отчетливо представляю твою квартирку на улице Дюрантен, что на Монмартре, состоящую из нескольких душных комнат с маленькими окнами и со всех сторон окруженную соседями.

Ты ежедневно, с регулярностью приступов хронического ревматизма, ходишь из дома в контору и обратно. Тебя душит галстук, твои движения сковывает костюм, в зависимости от времени года ты дрожишь от холода под зонтиком, или шлепаешь по грязи посреди улицы, или, подобно губке, впитываешь и поглощаешь тучи грязной пыли.

Поход из дома в контору и обратно – единственный маршрут, который ты проходишь в своей жизни, той однообразной жизни, от которой у тебя растет брюшко и выпадают волосы.

В остальном же ты вынужден соизмерять как свои удовольствия, так и неприятности, подчинять аппетит жалованью, а сон работе, создавать комфорт в зависимости от наличия излишков, и заводить знакомства в зависимости от пользы, которую они приносят. Тебе приходится высчитывать стоимость яйца и велеть служанке подавать вчерашнюю говядину. Раз в две недели ты наверняка ходишь в театр, но при этом ты вынужден курить сигары стоимостью в один су. Наконец, тебе приходится улыбаться начальству, тогда как на самом деле ты готов послать его к дьяволу, жать руку развратнику, потому что у него есть лапа в министерстве, и, не испытывая никакого почтения, кланяться людям совершенно безмозглым, вырвавшимся в начальство исключительно благодаря своей тупости.

В конце концов, ты остаешься один на один со своими иллюзиями, которые есть в душе каждого молодого человека, но, прозябая среди шумных, жадных, эгоистичных, придурковатых и продажных личностей, ты день за днем теряешь кусочек своей души, пока наконец не станешь частью этой толпы. Да, совсем скоро ты дойдешь до этого, канцелярская ты крыса!

В то время как здесь, будучи обладателем участка размером в двести квадратных километров, дворца, построенного с учетом твоих требований, опьяняясь солнечным светом и чистым воздухом, не ограничивая своих желаний, прихотей и фантазий, ты мог бы вести жизнь, не доступную ни одному монарху, ни одному президенту республики, в каком бы полушарии ни находились страны, которыми они правят.

Хочешь бифштекс или незатейливый кусок мяса на косточке? Прикажи забить быка: у меня их десять тысяч, или барана, точного количества которых я, право, не знаю – их у меня примерно тысяч пять.

Когда же твой аппетит будет удовлетворен, твои люди выкинут оставшееся мясо диким собакам или речным крокодилам.

Желаешь поохотиться? Хочешь загнать викунью, нанду или гуанако? Выбирай среди моих двух тысяч лошадей любого скакуна, перед которыми меркнут все ваши незавидные клячи, да и ваши разноцветные, словно попугаи, жокеи.

Тебе хочется послушать музыку? Слушай чудесную симфонию, оркестрованную прямо в лесной чаще артистом, чье имя сама природа.

Ты пожелал драгоценностей, золота, дорогой мебели? Рудники и бескрайние леса смогут удовлетворить потребности всего мира.

Хочешь осуществлять все желания? Стремишься к невозможному? Дерзай, и, я уверен, у тебя получится.

А если однажды ты почувствуешь ностальгию по Старому Свету – человек, увы, несовершенен, – ничто не помешает тебе приехать на несколько месяцев в твой Париж, тратить там по десять тысяч франков в день, осчастливив при этом немногих людей и наплодив множество неблагодарных и завистников.

Поездка даст тебе возможность сравнить электрическое освещение с нашим экваториальным солнцем, витрины Пале-Рояля с сокровищницей феи цветов и монументы, созданные руками человека, с готическими арками девственного леса. Вдобавок ты сможешь сопоставить ту безграничную свободу, которой ты наслаждаешься здесь, и вашу жалкую куцую цивилизацию, об углы которой постоянно набиваешь шишки, и оценить каждую по ее достоинству.

Вот, сударь мой племянничек, тихое безбедное существование, о котором я когда-то мечтал для вас.

Затем я решил оставить свое немалое наследство государству; однако в последний момент меня охватила какая-то непонятная щепетильность, истоки которой я так и не смог определить. Я словно вновь перенесся в Турень, в уголок, откуда мы все родом. Я увидел кроткое и любящее лицо моей бедной, преждевременно скончавшейся сестры и рядом с ней вас, сначала толстощекого карапуза, а потом молодого человека, которого я был бы рад обнять и назвать своим сыном…

Короче, я не смог сопротивляться голосу крови.

Так что, дорогой мой племянничек, этим письмом я назначаю вас моим единственным и полноправным наследником.

Вам отойдет моя земля в Жаккари-Мирим. Мои леса, луга и пастбища; мои золотые и алмазные прииски. Мои стада быков, лошадей и овец; мои плантации табака, кофе, какао и сахарного тростника. Вам достанутся все мои вещи и запасы на складах, мои серебряные слитки, мои бриллианты, хранящиеся в Императорском банке Рио, – одним словом, все, что у меня есть.

Для вступления в наследство я ставлю вам единственное условие: вы должны сами, лично, прибыть в Бразилию, на фазенду Жаккари-Мирим, и вступить во владение имуществом.

Иначе оставайтесь на всю жизнь канцелярской крысой. А мое поместье отойдет государству.

Я все сказал.

На этом, дорогой племянничек, счастливого путешествия.

Ваш американский дядюшка,

P. S. Когда вы получите это письмо, я уже буду лежать в могиле. Мой управляющий, отличный малый, которого я вам очень рекомендую, похоронит мои останки на территории асьенды, но достаточно далеко от дома, чтобы они не мешали живым.

Зрелище могилы порой наводит на печальные мысли.

И все же время от времени приходите ко мне на могилку.

– Жак, – медленно и серьезно произнес Жюльен, завершив чтение документа, – я только что сказал, что твой дядя был философом, сейчас я хочу добавить, что у него было золотое сердце. Читая между строк, я чувствовал, как каждое его слово дышит нежностью и стремлением любить, а нарочитый скептицизм выполняет лишь роль наброшенной на них прозрачной вуали. Скажу откровенно: в свое время ты совершил заведомую глупость, не отважившись поехать навестить этого замечательного человека. И что ты теперь намереваешься делать?

– Да я и сам не знаю! При одной только мысли, что придется подняться на борт судна, меня охватывает страх.

– Ты что, болен?

– Это хуже, чем болезнь… Это самое ужасное, что можно вообразить!

– Ах так! Ты что, трус? Да нет же. Во время войны я видел тебя в деле. Ты лихо сражался. Уж я в этом разбираюсь.

– И как бы ты поступил на моем месте?

– Очень просто. Я бы немедленно помчался в контору компании «Мессажери маритим», зарезервировал себе место на ближайшем пакетботе, отправляющемся в Бразилию, а прибыв на фазенду, положил бы скромный букетик на дядюшкину могилу… что расположена на отшибе от дома…

– Я умру по дороге, это точно.

– Трус, мокрая курица!

– Ты просто не знаешь, что такое морская болезнь.

– А ты?

– Я-то прекрасно знаю. Однажды, на свое несчастье, я захотел проехать из Гавра в Кан морем. Предполагал совершить приятную прогулку, а по возвращении рассказать коллегам о странствиях настоящего морского волка. Стоило мне ступить на мостик, перекинутый между набережной и пароходом, как меня внезапно сразил ужасный недуг, напоминавший одновременно холеру и воспаление мозга.

– Всего-навсего морская болезнь.

– Согласен. Но симптомы ее были столь сильными и явными, что я возбудил отвращение и жалость не только у пассажиров, но даже у матросов. Лежа пластом, словно умирающий, икая каждую секунду, я пытался справиться с исторжением из меня потока гадостей, но все усилия мои были напрасны, и мне казалось, что я вот-вот, подобно зверю, умру в собственных нечистотах.

– К качке можно привыкнуть.

– Это тебе так кажется. Переход из Гавра в Кан длится примерно три часа. В этот день море штормило, и плавание заняло восемь часов. И на протяжении всего этого времени мне становилось только хуже. Я стал терять сознание, меня рвало кровью. Капитан, старый морской волк, никогда не видел ничего подобного.

– Черт возьми, да неужели?

– Все эти восемь часов я выдерживал ужасную качку, хотя мне казалось, что мы плыли никак не меньше двенадцати часов. Уверен, это предельный срок, далее мой организм вряд ли смог бы сопротивляться. А теперь подумай, что значат двенадцать часов по сравнению с двадцатью тремя сутками, необходимыми, чтобы из Бордо добраться до Рио-де-Жанейро. Уверен, до Бразилии живым я просто не доплыву.

– Но ведь эту злосчастную попытку ты предпринимал уже давно.

– Лет двенадцать назад.

– С тех пор реакция твоего организма могла измениться. Так бывает довольно часто. И тот, кто в юности не мог ни минуты переносить плавания, вступив в зрелый возраст, лишь посмеивается и при килевой, и при бортовой качке.

– Уверен, мой организм по-прежнему столь же восприимчив к передвижению по воде. Стоит мне взглянуть на карусель с лошадками или на русские качели, как у меня начинает кружиться голова. Однажды, когда я все же ступил на борт прогулочного кораблика, болезнь скрутила меня с такой силой, что я возмутил всех пассажиров, ибо они решили, что я пьян, и меня чуть не забрали в полицию за появление в нетрезвом виде в общественном месте. Морская болезнь настигла меня на водах Сены. Куда уж больше! Ах, если бы только не требовалось пересекать Атлантику!

– И что было бы?

– Я бы глазом не моргнув отправился в дебри Африки, к экватору, на Камчатку! Да мало ли куда! Я силен как бык, хотя ты и знаешь меня бюрократом, и у меня масса сил и энергии, так что многие бы даже позавидовали такой канцелярской крысе.

– Да быть того не может!

– Именно так, как я говорю. Я было начал полнеть. Тогда я стал брать уроки фехтования и гимнастики и вскоре выбился в число лучших учеников Паса.

– Браво!

– Уверяю тебя, если бы существовал способ отправиться в Бразилию, не рискуя вновь оказаться во власти ужасной и нелепой болезни, я не стал бы ждать ни минуты.

– Отлично. А если я найду такой способ?

– Повторяю тебе, я уехал бы без промедления.

– Договорились. Ты дал мне слово.

– При условии, что ты оградишь меня от морской болезни.

– Даю тебе слово, так и будет.

– Эй, что ты делаешь?

– Звоню официанту, чтобы попросить у него счет и все необходимое для письма.

– Писать?.. но что?

– Прошение на имя префекта департамента Сена о твоей отставке.

– Ты не шутишь?

– Конечно, я люблю посмеяться, но никогда не шучу с серьезными вещами.

– Ладно, согласен. Сжигаю свои корабли.

– Безусловно, это способствует борьбе с морской болезнью, однако я намерен прибегнуть к совершенно иному способу.

– И что это за способ?

– Не лишай меня удовольствия сделать тебе сюрприз.

А в сторону Жюльен добавил:

– Ах, приятель, ты говоришь об экваторе и Камчатке словно о поездке в Аньер. Вот и прекрасно! Ты отправишься и на Камчатку, и еще куда подальше. Я буду не я, если не довезу тебя до Бразилии по суше!..

Глава IV

Школьная дружба. – Об издевательствах над новичками. – Действенное покровительство. – Жюльен начинает самостоятельную жизнь. – Его любовь к свободе. – Его внешность. – Отставка Жака и его заверения в совершеннейшем почтении. – Простые приготовления к дальнему путешествию. – Письмо государственного секретаря английской королевы. – Результаты и последствия обильного ужина. – На Северной железной дороге. – Сон продолжительностью двадцать четыре часа и сорок минут. – Кошмар проснувшегося человека. – По дороге в Петербург

Дружба Жака Арно и Жюльена де Клене началась в коллеже. В двенадцать лет Жюльен остался сиротой, и его опекун, которому поручили управлять изрядным состоянием подопечного, постарался поскорее избавиться от мальчика, отдав его в коллеж Сент-Барб. Привыкнув к строгому режиму интернатской жизни, Жюльен никогда не приходил в комнату для свиданий, ибо его, в отличие от других затворников, никто не посещал, и нетерпеливое чувство ожидания поездки домой раз в две недели было ему незнакомо, не говоря уж о каникулах в семейном кругу.

Каждый год, когда радостный рой школяров вылетал из стен учебного заведения на каникулы, бедный маленький миллионер, завидуя простым стипендиатам, оставался в коллеже в обществе иностранных учеников: американцев, бразильцев, египтян или румын, чьи семьи жили так далеко, что поездка домой не укладывалась в сроки непродолжительного школьного отдыха.

Итак, лишенный радостей семейного очага, не зная домашнего воспитания, Жюльен тем не менее не вырос лентяем, хотя мог бы; но он, наоборот, направил всю энергию своего юного ума на учебу; она увлекла его, и он выбился в лучшие ученики.

Он уже два года учился в коллеже Сент-Барб, когда в первый день после каникул среди толпы робких и растерянных новичков заметил толстого розовощекого увальня, выглядевшего совершенно ошарашенным и потерянным.

Из-за деревенской внешности в сочетании с выговором уроженца Турени на невзрачного новичка вскоре ополчились юнцы, составлявшие среди учеников коллежа особую группу, члены которой явно готовили себя к карьере великосветских бездельников. Они изучали язык ипподромов, с нарочитой небрежностью судили о таланте того или иного актера и бурно обсуждали последние сплетни, без знания которых никогда не попадешь в высший парижский свет.

Увальня-новичка звали Жак Арно; смирный и неуклюжий, он представлял собой удобный объект для насмешек и издевательств маленьких повес, злоязыких, словно желчные старцы. Решив сделать из него мальчика для битья, они изощрялись, донимая его своими колкими эпиграммами весьма дурного вкуса, которые, словно зараза, передаются в коллежах из поколения в поколение. Жак невозмутимо выслушивал направленные в его адрес непристойные шуточки, смысл которых, равно как и смысл сомнительных стишков, он не всегда понимал.

Не ожидавшие столкнуться с таким безразличием к их насмешкам, юные задиры, обидевшись, перешли к рукоприкладству и начали изощренно мучить новичка. К счастью, сегодня подобная травля в коллежах отошла в прошлое. Несчастный толстячок заливался горючими слезами и забивался в угол, словно пес, которого мальчишки забрасывают камнями.

Но тут кто-то отрывисто крикнул: «Довольно!» И началась драка. На юных мучителей в неистовом ритме посыпался град мастерских ударов ногами и кулаками. Вскоре уже никто не считал подбитых глаз, разбитых губ и кровоточащих носов.

– Смелей! – кричал уверенный голос. – Делай как я! Бей! Сильней! Быстрей! Чаще!

Чувствуя поддержку, Жак осмелел, повернулся лицом к своим противникам, неловко взмахнул данным ему природой оружием, а именно кулаком, и с удивлением обнаружил, что удар достиг цели. В конце концов благодаря действенной помощи своего неожиданного союзника ему удалось обратить врагов в бегство. Помощника звали Жюльен де Клене.

Среди учеников Жюльен пользовался подлинным авторитетом, ибо он был силен, но главное – храбр; его богатству завидовали, а его школьные успехи вызывали восхищение. После вмешательства Жюльена де Клене Жака Арно навсегда оставили в покое.

– Ты чего плачешь? – нарочито небрежно спросил Жюльен.

– Они сделали мне больно.

– Никогда нельзя плакать перед такими типами. Но передо мной можно. Ты ведь скучаешь здесь, точно? Ничего, пройдет. Если хочешь, будем дружить, и никто из них больше не посмеет издеваться над тобой. А когда ты сам покажешь зубы, увидишь, что все они трусы.

С этого момента Жак проникся к своему покровителю той безграничной любовью, которую могут питать только цельные первозданные натуры; со своей стороны, Жюльен тоже привязался к Жаку, потому что обычно любишь того, кому оказываешь покровительство. Впрочем, в ближайшие каникулы Жак с лихвой расплатился с другом, подарив ему радость, о которой тот на всю жизнь сохранил незабываемое воспоминание.

Впервые Жюльен на два месяца распрощался с высокими стенами коллежа и отправился на каникулы к мадам Арно, в симпатичный домик в Монлуи, что на левом берегу Луары, в самом сердце Турени. Описать его восторг совершенно невозможно, да и не нужно. Однако надо сказать, что с этого времени для него началась новая жизнь, полная неизведанных прежде впечатлений, породивших в нем безграничное стремление к свободе.

Шли годы, принесшие Жюльену много новых лавров за успехи в учебе, а Жаку несколько похвальных грамот за сочинения по французскому и латинские стихи. Наконец учеба в коллеже естественным образом завершилась, и друзья получили дипломы бакалавров: Жюльен свой диплом с оценкой «отлично» обрел играючи, а Жак получил с трудом, и с оценкой «удовлетворительно», что, впрочем, его вполне устраивало.

Когда Жюльен вышел из коллежа Сент-Барб и получил полную дееспособность в восемнадцать лет, он оказался владельцем грандиозного состояния. Глубокое презрение, питаемое им к ветреным соученикам, за которыми он имел возможность наблюдать все долгие школьные годы, предохранило его от подводных камней, о которые часто спотыкаются молодые люди, брошенные без поддержки и проводника в самую гущу парижской жизни.

Его бесконечная любовь к свободе пробудилась в нем с еще большей силой, чем прежде, и он устремился в странствия по всем пяти континентам, словно опасаясь, что за ним вновь закроются тяжелые створы ворот коллежа.

Сначала он путешествовал как человек, которого охватила острая охота к перемене мест. Но вскоре его стали интересовать не только сами путешествия, но и научная работа, и через некоторое время плодотворные результаты его исследований обеспечили ему почетное место среди содружества ученых, являющихся сегодня гордостью нашей страны.

В Гуаякиле он узнал о смерти мадам Арно и оплакивал ее как собственную мать.

Время от времени он неожиданно и ненадолго, словно метеор, появлялся во Франции. Обняв Жака, прочитав несколько лекций, составив отчеты для научных обществ и, будучи любителем хорошей музыки, посетив несколько концертов, попутно успев повидаться с симпатичными ему людьми, он вновь отправлялся в загадочные и малоизведанные уголки нашей планеты.

Образ жизни Жака достаточно описан в письме его американского дядюшки, так что мы не будем к нему возвращаться.

Когда началась история, которую мы намереваемся рассказать, возраст обоих друзей приближался к тридцати пяти годам. Жюльен де Клене, среднего роста, светловолосый, как истинный сын Галлии, сохранил стройность и энергичность двадцатилетнего юноши. Широкоплечий, узкобедрый, с тонкой талией и широкой грудью, он был прекрасным товарищем, отважным, сильным, не знающим ни усталости, ни болезней.

Поверхностный наблюдатель, возможно, счел бы правильные черты его лица излишне женственными. Благодаря безупречной форме орлиного носа, слегка пухлым губам изящного рта и светлой, аккуратно подстриженной шелковистой бородке молодого человека с первого взгляда наверняка причислили бы к разряду тех заурядных личностей, которых принято называть красавцами. Но стоило вглядеться в его глаза, блестевшие на загорелом и обветренном лице, как их испытующий взгляд, пристальный, жесткий, а порой и жестокий, сразу выдавал в нем неустрашимого исследователя, привыкшего смотреть в лицо опасности, исходящей как от людей, так и от хищников.

А Жак превратился в добродушного полного брюнета с пухлыми руками, сутулой спиной, залысинами на лбу, с постоянной улыбкой на одутловатом лице и с заметным животом, имевшим все шансы дорасти до величественного.

Теперь, когда читатель достаточно осведомлен об обоих наших героях, продолжим рассказ.

Обычно очень воздержанный, когда речь заходила о вине, Жак, воздавая честь основному блюду обеда, добросовестно поглощал выбранное другом превосходное бургундское. А в дополнение к вину Жюльен, у которого в голове уже сложился план, уговорил друга выпить несколько стаканчиков отличного ликера. Результат его невинного мошенничества не заставил себя ждать: разгоряченный, порозовевший, с блестящими глазами, Жак стал смотреть на жизнь совершенно иным взглядом, нежели обычно.

– Я подам в отставку, – говорил он, лихо закидывая ногу на ногу. – Ну конечно… как только скажешь…

В этот момент официант принес бумагу, перо и чернила.

– Я бы предпочел бумагу увеличенного формата. Думаю, так будет правильнее.

– И эта сойдет, – с улыбкой ответил Жюльен.

– А что я должен написать нашему замечательному префекту? Я не привык сочинять такие письма. Наверно, должны быть какие-то определенные формулировки. И надо ли излагать причину отставки?

– Да нет же, зачем? Вполне достаточно пары вежливых фраз и подписи в конце.

– Однако объяснение, почему я покидаю свой пост, было бы проявлением уважения к другим служащим.

– Делай как знаешь.

Демонстративно выпрямившись за столом, Жак отточенным курсивом бывшего делопроизводителя начал писать:

– Да… вот так будет хорошо… «И вследствие этого имею честь, господин префект, сообщить вам о своей отставке. Примите, господин префект, мои заверения в совершеннейшем к вам почтении».

– Эй, какого черта ты там пишешь? Что еще за заверения в почтении? Что за тарабарщина, заимствованная из «Образцового секретаря», адресованного кухаркам и прачкам?

– Мой дорогой, – серьезно ответил Жак, – в свое время мне приходилось писать большому начальству. Так вот, тогда я в конце письма не только выражал ему свое почтение, но и именовал себя его преданным слугой. А теперь я с легкостью сменил формулу. Миллионер, готовый надолго стать путешественником, больше не канцелярская крыса, черт возьми!

– О да!

– Вот так-то, друг мой. Я, словно змея, сбрасываю старую кожу и готов пуститься на любую авантюру. Сейчас я чувствую, как во мне происходят большие перемены, и думаю – да простит меня Бог! – что готов дойти даже до луны.

– Он созрел, – тихо проговорил Жюльен. – Не дадим его пылу остыть, будем ковать железо, пока горячо… Прекрасно! Едем!

– Куда мы направляемся?

– Сначала отвезем это письмо.

– А потом?

– Потом мне надо сделать кое-какие покупки, а ты поедешь со мной.

– Поехали.

Жюльен окликнул кучера в белой шляпе, который, вдохновленный обещанием изрядных чаевых, быстро покатил друзей по городу. Остановился он ровно напротив префектуры полиции.

Жак, чье пищеварение усиленно пыталось справиться с обедом, потихоньку задремал. Проснувшись, он с изумлением увидел полицейского на посту у дверей монументального здания, перед которым замер экипаж.

– У меня, кажется, помутилось зрение… – слегка встревоженно произнес он. – Куда ты нас привез? Ты все перепутал, это не моя префектура. Ты ошибся, дорогой, надо было ехать в Люксембургский дворец.