Хорошие жены
«Я знаю, что не имею права так разговаривать с тобой, Лори, и если бы ты не был парнем с самым мягким характером на свете, ты бы очень рассердился на меня. Но мы так любим тебя и гордимся тобой, и мне невыносимо думать, что все наши близкие разочаруются в тебе так же, как и я, хотя, возможно, они поймут эту перемену лучше, чем я».
«Я думаю, они поймут», – донёсся из-под шляпы мрачный голос, столь же трогательный, как и прерывистый.
«Они должны были мне всё рассказать и не дать мне так опрометчиво отчитывать тебя, вместо того чтобы быть к тебе добрее и терпимее, чем когда-либо. Мне никогда не нравилась эта мисс Рэндал, а теперь я её ненавижу!» – сказала хитрая Эми, желая на этот раз удостовериться в своих догадках.
«Да пропади она, эта мисс Рэндал!» – И Лори сбросил шляпу с лица с таким выражением, которое не оставляло сомнений в его чувствах к этой молодой леди.
«Прошу прощения, я думала…» – И тут Эми сделала дипломатическую паузу.
«Нет, не думала, ты прекрасно знала, что я никогда никого не любил, кроме Джо», – сказал Лори своим прежним пылким тоном и при этом отвернулся.
«Я так и знала, но они никогда и словом не обмолвились об этом в письмах, а ты уехал, и я предположила, что ошиблась. А разве Джо не была добра к тебе? Я была уверена, что она нежно тебя любит».
«Она была добра, но не в том смысле, и ей повезло, что она меня не любит, раз я такой никчёмный парень, каким ты меня считаешь. Хотя это её вина, и можешь ей это передать». – Когда он это сказал, его взгляд снова стал жёстким и горьким, и это встревожило Эми, потому что она не знала, какой бальзам пролить на его душу.
«Я была неправа, но я ничего не знала. Мне очень жаль, что я так рассердилась, но я не могу не желать, чтобы ты перенёс это легче, Тедди, дорогой».
«Не надо, этим именем называла меня она!» – И Лори быстрым жестом поднял руку, чтобы остановить слова, сказанные тоном, как у Джо, наполовину добрым – наполовину укоризненным. – Подожди, пока сама не испытаешь того же», – добавил он тихим голосом, вырывая пучки травы целыми пригоршнями.
«Я бы приняла это мужественно, и меня бы зауважали, если бы не могли полюбить», – сказала Эми с решимостью человека, который совершенно не разбирался в этих вопросах.
Что ж, Лори льстил себе мыслью, что перенёс это разочарование на удивление хорошо, не издавая ни стона, не прося сочувствия и увезя с собой свою беду, чтобы пережить её в одиночестве. Нотация Эми осветила этот вопрос с новой стороны, и пасть духом при первой неудаче, замкнувшись в угрюмом безразличии, впервые показалось ему проявлением слабости и эгоизма. Он почувствовал себя так, словно внезапно очнулся от печального сна и обнаружил, что больше не может заснуть. Наконец он сел и тихо спросил: «Как ты думаешь, Джо стала бы презирать меня так же, как ты?»
«Да, если бы она увидела тебя сейчас. Она ненавидит лентяев. Почему бы тебе не сделать что-нибудь исключительное и не заставить её полюбить тебя?»
«Я сделал всё, что мог, но это было бесполезно».
«Ты имеешь в виду, хорошо окончить колледж? Это было не больше, чем следовало бы сделать ради твоего дедушки. Было бы позорно провалиться, потратив столько времени и денег, когда все знали, что ты в состоянии преуспеть».
«Я и правда провалился, что бы ты ни говорила, потому что Джо меня не любит», – начал Лори, уныло подпирая голову рукой.
«Нет, не провалился, и ты признаешь это в конце концов, потому что это пошло тебе на пользу и доказало, что ты мог бы чего-то добиться, если бы постарался. Если бы ты только поставил перед собой какую-нибудь другую цель, ты бы скоро снова стал самим собой, бодрым и счастливым, и забыл бы о своих невзгодах».
«Это невозможно».
«Попробуй и увидишь. И не нужно пожимать плечами, думая: «Много она знает о таких вещах». Я не претендую на мудрость, но я наблюдательна и замечаю гораздо больше, чем ты можешь себе представить. Меня интересует опыт людей, их противоречивость, и хотя я не могу всего этого объяснить, я запоминаю и использую это в своих интересах. Люби Джо хоть всю жизнь, если хочешь, но не позволяй этому чувству испортить тебя, потому что нехорошо отбрасывать так много славных даров только из-за того, что ты не можешь получить желаемое. Ну вот, я больше не буду читать тебе морали, так как знаю, что ты проснёшься и будешь вести себя, как мужчина, вопреки этой жестокосердной девчонке».
Несколько минут оба молчали. Лори сидел, вертя маленькое колечко на пальце, а Эми наносила последние штрихи на торопливый набросок, над которым работала, пока говорила. Затем она положила листок ему на колени, спросив только:
«Что скажешь?»
Он взглянул, а затем улыбнулся, так как не мог сдержать улыбки, ведь эскиз был выполнен великолепно: вытянутая фигура лениво лежит на траве с апатичным выражением лица и полузакрытыми глазами, держа в руке сигару, от которой исходит маленький клуб дыма, окутывающий голову мечтателя.
«Как ты хорошо рисуешь! – сказал он, искренне удивляясь и радуясь её мастерству, и добавил, усмехнувшись: – Да, это я».
«Какой ты есть сейчас. А вот таким ты был». – И Эми положила ещё один эскиз рядом с тем, который он держал в руках.
Рисунок был сделан далеко не так хорошо, но в нём была жизнь и дух, которые искупали множество недостатков, и он так ярко напоминал о прошлом, что внезапная перемена промелькнула на лице молодого человека, пока он разглядывал этот эскиз. Это был всего лишь карандашный рисунок Лори, укрощающего лошадь. Шляпа и пальто были сняты, и каждый изгиб энергичной фигуры, решительное лицо и властная поза были полны силы и значения. Красивое животное, только что укрощённое, стояло, выгнув шею под туго натянутыми поводьями, нетерпеливо постукивая одной ногой по земле, и навострив уши, словно прислушиваясь к голосу человека, который одолел его. Во взъерошенной гриве коня, в развевающихся волосах и прямой осанке всадника было что-то, говорившее о внезапно прерванном движении, о силе, мужестве и юношеской жизнерадостности, которые резко контрастировали с расслабленной грацией эскиза «Dolce far niente». Лори ничего не сказал, но Эми заметила, что, переводя взгляд с одного рисунка на другой, он покраснел и сжал губы, как будто прочитал и воспринял небольшой урок, который она ему преподала. Она осталась довольна, и, не дожидаясь, пока он заговорит, сказала своим обычным жизнерадостным тоном:
«Разве ты не помнишь тот день, когда изображал из себя Рэйри[82], укрощая Проказника, и мы все смотрели на это? Мэг и Бет испугались, Джо хлопала в ладоши и подпрыгивала, а я сидела на заборе и рисовала тебя. На днях я нашла этот набросок в своей папке, подправила его и сохранила, чтобы показать тебе».
«Премного благодарен. С тех пор ты стала значительно лучше рисовать, и я тебя поздравляю с этим. Могу ли я, находясь в «раю для медового месяца», рискнуть предположить, что пять часов – это время обеда в вашем отеле?»
С этими словами Лори встал, вернул рисунки Эми, поклонившись с улыбкой, и посмотрел на часы, как бы напоминая ей, что даже нравоучения должны иметь конец. Он попытался принять прежний непринуждённый, безразличный вид, но теперь это было явным притворством, потому что толчок к пробуждению был более действенным, чем он мог признать. Эми почувствовала небольшую прохладность в его поведении и сказала себе:
«Ну вот, я его обидела. Что ж, я рада, если урок пойдёт ему на пользу, даже если после этого он меня возненавидит, мне жаль, но это была правда, и я не могу забрать свои слова обратно».
Они смеялись и болтали всю дорогу домой, и маленький Батист, сидевший сзади над ними, подумал, что месье и мадемуазель были в замечательном настроении. Но им обоим было не по себе. Дружеское доверие было подорвано, туча затмила солнце, и, несмотря на их внешнюю весёлость, в сердце каждого из них закралось тайное недовольство.
«Мы увидимся с вами сегодня вечером, mon frère[83]?» – спросила Эми, когда они прощались у двери комнаты её тёти.
«К сожалению, у меня назначена встреча. До свидания, мадемуазель». И Лори наклонился, словно для того, чтобы поцеловать ей руку на иностранный манер, что шло ему гораздо больше, чем многим другим мужчинам. Но что-то в его лице заставило Эми сказать быстро и сердечно:
«Нет, будь собой, Лори, и попрощайся со мной по-старому. Я бы предпочла сердечное английское рукопожатие всем сентиментальным прикладываниям к ручке, принятым во Франции».
«До свидания, дорогая». – И с этими словами, произнесёнными тоном, который ей понравился, Лори покинул её, крепко, почти до боли, пожав ей руку.
На следующее утро вместо обычного визита Лори послал Эми записку, которая заставила её улыбнуться в начале и вздохнуть в конце.
Моя дорогая Наставница, пожалуйста, передай adieux[84] от меня тёте и возрадуйся, потому что «Ленивый Лоуренс» уехал к своему дедушке, как примернейший мальчик. Приятной зимы, и пусть боги даруют тебе блаженный медовый месяц в Вальрозе! Я думаю, Фреду тоже пошла бы на пользу такая встряска. Передай ему это от меня вместе с поздравлениями.
С благодарностью, твой Телемах[85]«Какой молодец Лори! Я рада, что он уехал, – сказала Эми, одобрительно улыбнувшись. В следующее мгновение её лицо вытянулось, когда она оглядела пустую комнату, добавив с невольным вздохом: – Да, я рада, но как мне будет его не хватать».
Глава 17. Долина смертной тени
Когда первая горечь прошла, семья смирилась с неизбежным и постаралась перенести это не падая духом, помогая друг другу возросшей привязанностью, которая появляется, чтобы нежно связать семью вместе в трудные времена. Они решили не думать о своём горе, и каждый по мере сил старался сделать этот последний год счастливым.
Бет была отведена самая уютная комната в доме, и в ней было собрано всё, что девушка больше всего любила: цветы, картины, её пианино, маленький рабочий столик и ненаглядные кошечки. Туда переместились лучшие книги отца, мягкое кресло матери, письменный стол Джо, самые удачные эскизы Эми, а Мэг каждый день водила своих детей сюда в паломничество любви, чтобы доставить радость тёте Бет. Джон втайне ото всех выделил небольшую сумму, чтобы иметь удовольствие угощать больную фруктами, которые она так любила и о которых мечтала. Старая Ханна без устали готовила изысканные блюда, чтобы возбудить прихотливый аппетит девушки, роняя в еду слёзы во время готовки, а из-за моря приходили небольшие подарки и весёлые письма, казалось, приносившие тёплое дыхание и ароматы из стран, которые никогда не знали зимы.
Здесь, лелеемая, как домашняя святая в своём святилище, сидела Бет, спокойная и занятая делом, как всегда, ибо ничто не могло изменить её милую, бескорыстную натуру, и даже готовясь уйти из жизни, она старалась сделать счастливее тех, кого она была вынуждена оставить.
Ослабевшие пальцы Бет никогда не знали покоя, и одним из её развлечений было мастерить маленькие вещицы для школьников, ежедневно проходивших мимо дома, бросать из окна варежки для пары посиневших от холода рук, игольницу для какой-нибудь маленькой мамы множества кукол, перочистки для юных писцов, с трудом пробирающихся сквозь дебри крючков и палочек, альбомы с вырезками для глаз, любящих рассматривать картинки, и всевозможные милые приспособления, пока дети, вынужденные взбираться по лестнице учений, не обнаружили, что их путь усыпан цветами, и не стали считать нежную дарительницу своего рода феей-крёстной, которая сидела наверху, осыпая их подарками, чудесным образом соответствующими их вкусам и потребностям. Если Бет и хотела какого-то вознаграждения, она находила его в светящихся от радости маленьких лицах, всегда обращённых к её окну с кивками и улыбками, и в забавных коротких письмах, приходивших к ней полными клякс и слов благодарности.
Первые несколько месяцев были очень счастливыми, и Бет часто оглядывала свою залитую солнцем комнату, говоря: «Как красиво!», когда все домашние собирались вместе у неё, дети пихались и шумели на полу, мать и сёстры сидели рядом за работой, а отец читал своим приятным голосом некоторые места из мудрых старых книг, которые, казалось, содержали много добрых и утешительных слов, таких же актуальных сейчас, как и столетия назад, когда они были написаны, – комната превратилась в маленькую часовню, где отец-священник учил свою паству трудным урокам, которые все должны усвоить; он пытался показать, что любовь может утешить надежда, а смирение становится возможным благодаря вере. Это были простые проповеди, проникавшие прямо в души тех, кто их слушал, ибо отец был священником Бога, и частая дрожь в голосе делала более красноречивыми слова, которые он произносил или читал.
Это умиротворение явилось для всех них благом, чтобы подготовить их к грядущему скорбному часу, так как со временем Бет стала чаще говорить, что швейная игла «такая тяжёлая», а затем отложила её навсегда. Разговоры стали утомлять её, лица окружающих – беспокоить, боль всё сильнее заявляла о себе, и безмятежный дух Бет был печально омрачён недугом, терзавшим ее слабую плоть. Увы! Какими тяжкими были дни, какими бесконечно долгими – ночи, как болели сердцем и как страстно молились те, кто любил её больше всего, когда они были вынуждены видеть исхудавшие руки, умоляюще протянутые к ним, и слышать горький крик: «Помогите мне, помогите!», понимая, что помочь ей нельзя. Печальное помрачение безмятежной души, острая борьба молодой жизни со смертью, – и то, и другое было милосердно кратким, а затем естественное сопротивление закончилось, прежняя умиротворённость Бет вернулась к ней, сделав её ещё более прекрасной, чем когда-либо. С разрушением её хрупкого тела душа Бет окрепла, и хотя она мало говорила, окружающие чувствовали, что она готова, видели, что первый призванный пилигрим был самым достойным, и ждали вместе с ней на берегу, пытаясь увидеть лучезарных существ, которые придут, чтобы принять её к себе, когда она переправится через реку.
Джо не отходила от неё ни на час с тех пор, как Бет сказала: «Я чувствую себя сильнее, когда ты со мной». Она спала на кушетке в комнате Бет, часто просыпаясь, чтобы поддерживать огонь в камине, накормить, поднять или обслужить терпеливое существо, которое редко о чём-либо просило, «стараясь не доставлять хлопот». Весь день она бродила по комнате, ревнуя к любой другой сиделке и гордясь тем, что выбрали её, больше, чем любой другой честью, которая когда-либо выпадала на её долю в жизни. Для Джо это были драгоценные и полезные часы, ибо теперь её сердце проходило ту школу, в которой нуждалось. Уроки терпения были преподаны ей так деликатно, что она не могла не усвоить их: милосердие ко всем, прекрасная натура, которая может простить и по-настоящему забыть любое зло, верность долгу, облегчающему самые большие трудности, истинная преданность безбоязненной и безоговорочной вере.
Просыпаясь, Джо часто обнаруживала, что Бет читает свою потрёпанную книжечку, слышала, как сестра тихо поёт, чтобы скоротать бессонную ночь, или видела, как она закрывает лицо ладонями, и её слёзы медленно струятся сквозь прозрачные пальцы, и Джо лежала, наблюдая за ней, слишком глубоко задумавшись, чтобы плакать, чувствуя, что Бет по-своему, непосредственно и неэгоистично пытается отучить себя от дорогой ей прежней жизни и подготовить себя к миру иному с помощью священных утешительных слов, тихих молитв и музыки, которую она так любила.
Созерцание этого повлияло на Джо больше, чем самые мудрые проповеди, самые священные псалмы, самые пылкие молитвы, которые могли звучать из любых уст. Ибо глазами, прояснившимися от многих слёз, и сердцем, смягчённым нежнейшей печалью, она познала красоту жизни своей сестры – небогатой событиями, бескорыстной, но полной подлинных добродетелей, которые «цветущим в прахе пахнут лепестком[86]», самозабвение, благодаря чему о самых смиренных людях на земле быстрее всего вспоминают на небесах, – истинное достижение, доступное всем.
Как-то ночью Бет просматривала книги на своём столике в поисках той, которая могла бы заставить её забыть о смертельной усталости, которую было почти так же трудно вынести, как боль, и, переворачивая страницы своего с детства любимого «Путешествия пилигрима», она нашла маленький листок бумаги, исписанный неразборчивым почерком Джо. Имя на нём привлекло её внимание, и размытые строки убедили её в том, что на него падали слёзы.
«Бедная Джо! Она крепко спит, так что не буду её будить, чтобы спросить разрешения прочесть. Она показывает мне все свои произведения, не думаю, что она будет возражать, если я взгляну и на это стихотворение», – подумала Бет, взглянув на свою сестру, лежащую на ковре, рядом с каминными щипцами, готовая проснуться, как только бревно рассыплется на угли.
МОЕЙ БЕТТерпеливо сидишь ты в тени,Ждёшь лучей благодатного света.Беспокойный наш дом, наши дниОсвящает он – мы им согреты.От печалей, надежд, от оковЗемных радостей свет нас избавит,Так рябь волн у речных береговВсегда бьется о гальку и гравий.Ты стоишь у реки… о сестра!Ты уйдешь от меня, от раздоровИ забот в свой ликующий рай,Я прошу о немногом: о добром,Мне оставь добродетелей дар,Что недолгую жизнь украшали…Дорогая, терпения дай,Укреплявшего стойкость в морали.И дай мужества – стать похрабрей…Устелился путь долга цветами —Под смиренной походкой твоей,Под твоими босыми ногами.Милосердие дай – чтобы яСтала кроткой, всю злобу простилаРади вечной любви… и таятДни грядущего новые силы.С каждым днём уменьшается больПосле нашей разлуки – усвоюЯ урок, и потеря, что стольУгнетала – даст что-то иное.Прикасается горе ко мне —Оттого стану я безмятежнейУстремлюсь к миру духа извне,Устремлюсь – и не стану я прежней.Тогда с берега нашего яБуду видеть тебя и твой берег,Подожди же, родная моя,Мы с тобой будем вместе, я верю.Моя Вера с Надеждой придут,Словно ангелы – дочери грусти,И к тебе поведут, и мой духВ дом на том берегу к тебе впустят.Какими бы испачканными кляксами, несовершенными и слабыми ни были эти строки, они оставили на лице Бет след невыразимого утешения, ибо единственным, о чём она сожалела, было то, что ею было сделано так мало, но стихи, казалось, убеждали её в том, что жизнь была прожита не напрасно и что её уход не принесёт родным отчаяния, которого она боялась. Пока она сидела, сжимая в руках листок, обугленное полено в камине развалилось на части. Джо вскочила, разворошила угли в камине и подкралась к кровати, надеясь, что Бет заснула.
«Я не сплю, но так счастлива, дорогая. Видишь, я нашла это и прочитала. Я знала, что ты будешь не против. Неужели я стала для тебя всем этим, Джо?» – спросила она с задумчивой, смиренной серьёзностью.
«О, Бет, намного, намного больше!» – И голова Джо склонилась на подушку рядом с головой сестры.
«Тогда я не считаю, что прожила свою жизнь впустую. Я не так хороша, какой ты меня описала, но я старалась поступать правильно. И теперь, когда уже слишком поздно даже начинать делать что-то большее, это такое утешение – знать, что кто-то так сильно любит меня и чувствует, что я чем-то помогла».
«Больше, чем кто бы то ни был во всём мире, Бет. Раньше я думала, что не смогу отпустить тебя, но я свыкаюсь с мыслью, что не теряю тебя, что ты станешь значить для меня больше, чем когда-либо, и смерть не сможет разлучить нас, хотя кажется, что грядёт разлука».
«Я знаю, что смерти это не удастся, и я больше не боюсь её, потому что уверена, что останусь твоей Бет, буду любить и помогать тебе больше, чем при жизни. Ты должна занять моё место, Джо, и быть всем для отца и матери, когда меня не станет. Они обратятся к тебе за помощью, не подведи их, и если тебе будет трудно справляться в одиночку, помни, что я не забуду о тебе, и что ты станешь счастливее, помогая своим близким, чем если ты напишешь великолепные книги или объездишь весь мир, потому что любовь – это единственное, что мы можем унести с собой, когда уйдём в другой мир, и она облегчает наш конец».
«Я постараюсь, Бет». И именно тогда Джо отказалась от своих прежних устремлений, посвятила себя новому и лучшему призванию, признав убожество остальных желаний и почувствовав благословенное утешение веры в бессмертие любви.
Итак, весенние дни приходили и уходили, небо прояснялось, земля покрывалась зеленью, цветы довольно рано начали распускаться, и птицы вернулись как раз вовремя, чтобы проститься с Бет, которая, как усталый доверчивый ребёнок, цеплялась за руки, которые направляли её всю жизнь, а теперь Отец и Мать нежно провели её по Долине Тени, чтобы вручить Богу.
Редко, разве только в книгах, умирающие произносят запоминающиеся слова, удостаиваются видений или уходят с блаженным выражением лица, и те, кто провожал многих умирающих, знают, что для большинства из них конец наступает так же естественно и просто, как сон. Как и надеялась Бет, «отлив прошёл легко», и в тёмный предрассветный час, на той же груди, на которой она сделала свой первый вдох, она тихо сделала свой последний выдох, без прощальных слов, но с любящим взглядом, с лёгким «ах».
Со слезами и молитвами Мать и сёстры нежными руками подготовили её к долгому сну, который никогда больше не омрачится страданием; их благодарные глаза увидели на лице покойной прекрасную безмятежность, которая вскоре пришла на смену печальному терпению, так долго терзавшему их сердца, и с благоговейной радостью поняли, что смерть их любимицы явилась ей как добрый ангел, а не как призрак, наводящий ужас.
Когда наступило утро, огонь в камине погас впервые за много месяцев, место Джо опустело, и в комнате наступила тишина. Но птичка беспечно пела на распускающейся ветке неподалеку от дома, подснежники только что распустились по окном, и весеннее солнце лило свой свет, как благословение, на безмятежное лицо на подушке, лицо, полное такого лишённого страдания покоя, что те, кто любил его больше всего на свете, улыбались сквозь слёзы и благодарили Бога за то, что Бет наконец хорошо.
Глава 18. Учимся забывать
Нотация Эми пошла Лори на пользу, хотя, конечно, он понял это только гораздо позже. Мужчины редко осознают такие вещи, потому что, когда женщины выступают в роли наставниц, владыки всего сущего игнорируют советы, пока не убедятся, что они сами намеревались поступить именно так, как им советовали. Затем они действуют в соответствии с этим советом, и, если добиваются успеха, они признают заслуги немощнейших сосудов[87] лишь наполовину. Если же они терпят неудачу, то великодушно возлагают на женщин всю ответственность за это. Лори вернулся к своему деду и был беззаветно предан ему в течение нескольких недель, и старый джентльмен заявил, что климат Ниццы чудесно повлиял на внука, посоветовав ему испытать это воздействие снова. Молодой джентльмен только об этом и мечтал, но после того, как он получил такой нагоняй от Эми, даже слонам вряд ли удалось бы затащить его туда. Гордость не позволяла ему вернуться, и всякий раз, когда его желание поехать усиливалось, он подкреплял свою решимость, повторяя слова, которые произвели на него глубокое впечатление: «Я презираю тебя», «Сделай что-нибудь исключительное и заставь её полюбить тебя».
Лори часто прокручивал эту тему в своей голове, и вскоре дошёл до того, что признал: он действительно был эгоистичным и ленивым, но потом подумал, что когда у человека большое горе, он может предаться всевозможным капризам, пока не переживёт свою боль до конца. Он осознал, что его растоптанные чувства теперь совершенно умерли, и, хотя он никогда не перестанет быть преданным плакальщиком, не было никакого повода носить траур демонстративно. Джо не полюбит его, но он мог бы заставить её себя уважать и восхищаться им, совершив поступок, призванный доказать, что отказ девушки не испортил ему жизнь. Он всегда собирался что-нибудь сделать, и совет Эми был совершенно излишним. Он только ждал, пока вышеупомянутые растоптанные чувства будут пристойно похоронены. Сделав это, он ощутил, что готов «скрыть своё разбитое сердце и продолжить трудиться».
Как Гёте, испытывая радость или горе, выражал это в песнях, так и Лори решил забальзамировать свою любовную печаль в музыке и сочинить реквием, который должен был растревожить душу Джо и растопить сердце каждого слушателя. Поэтому в следующий раз, когда старый джентльмен решил, что внук стал беспокойным и угрюмым, и велел ему уехать, Лори отправился в Вену, где жили его друзья-музыканты, и принялся за работу с твёрдой решимостью выразить себя в музыке. Но то ли горе было слишком велико, чтобы воплотиться в музыке, то ли музыка была слишком бестелесной, чтобы поддержать смертного в печали, но вскоре он обнаружил, что написать реквием в данный момент ему не по силам. Было очевидно, что его разум ещё не пришёл в рабочее состояние, и мысли необходимо было прояснить, так как он поймал себя на том, что на пике меланхоличного напряжения напевает танцевальную мелодию, которая живо напоминала о бале в честь Рождества в Ницце, особенно о толстом французе, и из-за этого сочинение трагического произведения на время приостановилось.