Из Парижа в Бразилию по суше
– Пароход «Днепр», курсирующий между Нижним Новгородом и Пермью, возьмет их на борт, в то время как мы с грехом пополам последуем за ними в тарантасе по твердой земле.
– А как велико расстояние между этими городами?
– Мы без особой спешки преодолеем его за шесть-семь дней.
– Я согласен.
Простившись с железной дорогой и преисполнившись решимости, Жак забрался в тарантас, хотя сей экипаж и выглядел отнюдь не комфортабельно.
В самом деле, тарантас – это такое средство передвижения, на которое даже крестьянин из Нижней Нормандии не глянул бы без презрения. Его кузов громоздится на четырех колесах, вращающихся вокруг деревянной оси, и в нем нет ни намека на рессоры. Сооруженный чрезвычайно неряшливо, он относится к тем изделиям, о которых говорят «топорная работа». Однако, несмотря на отсутствие элегантности, его ценят за прочность, особенно когда приходится мчаться по рытвинам и ухабам, торжественно именуемым дорогами. Прочность – единственное достоинство тарантаса. Тем не менее упомянем все же наличие откидного верха, который путешественники могут поднять, дабы защититься от дождя или пыли.
От езды в столь непривычном экипаже Жака ужасно растрясло, однако он не высказал ни единой жалобы и даже не выказал признаков дурного настроения. Вжившись в роль человека-посылки, он воздерживался от любых замечаний, выходил на почтовых станциях, с аппетитом ел и снова забирался в тарантас, даже не взглянув в сторону протекавшей рядом Волги, по берегу которой они ехали до самой Казани, бывшей столицы Казанского ханства. Однако Жак не удостоил город осмотра. Безучастный ко всему, после семи дней бешеного галопа он прибыл в Пермь, даже не полюбовавшись густыми зелеными лесами и роскошной растительностью, что встречалась им по дороге… Впрочем, он был счастлив тем, что наконец перестал уставать от неудобного сидячего положения, угнетавшего его в первые дни поездки в тарантасе.
– Здесь мы снова сядем на поезд, – объявил Жюльен, который, подобно изысканному гурману, наслаждался путешествием.
– Очень жаль. Я успел привыкнуть к тарантасу.
– Не переживай. Мы проедем всего лишь небольшой участок, связывающий Пермь и Екатеринбург. А там нам снова придется пересесть в нашу колымагу.
– Вот и хорошо.
Жюльен проверил, хорошо ли закреплены на платформе сани, уже несколько дней как доставленные пароходом «Днепр» и сданные на вокзал в Перми; затем друзья сели в купе.
Спустя несколько часов Жюльен заметил на горизонте тянущуюся с севера на юг сероватую холмистую цепь.
– Посмотри, Уральские горы, – обратился Жюльен к Жаку, побуждая его хотя бы взглянуть в окошко.
– И это горы? – презрительно произнес Жак. – Что же тогда говорить о холмах Сюрена и Монморанси? Я сильно сомневаюсь, дружище, могут ли твои так называемые горы превысить громоотводы холма Мон-Валерьен хотя бы на длину зонтика.
– Я с тобой согласен, однако не буду столь категоричен. Действительно, самые высокие вершины Уральских гор – предлагаю сохранить это наименование, дело не в нем – достигают высоты не более полутора тысяч метров. Они скорее представляют собой цепочку холмов, берущую начало на побережье Карского моря и понижающуюся к морю Каспийскому. Они не отличаются ни величием, ни живописностью, хотя и густо покрыты лесом от подножия и до вершин. Но сколь бы заурядными они ни выглядели, они произвели на меня глубокое впечатление.
– О, ты известный энтузиаст. Не ты ли вчера приходил в восторг, рассматривая дома в Перми! Подумаешь, деревянные хижины, разбросанные то там то сям, словно их расшвыривали лопатами! Ну объясни мне, что тебя так взволновало при виде этих кротовьих кучек?
– Дело в том, что Уральская гряда отделяет Европу от Азии. Это значит, что через несколько минут мы окажемся на земле, ставшей колыбелью человечества… Смотри, видишь вон тот каменный обелиск?
– Да.
– Это межевой столб, отмечающий границу между двумя географическими единствами, одно из которых характеризуется высокоразвитой мыслью и утонченной цивилизацией, а другое – варварством и бескрайними просторами.
– Это Азия! – воскликнул Жак с комическим испугом. – И я попал в Азию! Прежде мои вылазки ограничивались административным центром департамента Кальвадос.
– Посмотрим, что ты скажешь, когда увидишь неохватные взором просторы Сибири, которые нам предстоит пересечь! – развивал свою мысль Жюльен, не намереваясь обращать внимание на прозаические соображения друга. – Сибирь занимает гигантскую площадь, равную четырнадцати миллионам квадратных километров. Сибирь богата лесами, где растут сосны, осины и березы, где бродят лоси и олени, рыщут медведи и волки! Она славится своими самоцветами и золотыми приисками, там стоят трескучие морозы, и туда отправляют на каторгу. Сибирь – край полноводных рек и бескрайних степей, где полгода царит полярная ночь. Но живущие там народности приспособились к суровому сибирскому климату.
Через час друзья прибыли в Екатеринбург, где снова пересели в тарантас.
– Знаешь ли ты, как называется дорога, по которой мы сейчас едем? – спросил Жюльен у друга, старательно, но безуспешно пытавшегося подсчитать количество оставшихся позади километров.
– Нет, не знаю.
– Это Владимирка.
– И что же? Обычное русское название, просто оканчивается на «-ка», а не на «-ки» или «-ков».
– Русские никогда не произносят его без дрожи, ибо она ведет туда, откуда не возвращаются. Это дорога на каторгу…
Спустя восемь дней друзья без происшествий добрались до Омска, столицы Западной Сибири[2].
Глава VI
Столица Западной Сибири. – Пребывание в Омске. – Жак обожает степь. – Море без качки. – Первые морозы. – Санный путь. – Отъезд. – Одеяние сибирских путешественников. – Возлияние шампанского. – Возвращение на этап в Ишим. – Староста и конвойный. – Письмо губернатору. – За три рубля. – Святой Николай Чудотворец и Казанская Божья Матерь. – Предатель и клятвопреступник. – Что означает русское выражение «на водку» и что понимал под ним капитан Еменов. – Казак и староста
Намереваясь воспрепятствовать любым поползновениям Жака повернуть обратно, Жюльен де Клене постарался сделать все возможное, чтобы как можно быстрее преодолеть огромное расстояние, отделяющее Омск от Москвы. Он был уверен, что, оказавшись в самом центре Сибири, сей мрачный путешественник будет все меньше и меньше ворчать и винить себя и других в том, что он заехал так далеко. А еще он надеялся, что по мере продвижения по бескрайним азиатским просторам Жак постепенно привыкнет находиться в дороге и, окрепнув, станет меньше уставать.
И постепенно надежды Жюльена начинали оправдываться. При виде новой почтовой станции или появлении нового ямщика на облучке тарантаса Жак Арно уже не столь остро сожалел о том, что отправился в путешествие, а сопровождаемые горестными вздохами воспоминания о прошлой жизни посещали его все реже и реже. Чем дальше углублялись они в раскинувшуюся перед ними неведомую страну, тем гуще становился туман, в который медленно погружались воспоминания о европейской цивилизации. А если их и извлекали на свет, то лишь для того, чтобы сравнить с каким-нибудь подмеченным по дороге непривычным пейзажем, загадочным обычаем или оригинальным субъектом. Видя, какие перемены произошли с Жаком в результате внезапного приезда в страну, не похожую ни на какую иную, Жюльен де Клене радовался, что старания его оказались не напрасны. Теперь он полностью уверовал, что вскоре друг станет его настоящим спутником, а не просто человеком-посылкой, каким тот чувствовал себя в начале путешествия.
Жак больше не сожалел о своей отставке. Он выбросил из головы воспоминания о своем бюро, распекал ямщиков, словно закоренелый москвич, и не упускал ни единой возможности щегольнуть перед сибиряками то одним, то другим русским словечком, которые ему удалось запомнить. И когда тарантас въехал в столицу Западной Сибири, бывший помощник заведующего отделом префектуры департамента Сена пребывал в прекрасном настроении.
Омск[3] расположен на слиянии рек Омь и Иртыш. Раскинувшийся по обоим берегам первой и постепенно забираясь на правый берег второй, город очень красив; его население составляет 18 000 человек, в основном это чиновники, коммерсанты и рабочие на рудниках. Омская крепость, построенная в 1760 году, хотя и изрядно обветшала, по-прежнему является основным сторожевым укреплением Западной Сибири.
Имея множество рекомендательных писем от влиятельных лиц, друзья были уверены, что в приятном обществе сибирской элиты они легко проведут предстоящие им долгие дни, заполнив досуг множеством увлекательных развлечений. Ибо Жюльен, всегда действовавший осмотрительно, решил, что его другу лучше проделать первую часть пути по теплому времени года, чтобы тот постепенно привык к сибирскому холоду, гигиене и местным обычаям, прежде чем они окончательно пустятся в путь по северным просторам.
Вдобавок он предполагал, что Жак, попав в Москву в самый разгар зимы, сразу бы отказался ехать в санях недели и даже месяцы подряд, в то время как, свыкнувшись с суровым климатом и принимая во внимание тысячи километров, отделяющих Омск от прежней столицы русских царей, ему станет все равно, куда ехать – вперед или назад.
Общий вид Омска
К своему величайшему удивлению, Жюльен обнаружил, что Жак незаметно проникся страстью к степи, окружавшей город и простиравшейся до самого горизонта, насколько хватало глаз. Он мог подолгу неотрывно созерцать удивительное зрелище, что представляет собой степь, бескрайняя равнина, поросшая высокой травой, которая, подобно морским волнам, стелется, когда воздух тих и светел, и колышется, когда поднимается ветер. Временами трава, волнуемая тягучей зыбью, раскачивалась, то становясь непроглядно-черной, то отливая всеми оттенками темного, отчего казалось, что глядишь в бездонную бездну. А когда туман, скрывающий солнце, внезапно рассеивался, степь являлась взору во всем своем зеленом блеске. Сверкая переливчатой зеленью, она словно оживала, и солнечные лучи резвились в ее густой траве.
Влюбившись в степь, как настоящий сибиряк, Жак стал проводить долгие часы в созерцании степных просторов. Как пишет отважный французский путешественник Виктор Меньян, проехавший всю Сибирь и Монголию, степь для жителей Омска то же, что для горца – горы, для матроса – море, для жителя Сахары – пустыня, а для путешественника – небо. Каждое утро с ней советуются. Она предсказывает погоду и выбирает дела на грядущий день. Омичи любят степь: там они пасут свои стада, там обитают дикие звери, охота на которых является для местных жителей любимым развлечением. В степи широко отмечают праздники, в степь отправляются на прогулку. Поехать в степь, чтобы полюбоваться ею, в сущности, является излюбленным занятием омичей. И действительно, если хотя бы раз увидишь окружающую Омск степь, понимаешь, почему это любовь с первого взгляда.
– Разве не естественно, – говорил Жак, обращаясь к Жюльену, когда тот с большим удовольствием слушал друга, в котором внезапно проснулся неизбывный интерес и к природе, – что я, парижанин, никогда раньше не видевший иного горизонта, кроме зеленого репса своего стола, влюбился в это море зелени без конца и без края? Ты только подумай: настоящее море, но без кораблей и бортовой качки! Идеальное море!
Дни летели за днями: рыбалка, охота, пешие и конные прогулки, прогулки в экипаже, а в довершение приятнейшие вечера, устраиваемые местным обществом. Вскоре начались первые заморозки; несколько раз шел снег, а потом температура в термометре внезапно упала до минус четырнадцати градусов.
– В случае если такая погода продолжится, – сказал Жюльен другу, меланхолично предававшемуся созерцанию накрывшейся белым покрывалом степи, ставшей от этого более загадочной, но не менее красивой, – через две недели мы тронемся в путь.
– Лучшего и желать нельзя, – ответил Жак гораздо более уверенным тоном, нежели прежде, хотя все еще без энтузиазма.
Предчувствия Жюльена оправдались. В этом году зима нагрянула особенно рано; не прошло и недели, как термометр прочно замер на минус девятнадцати градусах, а земля покрылась ровным слоем снега, плотным и тяжелым, толщина которого достигала сорока сантиметров. Вскоре установился санный путь, а по телеграфу сообщили, что дорога от Омска до Иркутска стала проездной, и оба друга решили немедленно ехать.
Они давно сделали все необходимые приготовления к предстоящей дороге: сложили в сани провизию и запасные меха. Попрощавшись с друзьями, они отправились домой экипироваться для путешествия. Правильно одеться в дорогу дело непростое, ибо путешествующий по Сибири должен и днем и ночью защищаться от суровых морозов, какие можно себе представить только в том случае, когда сам переживешь их.
Вспотевшие, но довольные, друзья бодро завершили свою экипировку. Натянув, одну за другой, три пары шерстяных чулок и надев поверх четвертую, из войлока, они упрятали ноги в длинные сапоги на меху, по форме напоминавшие сапоги парижских золотарей. Также они натянули на себя рубахи из отлично выделанной оленьей шкуры, являющейся существенной преградой для холода. Поверх кожаных рубах они надели несколько одежек из мягкой шерсти, а сверху две шубы, одна мехом внутрь, а другая наружу.
Завершалось облачение длинными тулупами из шкуры лося, чей заурядный мех считается одним из самых теплых; головы путешественников тонули в меховых шапках, поверх которых можно было накинуть башлык[4] из верблюжьей шерсти.
И вот в такой амуниции, которая может показаться избыточной, если на морозе предстоит пробыть всего несколько часов, но которой едва хватает, чтобы не замерзнуть, когда долго пребываешь на воздухе, особенно ночью, Жюльен и Жак заняли места в санях.
Закрытые сани, снабженные складным кожухом из толстого сукна, внутри были обиты роскошным ковром, а снаружи покрыты почти что броней из войлока. Такие же длинные, и не менее широкие, чем парижские омнибусы, высотой два метра, но необычайно легкие, несмотря на свои размеры, они предоставляли путешественникам бесценное преимущество – возможность разместить тут же свой багаж и провизию. Кладь состояла из мешков, чемоданов из мягкой кожи и упаковок с консервами; искусно распределенные и выложенные с легким уклоном, все эти вещи предоставляли возможность расстелить поверх рядом друг с другом два матраса.
Лошади взбивали копытами разлетающийся во все стороны снег и кусали от нетерпения удила; наконец их запрягли, ямщик взгромоздился на крошечную дощечку, служившую ему сиденьем, и тройка с головокружительной скоростью понеслась по дороге.
Десятка два саней, где ехали друзья и знакомые, пожелавшие проводить французов, сопровождали тройку примерно двадцать пять верст. Затем длинная вереница упряжек остановилась. Седоки вышли из саней, держа под мышкой бутылки с шампанским. Выстроившись по обе стороны дороги, чуть впереди саней путешественников, славные омичи откупорили бутылки, и, с шумом выталкивая пробки, пенистая жидкость с почти религиозным благоговением пролилась на заснеженную дорогу, где спустя несколько мгновений предстояло проехать саням, увозившим обоих их друзей в Томск.
Так прощаются в Сибири.
Первые дни путешествия в санях полны неизъяснимого очарования. Житель умеренных широт, где сей способ передвижения практически неизвестен, испытывает непонятную радость от ощущения скольжения с неслыханной скоростью, без толчков, без тряски, без малейшей вибрации и даже не слыша стука лошадиных копыт.
Так Жак Арно и Жюльен де Клене, радуясь своему отлично подготовленному путешествию, совершаемому со всем мыслимым комфортом, через три дня прибыли в Томск, уверенные в том, что все к лучшему в этом лучшем из миров; мысленно они уже проехали через огромный азиатский континент. В Томске они остановились только для того, чтобы нанести визит генерал-губернатору, который принял их как нельзя лучше. Затем они без промедления выехали в Иркутск, беспрепятственно промчались до почтовой станции в Семилужках и прибыли в Ишим, где и произошли уже известные вам ужасные события, рассказ о которых составляет две первые главы этой книги.
Вы помните, как Жак и Жюльен, грубо задержанные капитаном Еменовым, конвойным офицером партии каторжников, стали жертвой неслыханной жестокости этого солдафона, который поверил – или притворился, что поверил, – что они оба русские, принадлежавшие к кружку нигилистов и недавно сбежавшие из томской тюрьмы. После допроса капитан отправил друзей в барак к ссыльным, и вы помните, какие страдания причинило им пребывание в душном бараке, помните их встречу со старостой партии и его слова поддержки, а также взятое им на себя обязательство спасти их.
И нам легко понять весь ужас положения двух несчастных французов, которых мы, можно сказать, шаг за шагом сопровождали с самого отъезда из Парижа и до момента катастрофы. Даже Жюльен, несмотря на всю свою энергию, внезапно лишенный не только возможности действовать, но и воздуха и света, кожей ощущая близость грязных тел каторжников, неожиданно почувствовал полный упадок сил. А что уж говорить о Жаке: он был совершенно угнетен, подавлен и не способен ни к каким действиям.
Пока арестанты забылись тяжелым, наполненным мрачными кошмарами сном, староста, верный своему обещанию, осторожно распорол подкладку своего кафтана, вытащил оттуда небольшой кожаный бумажник, достал чистый лист бумаги и быстро набросал карандашом несколько строк. Затем, медленно перечитав текст и оставшись им доволен, он свернул записку и надписал адрес. Потом бесшумно вошел в соседнее помещение, где, устроившись на сложенной из кирпичей печке, спал сторож. Спал он явно вполглаза, поскольку, увидев старика, сразу пробудился, почуяв возможный прибыток.
– Хочешь заработать три рубля? – тихо спросил староста, точнее, полковник Михайлов.
Три рубля!.. жалованье за целый год! Сторож резко вскочил.
– Да, – ответил он, – что надо сделать?
– А ты человек честный?
– Когда мне платят.
– Ну хоть так, – промолвил арестант, не пытаясь скрыть свое презрение.
– Но ты знаешь, если платит и дает заказ варнак[5], это стоит дороже, потому что с ним нельзя ни в чем быть уверенным.
– Вот поэтому я и предлагаю тебе три рубля.
– Отлично. Заработать три рубля никогда не лишне. Так что сначала дай мне их.
– Когда поклянешься Николаем Чудотворцем и Казанской Божьей Матерью, что исполнишь мое поручение.
Сторож сначала колебался между долгом и жадностью. Однако колебания были недолгими: жадность возобладала.
Он повернулся к образам – висевшим на стене раскрашенным картинкам, изображавшим Богоматерь и двоих святых, – отвесил глубокий поклон, трижды перекрестился и негромко произнес:
– Клянусь святым Николаем Чудотворцем… и блаженной Казанской Божьей Матерью, покровительницей странников.
– Вот теперь другое дело, – промолвил староста, похоже успокоенный такой клятвой, которую православные практически никогда не нарушают.
– Видишь это письмо?
– Да.
– Его надобно срочно доставить его превосходительству томскому генерал-губернатору.
– Говоришь, ехать надо немедленно?
– Совершенно верно.
– Тогда давай три рубля.
– Справедливо. Вот они.
– Но если я сейчас уеду, капитан прикажет высечь меня батогами…
– Дурак! Тебя же здесь не будет, а партия уходит на рассвете.
– Оно конечно. А если генерал-губернатор велит меня высечь?
– Напротив, он наградит тебя.
– А ты точно знаешь, не врешь?
– Даю тебе мое честное слово.
– Этого я не понимаю. Поклянись на иконах.
– Несчастный прав, – горестно прошептал полковник. – Его никогда не учили языку чести.
И, подойдя к образам, он произнес:
– Клянусь.
– Вот так-то лучше. Ну, я пошел.
– Иди и не забывай, что у тебя в руках прошение о невинных страдальцах и ты мне поклялся его доставить.
Не говоря ни слова, сторож надвинул на лоб шапку, закутался в овчинную шубу мехом внутрь, перекинул через плечо обвязанную веревкой флягу с водкой, заткнул за пояс длинный сибирский нож, взял посох, открыл дверь и исчез в темноте.
– О Господи, – тяжело вздохнул полковник, – помоги ему доставить письмо вовремя, ибо только на него вся моя надежда спасти двоих невиновных.
Тем временем сторож, вместо того чтобы сразу свернуть налево, на дорогу, ведущую в Томск, и как можно быстрее преодолеть два этапа, отделявшие Ишим от столицы генерал-губернаторства, остановился и принялся размышлять.
Каторжник, дерзко адресующий письмо самому генерал-губернатору, перевернул все его представления о социальной иерархии и произвел на его ум – к сожалению, иного слова для обозначения совокупности функций его мозга не существует – неизгладимое впечатление.
Конечно, он торжественно поклялся доставить послание, значит его надо вручить адресату. Но фетюк[6] ведь не взял с него клятвы, что он не будет его показывать никому, кроме генерал-губернатора. Так не лучше ли сначала отнести записку капитану Еменову, тому, кто все знает и самолично всем распоряжается? А кроме того, не исключено, что за его верную службу капитан даст ему несколько копеек.
Святой Николай и Казанская Божья Матерь не запрещают брать из рук двоих дающих.
Придя к столь желанному для себя выводу, примирившему его совесть и алчность, негодяй отправился к избе, где отдыхал начальник конвоя.
Неожиданно вырванный из крепких объятий сна, капитан, пробудившись, был не более любезен, чем медведь в окружении стаи волков, пытающихся оспорить у него добычу. При виде листка бумаги, который вытащил из шапки и подал ему сторож, он от изумления даже не сумел привычно выругаться.
– Кто тебя прислал? – резко спросил он.
– Никто. Я сам пришел.
– Кому адресовано это письмо?
– Его превосходительству генерал-губернатору.
– Кто его тебе передал?
– Староста.
– Ах вот оно что! Давай сюда… живей!
– Но я поклялся на образах Богоматери и Николая Чудотворца доставить его по назначению.
– Вот и хорошо! Теперь тебе не придется тащиться пешком в Томск, потому что я пошлю к его превосходительству казака с письмом… А теперь пошел отсюда…
– Но ведь…
– А, ты хочешь получить на водку… Что ж, держи.
И капитан отвесил негодяю такую оплеуху, что тот завертелся на месте. А капитан, воспользовавшись моментом, когда несчастный повернулся к нему спиной, стремительно дал ему мощный пинок под зад, так что мерзавец, продолжив движение, врезался прямо во взвод солдат, дежуривших в сенях. А офицер, осуществив экзекуцию, неожиданно почувствовал, что изрядно разволновался из-за загадочного письма. Подойдя к лампе, он вполголоса прочел записку старосты, написанную по вполне понятным причинам по-французски. Ибо хотя верхушка Российской империи и вся аристократия бегло разговаривали на этом языке, но в Сибири французский был распространен не столь широко, и если бы письмо попало в чужие руки, его содержание вряд ли бы поняли. Среди конвойных французским владел только капитан.
В записке говорилось следующее:
Генерал,
увидев мое имя в списке ссыльных, ты вспомнил своего старого товарища. Ты пришел ко мне в тюрьму и спросил, чем ты можешь мне помочь. Я отказался от твоей помощи, но по-прежнему храню в душе память о твоем благородном поступке. Воспоминания о далеких годах нашей юности дозволяют мне сегодня обратиться к твоей чести солдата и, полностью тебе доверившись, просить тебя исправить чудовищное беззаконие, совершенное по отношению к невинным людям.
Только что конвойный офицер, сопровождающий партию каторжников, где я являюсь старостой, арестовал двух французских путешественников, вольно или невольно приняв их за двух беглецов. Их бросили в тюрьму, занесли в тюремные списки, и завтра их вместе с каторжниками отправят по этапу.
Генерал, во имя чести русского офицера, не дай свершиться ужасной несправедливости.
Ты сам мне говорил, генерал, что мы по-разному видим процветание нашей страны, но честь России одинаково дорога и каторжнику, и тому, кого император облек властью.
Сергей Михайлов– Ах вот оно что! – разразившись зловещим хохотом, воскликнул капитан Еменов. – Ну это уж слишком! Каторжник, варнак – и смеет чинить мне препятствия! Ну ничего! Посмотрим, кто посмеется последним. Черт возьми, однако в хорошеньком же положении я мог оказаться, если бы письмо дошло до адресата. Я, может, еще и сомневался, действительно ли эти мошенники являются беглыми каторжниками… Но теперь не важно, правда это или нет, они все равно варнаки и варнаками останутся.