Трагедия королевы

Принцесса Аделаида смотрела ей вслед с выражением глубокой ненависти и даже до того забылась, что погрозила рукой в сторону той портьеры, за которой скрылась благородная фигура королевы.

– Я-то уж не забуду и не прощу, – пробормотала она, – я отомщу этой дерзкой женщине, которая смеет грозить мне, противодействовать мне и называть себя моей государыней, повелительницей! Австриячка – повелительница французской принцессы крови? Мы ей покажем, где границы ее власти и границы Франции!

Королева покинула принцессу с гордо поднятой головой, но, очутившись в другой комнате, со стоном опустилась на стул, и слезы ручьем полились из ее глаз.

– Ах, Кампан, Кампан, что только пришлось мне выслушать! – горестно воскликнула она. – В каких выражениях смеют эти люди обращаться к королеве Франции!

Мадам Кампан, первая камер-фрау Марии-Антуанетты, поспешно подошла к ней и, опустившись пред нею на колени, прижала ее безжизненно повисшую руку к своим губам, после чего прошептала своим кротким голосом:

– Ваше величество, вы плачете? Разве вы хотите дать принцессе случай узнать, что ей удалось заставить королеву Франции плакать и портить слезами свои прекрасные глаза?

– Нет, этого удовольствия я ей не доставлю, – быстро справившись, сказала королева, – она хотела оскорбить меня, но я вернула ей ее оскорбление.

– Ваше величество изволили оскорбить принцессу? – испуганно повторила мадам Кампан.

– Да, – с торжествующим выражением подтвердила Мария-Антуанетта, – я оскорбила ее, чтобы напомнить ей, что я – королева Франции, а она – моя подданная. Я сказала ей, что, клевеща на королеву, она становится государственной изменницей.

– О боже! Боже! – воскликнула мадам Кампан. – Этого она никогда не забудет вам! С этих пор она будет непримиримым врагом вашего величества и ничем не пренебрежет, чтобы вам отмстить!

– Пусть мстит! – сказала королева, лицо которой уже начало проясняться. – Я не боюсь ни ее, ни ее сообщников; любовь моего мужа и моя ненависть защитят меня. Да и что она может сделать мне? Только клеветать на меня! Никто не поверит ее лжи.

– Ваше величество не знаете, как зол свет, – с печальным вздохом возразила мадам Кампан, – ваше величество полагаете, что добрые люди не могут быть трусами, а низкие – отважными, и не подозреваете, что дурным людям очень легко дурно настроить общественное мнение, тогда как людям честным часто не хватает мужества бороться с этим. Общественное мнение – это чудовище, которое и судит и наказывает: оно сильнее целой армии, неумолимее смерти.

– Я не боюсь его, – гордо сказала Мария-Антуанетта, – оно так же опустит предо мною голову, как лев пред непорочной девственницей. На мне нет никакой вины; я была верна королю даже тогда, когда он еще не любил меня; как же я могла бы изменить его любви теперь, когда он – отец моих детей?.. Ну, довольно об этом! Пойдемте, Кампан, королева должна поскорее перерядиться в счастливую женщину!

Камер-фрау, вздыхая и качая головой, последовала за королевой в уборную.

– Долой эти королевские уборы! – сказала Мария-Антуанетта, поспешно снимая пышную робу. – Дайте мне белое платье и газовый платок!

– Ваше величество, вы опять желаете появиться в простом ситцевом костюме? – со вздохом спросила мадам Кампан.

– Разумеется, ведь я отправляюсь в свой милый деревенский Трианон! Знаете, Кампан, король обещал мне целую неделю проводить со мной всякий вечер в Трианоне среди природы и уединения; значит, король целую неделю будет королем только до полудня, а после полудня будет превращаться в мельника в деревне Трианон! Видите, мне необходимо надеть простое бумажное белое платье, хотя мадам Аделаида и упрекает меня за мои костюмы и даже поддержала жалобы лионских фабрикантов шелка, уверяя, что я ношу и ввожу в моду белые бумажные материи и только для того, чтобы поддержать австрийскую торговлю и сделать удовольствие своему брату, императору Иосифу. Ну, скорей, Кампан, мое белое платье!

– Прошу прощения, ваше величество, но я должна позвать обеих камер-юнгфер при гардеробе.

– Боже мой, Кампан! Неужели я всегда должна носить эти цепи? Разве вы не можете сами одеть на меня платье?

– Гардеробные дамы не простили бы мне этого, ваше величество; уж разрешите позвать их!

– Ну, делайте, как хотите! Я за все вознагражу себя в Трианоне! – со вздохом сказала королева.

Через четверть часа она вышла из своих покоев совершенно преображенная: белое платье с воланом не скрывало ее стройных форм; вместо неуклюжего, длинного корсажа со шнипом на ней был легкий сборчатый лиф, опоясанный голубым шарфом, концы которого грациозно свешивались с левого бока. Широкие рукава, обшитые узкими кружевами, и газовая косынка, накинутая на плечи, не скрывали красоты ее изящных белых рук и шеи. Огромная прическа уступила место локонам, падавшим на красивый, твердый затылок и благородные плечи. Королева несла на руке, на широкой голубой ленте, большую круглую соломенную шляпу. Вместо перчаток на ней были черные ажурные митенки. С разрумянившимся лицом, горящими глазами и очаровательной улыбкой на губах, олицетворяя собою веселость, невинность и легкомыслие, Мария-Антуанетта вышла в гостиную, где ее уже ждала герцогиня Полиньяк, бывшая в совершенно таком же костюме.

– Идемте, Жюли! – воскликнула королева, взяв герцогиню под руку. – Покинем этот мир и отправимся в рай!

– Ах, я боюсь рая! – со смехом ответила молодая женщина, – Я боюсь змея, но больше за свою обожаемую королеву, чем за себя!

– Боже мой, Жюли! – вздохнула королева. – Зачем вы все зовете меня этим титулом, когда мы одни? Нас никто не слышит, забудьте же хоть немножко этикет.

– Ваше величество, – смеясь, возразила герцогиня. – Ведь мы в Версале, а стены здесь имеют уши.

– Правда! – воскликнула королева. – Это извиняет тебя. Пойдем же скорее, Жюли, пойдем туда, где нас будут слышать природа да Господь Бог!

Они вышли из дворца по маленькой боковой лестнице. Королева легко впорхнула в ожидавший их экипаж и радушно протянула подруге руку, чтобы помочь ей.

– Скорее! – крикнула она кучеру. – Мчитесь, словно у лошадей есть крылья! Я хотела бы лететь!

III. Трианон

Горячие кони действительно летели, как птицы. Когда экипаж остановился у решетки Трианона, королева выпрыгнула из него легче газели, как молоденькая девушка, у которой еще нет ни забот, ни печалей, и прежде чем лакей успел распахнуть пред нею обе половинки ворот, она быстро скользнула в калитку.

– Вебер, – сказала она почтительно склонившемуся пред ней камердинеру, говоря тем мягким немецким языком, которым известно австрийское произношение, – вам не для чего провожать нас. Воспользуйтесь свободой, как мы пользуемся ею. Если встретите его величество, скажите, что я пошла к мельнице и, если его величеству угодно, буду ожидать его там. Пойдем, Жюли, теперь я, слава богу, не королева, а такая же простая смертная, как и все. Посмотри, дорогая, как все здесь ясно и свободно от земного праха! Здесь даже небо другого цвета: оно сине и ясно, как глаз Божий.

– Вы, ваше величество, на все смотрите особенными глазами, – смеясь, сказала герцогиня Полиньяк.

– Опять «ваше величество»! Так ты меня вовсе не любишь? Зачем ты зовешь меня этим холодным именем?

Герцогиня нежно поцеловала Марию-Антуанетту.

– Прошу помиловать меня и обещаю ни единым словом не нарушать мечтаний моей дорогой подруги в этом ее раю. Вы простили меня, Мария?

– От всей души, Жюли! А теперь смотри, наш домик уже виднеется вдали. Побежим туда! Кто скорее? Если ты прибежишь первая, я дам тебе то место в моей швейцарской гвардии, которого ты просила для какого-то офицера. Ну, начинай! Раз!..

– Нет, Мария, – возразила герцогиня, – так нельзя: если вы прибежите первая, то что же я дам вам?

– Поцелуй, сердечный поцелуй, Жюли! Ну, вперед! Раз, два, три!

Королева помчалась по аллее. Шляпа свалилась ей на затылок, голубые ленты развевались по ветру, и если бы принцесса Аделаида или гофмейстерина ее величества видели ее в эту минуту, они пришли бы в ужас. Сама же королева вовсе не думала о неловкости своей выходки.

– Скорее, скорее! – кричала она и скоро оставила далеко за собой свою подругу. Когда дворец был уже совсем близко, она остановилась и, вернувшись к герцогине, сказала: – Не старайся, Жюли, я, во всяком случае, выиграла.

– Да я и не хотела выиграть, – ответила герцогиня, – чтобы не показаться корыстной. Вы поступили несправедливо, Мария-Антуанетта: вы так хотите, чтобы никто в Трианоне не помнил, что вы – королева Франции, но сами не забываете этого, потому что назначили со своей стороны огромный приз, а с моей – ничтожный. Вы сами заставили меня проиграть, Мария! Ведь вы знаете, что я не корыстна.

– Знаю и потому я так люблю тебя, Жюли. Прости меня, дорогая, я была не права! Теперь заплати же мне свой проигрыш – поцелуй.

– Только не здесь, Мария! Все двери и окна открыты, и все общество уже собралось. Мне будут слишком завидовать!

– Пусть завидуют! Пусть все знают, что Жюли де Полиньяк – моя лучшая, любимейшая подруга, что после мужа и детей я люблю ее больше всех на свете. – И, обвив руками шею герцогини, королева нежно поцеловала ее.

– Видели? – спросил герцог де Безанваль Адемара, с которым играл в триктрак в салоне. – Королева изображает картину нежной дружбы.

– Я желал бы видеть эту группу высеченной из мрамора, – улыбаясь, ответил Адемар, – это дополнение к Оресту и Пиладу.

– Но которая же из двух служит дополнением к Пиладу, преследуемому фуриями и змеями? – спросила из-за своих пялец мадам де Марсан.

– Конечно, королева, – воскликнул граф де Водрейль, сидевший за клавесином и разбиравший новое музыкальное произведение. – Королева – это Орест в юбке; фурии – это три тетушки-принцессы, а змеи – простите меня, мадам! – змеи – это все парижские дамы, кроме вас, здесь присутствующих.

– Вы злы, граф, – сказала мадам де Марсан, – если бы нас здесь не было, то вы и нас причислили бы к змеям?