Счастливая земля

Если мы еще и не были мертвы, то – я был уверен – умрем через мгновение. Рухнем мертвыми в песок, все в один миг, как и положено настоящим друзьям. Но мы начали танцевать.

27

Мы танцевали под луной, окруженные огнем. Я не видел себя. Мои ноги ступали сами, и я даже не догадывался, что они способны на такое. Мощно и уверенно, словно утаптывая землю перед каким-то важным событием. Барабаны кружились у меня в животе, бежали вверх, заставляя голову дрожать.

Я видел лишь их тени. Сикорку танец разделил – его мощный торс колыхался мягко, в такт, руки извивались, словно лишенные костей, пальцы взмывали высоко, к световому окну, хватали месяц, его серебро – богатство, которое было ему так нужно. Но его ноги долбили в одно место, сильно и яростно. И кто попал бы под них, был бы растоптан. Я готов был поклясться, что Сикорка смеется.

DJ Кривда танцевал, словно конькобежец на слишком маленьком катке. Балансировал бедрами и бил в ладоши, то и дело отирая пот со лба. Ноги поднимал высоко и медленно, опускал резко. Отталкивался от земли. Наклонялся за песком и бросал его как можно дальше от себя, словно тот обжигал ему ладони. Наконец обхватил руками голову и начал раскачиваться.

Тромбек крутил пируэты, вздымая песок, что превращался в покрасневший от огня вихрь. Раскинул руки. Я чувствовал ветер, что он поднимал. Казалось, он взлетит к окну или даже еще выше, но Тромбек лишь потерял очертания. Стал безголовой лентой с черным выцветающим пятном на месте живота. Он единственный из нас смог издать какой-то звук, что-то среднее между стоном и восхищенным выкриком.

Блекота делал мелкие шаги и прижимал к груди невидимый силуэт. Ласкал его и гладил, начал бороться с ним, выпустил и схватил вновь. В этом и состоял его танец – он подбрасывал невидимую фигуру, притягивал ее и отталкивал. В какой-то момент сбавил темп, его плечи напряглись, и лишь ступни продолжали разбрасывать песок. Поворачивал голову ко мне и остальным, словно желая спросить, хорошо ли танцует и таким ли должен быть танец.

Из живота, сердца и головы у меня выходили темные тени, как и у остальных. Я тщетно пытался их разогнать – они отбегали в углы помещения, но тут же возвращались. Да и ладно, подумал я, пусть будут, они мне не мешают. Хорошо танцевать здесь, в подземельях. Это стоит того. За каждую бессонную ночь и поломанный день. За ледяные месяцы, что разогревал лишь гнев. За дороги, полные сожженных домов, и зарево на горизонте. За изломанное тело и его гнев калеки. За неоконченные дела. За женщин с голодными лонами и мое собственное иссыхание. За рассвет, что встречаешь на кухне. За Рыкусмыку. За руку, что не слушает головы. За темные улицы, дышащие ужасом и злом. За девушек, что всегда уйдут к другому. За унылых баб, что всегда остаются. За бешенство и Бешенство. За дыру на месте отца, которую не заделать.

За ребенка, умершего в случайной матке. За любовь. За деньги. За то, чтоб уже настал конец. За тишину, чтоб продолжалась.

28

Я смотрел на себя в танце, как на кого-то незнакомого. Из живота, паха и головы текли черные нити, искали друг друга на песке, словно слепые котята. Собравшись в темную тучу, двигались к каменным лавкам, чтоб там сгуститься и слиться воедино. Другие тоже видели их. Блекота поднимал ноги еще выше, чтоб не наступить на них.

Я чувствовал облегчение. Становился легким. Подвешенное лезвие начало блестеть, а барабаны ударили еще громче.

29

Бык, огромный, с обломанными рогами, торчащими из мокрого лба, стоял между нами. Огонь тлел в окутанных паром ноздрях, мускулистое тело несло следы многих ран. На месте передних копыт в песок врезались огромные ладони. По хребту бежала полоса лысой красноватой кожи.

Разлепил веки и обвел нас холодным взглядом. Качнул телом в знак того, что готов. Переступал с кулака на кулак. Не мог поднять головы слишком высоко.

Мы не переставали танцевать. Барабаны слали удары горячего воздуха, и на мгновение я был уверен, что это я прыгну. На самом деле. Другим было еще что терять. Кулак чудовища ритмично бил в песок. Оно сопело. На подгибающихся ногах я двинулся к нему, но нашелся кто-то, кого ночь сломала больше, чем меня.

30

Тромбек попрощался кивком головы с каждым из нас по отдельности. В выражении его лица было что-то извиняющееся. Он ничего не сказал, но все знали, что он действительно этого желает.

Переваливаясь с ноги на ногу, он вышел и встал напротив быка. Его мощный силуэт словно уменьшился перед чужой мощью. Казался хрупким; бестия присмотрелась к нему внимательно, сделала шаг назад, уступая территорию. Капля темной слюны с шипением упала на песок. Тромбек пожал плечами, словно ему уже было все равно. В последний раз взглянул на нашу четверку. Усмехнулся. Снял рубашку, наклонил туловище и бросился вперед.

Оттолкнулся и попробовал схватиться за рога, как за поручни, но бык махнул головой, и Тромбек рухнул с распоротым животом. Жил еще минуту. Отползал на локтях. Бык прижал его к земле и погрузил свой горячий нос в его внутренности. Барабаны смолкли, а мы побежали коридором вперед, вслепую.

Может быть, все случилось именно так.

31

Оранжевый автомобиль подъехал со стороны Легницы и начал взбираться в направлении рынка. Местные, в куртках и шапках, грузились в утренний автобус, а серые струи тумана медленно поднимались между домов. На площадь въезжали грузовички доставки, торговцы выкладывали товары на прилавок. Мы остановились на мосту. Я свесил ладони над сонным течением Бжанки. Рыкусмыку пах сигаретами и дешевым стиральным порошком.

Не могу сказать, кто заговорил первым. Голова у меня начала сжиматься и хотелось уже поскорее оставить за спиной этот разговор. Так что мы договорились. Четверо чумазых парней, перегнувшихся через перила моста над речкой в Рыкусмыку.

Все, кроме меня, уедут, чтобы никогда уже не вернуться. Останутся глухи к призывам семьи, не приедут на праздники, крестины, похороны. Я останусь, потому что одному можно.

Мы никогда больше не увидимся. Не будем друг другу звонить, писать, и ни один не вправе встречаться с другими. У каждого будет свой город, и пусть держится за него, если сможет.

Мы вытанцевали свои жизни, и только глупец не использовал бы этого. Иначе смерть Тромбека будет напрасной.

Никогда никому мы не расскажем, что случилось в подземельях.

Никто не узнает, почему на самом деле не вернулся Тромбек.

Мы расстались без слов и рукопожатий. С Блекотой я прошел еще немного. В какой-то момент он сел прямо на тротуар и заплакал. Я помог ему встать и утешил его, хоть у меня и были свои проблемы. Скрежет, несмотря на желание, вернулся. Я провожал взглядом Блекоту, плетущегося в свою крохотную квартирку, и думал, что же я сделал не так.

И со злостью осознал, что желания требуют времени.

32

Под Пястовской башней ждала Безумная Текла. Я позволил взять себя за руки и сел рядом с ней. Внезапно она показалась мне самым нормальным человеком в Рыкусмыку. В ее руке появилась пластиковая бутылка. Она долго и старательно вытирала мне лицо мокрым рукавом. Посмотрела мне в глаза и сказала:

– Я тоже это слышу, Шимек.

Глава третья

1

НОГА МОЕЙ ЖЕНЫ заплясала в начале лета 2012 года, когда на крыше водонапорной башни грелись птицы. Ремонт рынка был окончен, а на углу Липовой и Старомейской воздвигли ржавый монумент, чтобы увековечить это событие. Дома получили новую раскраску – через один синюю и оранжевую, – а распахнутые рты арок по-прежнему скрывали кафе-мороженое, продуктовый, круглосуточный, магазин Амадео, полный подделок итальянской обуви, магазин религиозных товаров и киоск, в котором можно было купить все. Между ними по-прежнему располагались подъезды с привычно обшарпанными дверями, ведущими в полумрак, к деревянным лестничным клеткам. В окнах стояли горшки с цветами.

Выставка в ратуше была посвящена семисотой годовщине основания города. Люди посещали ее в поисках бесплатной прохлады. Приглядывались к копиям гравюр и обрывкам документов, доспехам, мушкету и ухоженным немцам на довоенных фотографиях. Дети клянчили брелочки с изображением замка, запаянным в пластик. Городской театр, вот уже долгие годы испытывающий финансовые трудности, объявил перерыв до конца года. Его второй этаж сдали фонду «Современная Провинция», который пока не набрал сотрудников, так что этаж был наглухо закрыт. Ходили слухи насчет того, кто же настоящий хозяин фонда и чего он ищет в Рыкусмыку. Младший инспектор Кроньчак обнаружил утром очередной плод в мусорке. Вокруг рынка парковалось вроде бы побольше новых автомобилей. Маршрутки все так же приезжали и отъезжали с торговой площади. Курсы распустили на каникулы. Вокруг кишела толпа.

Ломбарды исчезали незаметно, а от того, что открыл Габлочяж, не осталось даже следа. Сам Габлочяж проводил дни в своем логове, а каждую вторую ночь дежурил в сторожке близ огороженного замка. Не он один. Магазин «курительных смесей», уже больше года как закрытый, внезапно ожил. Сейчас в нем продавали еще и электронные сигареты, и зачастую в кафе и на улицах я теперь натыкался на людей с черными палочками во рту, испускающими пар.

У нас было два многоэтажных супермаркета – Теско и Лидл, – так что слухи о постройке третьего возбуждали местных не меньше, чем существование фонда, который ничего не спонсирует. Тем летом каждую неделю вспыхивали сплетни о том, где именно его построят, причем каждый раз это было новое место. Крупный спортивный комплекс, разместившийся на окраине Рыкусмыку, получил конкурента в виде небольшого спортзала, построенного на месте бывшего центра помощи в кризисных ситуациях, – где неоднократно бывала Текла. На первом этаже открыли комнаты для гостей и небольшой бар со спортивными напитками. Старый Герман все реже появлялся в городке. Тем летом я видел его лишь раз, среди ночи, – стоял посреди торговой площади и озирался, будто заблудился.

Пятидесятники исчезли, сатанистские надписи перестали появляться на стенах, и, если я правильно помню, на рынке прошел всего один концерт безымянного певца, поющего никому не известные хиты. Дети больше не вытаскивали гвоздей из Собора Мира, но сам собор стоял, ничуть не изменившись. В парке сделали кафе в отреставрированном деревянном павильоне. Пастор со своей семьей приходил туда в погожие дни. Дети ели мороженое, пастор с женой пили айс-кофе, другие гости пили другие напитки.

Появилось новое агентство недвижимости, а языковая школа объявила о скидке на летние курсы. За вторым парком, там, где текла Бжанка и был пруд с утками, появился небольшой современный жилой комплекс. Рос он что-то слишком быстро. Разноцветные дома вгрызались в зелень. Один из них принадлежал матери Теклы. Раскрашивались и пятиэтажки семидесятых, и волна цветов медленно, но упорно закрывала собой серость. Летний ветер срывал пленку со строительных лесов и нес над городом.

Тем летом – когда заплясала нога моей жены – одна из маршруток перелетела через барьер и скатилась в Бжанку, прямо возле моста. Ни с кем ничего не случилось, и, когда подоспела помощь, пассажиры уже сумели выбраться на берег или бродили по мелкой воде в поисках рюкзаков, сумочек и бумажников. Маршрутку вытащить не удалось. Ночью над рекой вспыхивали фонари – это дети искали сокровища. Над ними возвышался замок, давно уже темный и тихий, словно то, что жило в подземельях, устало от всех нас.

2

Нога моей жены заплясала в сумерках. Выстрелила из-под пледа и начала ритмично качаться, словно бы в такт музыке, которую я не мог услышать. Я спросил Теклу, что происходит, но она не смогла ответить. Тапочка полетела в воздух, и голая жилистая ступня затрепетала у меня в руках. Удивление на лице Теклы перешло в улыбку. Она испугалась. Я попросил ее встать с кресла. С моей помощью ей это удалось. Ступня, прижатая к полу, остановилась. Мы обнялись, соприкасаясь лбами. Я умел делать вид, что это помогает.

Я усадил ее обратно в кресло, между незаконченными или забытыми вещами: книгами, которые мы так и не дочитали, нераспечатанными фильмами, клубками пряжи, циновкой для йоги, гантельками, запыленным компьютером и телевизором, на котором мы никогда не переключали каналы. Еще там был покрытый пылью музыкальный центр от Владиславы и разбитая тарелка – тоже от нее. Боги всех религий, захлопнутые в книжках на дне сундука под окном. Я сказал Текле, что мы могли бы вместе навести тут порядок, Текла кивнула седеющей головой, на которой пульсировали вены. Мы уставились на ступню. Тянулись минуты. В тишине, ибо мы вообще мало говорим.

Я сделал хлопья; стемнело. Текла шепнула, что, когда нога начала плясать, она почувствовала небольшое облегчение. По крайней мере, ей так кажется. Текла время от времени чувствует себя лучше, но кончается это всегда одинаково. У нее бледное лицо и ладони старушки, что всегда дрожат, когда им не за что взяться.

Той ночью мне надо было на работу, но мы легли вместе. Текла приняла душ за закрытой дверью. Я вытер ей лоб мокрым бинтом. Думал о ней и о себе. Через десять лет я буду слышать то же, что она. Где через десять лет будет Текла? Я лег рядом. Она дышала мне в губы. Я держал ладони на ее висках, пока она не уснула. Я взял термос и контейнер с супом. Заглянул в спальню.

Текла спала, а ее нога двигалась под одеялом.

3