Пальмы в снегу

– Он мне не пригодится.

– Но он будет напоминать тебе о том, кем ты был.

– Ты сохрани его. И помни, кем я был для тебя.

Ты вернешься и подаришь ей последний поцелуй, полный непостижимой, теплой, томной нежности. Ты посмотришь ей в глаза и стиснешь зубы, чтобы сдержать рыдание. Вы прижметесь щеками друг к другу. А затем ты откроешь дверь и закроешь ее за собой с тихим стуком, который для тебя прозвучит громче пушечного залпа. Она прислонится лбом к двери и горько заплачет. А ты растворишься в ночи и в буре, которая ни на мгновение не желает затихать.

– Спасибо, Хосу. Спасибо, что сопровождал меня все эти годы.

Это первые слова, которые ты произносишь с тех пор, как покинул спальню и отправился в аэропорт. Они звучат странно, как будто и не тобой сказаны. Все вокруг кажется странным: дорога, дома, металлический терминал и прохожие. Все они нереальны.

– Не за что, – отвечает Хосе уныло, положив руку тебе на плечо.

В его окруженных морщинками глазах блестят слезы. В этих жарких краях он заменил тебе отца. Годы лишили его зубов. Когда твой отец писал про Хосе или рассказывал истории у камина долгими зимними вечерами, изредка наведываясь домой, он говорил, что ни разу не видал таких прекрасных белых зубов. Но это было в прошлой жизни… От прошлой жизни почти ничего не осталось.

Вы больше не встретитесь. Дурманящий запах зелени, жар солнца на коже, печальное пение, стук барабанов, пляски на праздниках, благородство друзей, таких как Хосе, – все это останется в прошлом. Ты больше не будешь частью этого мира. Как только ты ступишь на трап самолета, ты снова станешь йопотто, «чужеземцем».

– Дорогой мой друг Йозе… можно попросить тебя о последней услуге?

– Слушаю.

– Если не сложно, когда у тебя будет возможность, сможешь отнести цветы на могилу отца? Он остается совсем один в этих краях.

Отцу, должно быть, тяжело было думать, что его останки будут покоиться на краю земли, где никто не проведет и пары минут у его могилы.

– Пока я жив, на могиле Антона всегда будут свежие цветы.

– Спасибо, друг мой.

Спасибо, что спас от беды. Спасибо, что помог понять, насколько этот мир отличен от моего. Спасибо, что научил любить его, что научил видеть больше, чем деньги, за которыми ты сюда приехал. И спасибо, что не осудил.

– Я слаб духом, Йозе.

– Нет, ты крепок духом, друг.

Мой дух слаб, это твой дух силен.

Сердце болит, но оно бьется. Ты все сможешь пережить. Да, ты сможешь. Но ты честно сказал Йозе: «Я слаб духом».

Самолет ждет на полосе. Прощай, витема, человек с большим сердцем. Будь осторожен. Береги себя. И давай пожмем друг другу руки…

Ты позволишь облакам перенести тебя за тысячи километров, пока не достигнешь Мадрида, а дальше сядешь на поезд до Сарагосы. Затем поймаешь попутку и скоро вновь будешь на родине. Но долгие часы путешествия окажутся слишком короткими, чтобы отделить тебя от прошедших лет – лучших в твоей жизни. И понимая, что лучшие годы твоей жизни прошли в дальних краях, ты будешь хранить этот секрет в самых отдаленных уголках сердца.

Откуда тебе знать, что эта тайна увидит свет спустя три десятка лет. Что спустя годы половинки фотографии, так жестоко разделенные, судьба соединит снова. Но пока что Кларенс не родилась, как и Даниэла.

Самолет набирает высоту, и ты видишь, как остров становится все меньше и меньше. Место, которое захватило тебя однажды, скоро станет крошечной черточкой на горизонте, а потом и вовсе исчезнет. С тобой вместе летят другие люди – все хранят молчание и держат свои секреты при себе. А ты лишь прошепчешь несколько слов, которые теснят грудь:

– Йо ма вэ э этула. Прощай, мой милый остров в океане.

Глава 1

Записка

Пасолобино, 2003 год

Кларенс держала в руках клочок бумаги. Он был прикреплен к одному из множества полупрозрачных конвертов с красно-синей каймой, типичных для прошлой эпохи. Тончайшая писчая бумага весила немного, и ее дешевле было отправлять по почте. В результате романы длиною в жизнь втискивались в невозможные рамки.

Кларенс в сотый раз перечитала записку. Сперва ей просто было любопытно, но постепенно возникло чувство беспокойства. Она была написана кем-то другим и затем подброшена на письменный стол в гостиной.

«Я не вернусь на Фернандо-По. Поэтому, если вы не против, я надеюсь на друзей в Уреке. Вы можете продолжать пересылать деньги. Она в добром здравии, она очень сильная. Ей приходится быть сильной, потому что она очень скучает по отцу. Мне жаль это говорить – я знаю, что вас это огорчит, – но он умер несколько месяцев назад. Не волнуйтесь за ее детей, они тоже здоровы. Старший уже работает, младший учится. Как видите, все сильно изменилось, с тех пор как вы сами работали на какао…»

И все – ни даты, ни имени. Кому она адресована? Получатель никак не мог быть ровесником дедушки; всё – и чернила, и стиль, и бумага, и даже почерк выглядели куда современнее. Более того, по последней фразе было ясно, что записка адресована мужчине. Все это сокращало круг до ее отца Хакобо и дяди Килиана. Записка лежала рядом с пачкой писем, написанных отцом, и это тоже было странно. Зачем хранить все эти письма? Девушка решила, что отец мог сохранить записку, а потом отчего-то решил достать ее снова, не заметив, что уголок оторвался. Зачем он все это сделал? Было ли там что-то компрометирующее?

Она взглянула на записку непонимающе, положила ее на ореховую столешницу позади черного кожаного дивана в стиле честерфилд, и потерла усталые глаза. Сидела и читала пять часов, не отрываясь. Со вздохом поднялась, чтобы подбросить дров в камин. Угли занялись и затрещали в пламени. Весна в этот раз выдалась куда сырее, и она продрогла от долгого сидения. Протянула ладони к огню, растерла предплечья и облокотилась на каминную полку, над которой нависало прямоугольное деревянное зеркало, украшенное сверху резной гирляндой. В зеркале отразилось утомленное лицо с тенями под зелеными глазами, непослушные каштановые локоны выбились из пышной косы. Она отбросила прядки и принялась рассматривать точеные линии лба. Почему эти строки так ее обеспокоили? Тряхнула головой, как будто ее пробил озноб, и вернулась к столу.

Рассортировала письма по авторству и датам, начиная с 1953 года, когда Килиан писал каждый вечер. Содержание полностью соответствовало педантичной натуре дяди – письма изобиловали множеством деталей повседневной жизни, он подробно обо всем рассказывал сестре и матери. Писем от отца было куда меньше, и он частенько добавлял три-четыре строчки к «томам» своего брата. Записки ее дедушки Антона были короткие и сухие, состояли из формальных выражений, типичных в тридцатых и сороковых годах. По большей части он писал, что благодарит Бога, что здоров, и желает здоровья всем остальным. Иной раз он благодарил за щедрость соседей и родственников, которые помогали содержать дом Рабалтуэ.

Кларенс была рада, что осталась одна дома. Ее кузина Даниэла и дядя Килиан отправились в город к врачу, а родители должны вернуться не раньше завтрашнего вечера. Она не могла избавиться от легкого чувства вины за то, что читала личные строки тех, кто еще жив. Обычно такое делают, когда приводят в порядок бумаги тяжело заболевшего или умершего. Но было интересно узнать, что писали ее отец и дядя десятки лет тому назад. Письма дедушки, которого она совсем не знала, но уже выяснила несколько забавных историй, читались по-другому. Они были нацарапаны дрожащей, нетвердой рукой человека, не привыкшего много писать, и пронизаны скрытой ностальгией. Строчки пробуждали в девушке сильные чувства, и ее глаза уже не раз наполнялись слезами.

Она вспомнила, как в детстве открывала темные створки старого шкафа в гостиной и перебирала письма, пытаясь представить, каким был дом Рабалтуэ столетие назад. В шкафу хранились пожелтевшие от времени газеты, брошюры для путешественников и рабочие контракты, счета за продажу скота и аренду земли, списки остриженных овец, живых и погибших ягнят, памятные и крестильные открытки, рождественские поздравления, почти неразборчивые из-за выцветших чернил, свадебные приглашения и меню, фотографии дедушек и прадедушек, внучатых дядей и тетей, кузенов и родителей, земельные сделки семнадцатого века и договор о земельном обмене между горнолыжным курортом и наследниками усадьбы. В то время ей не приходило в голову присмотреться к личной переписке: вполне хватало рассказов Килиана и отца. Но после посещения конференции с участием африканцев некоторые странные и тревожные мысли зародились в ее сердце. Она ведь была дочерью, племянницей и внучкой колонистов.

С тех самых пор любопытство, касающееся всего, связанного с ее предками, не отпускало девушку. Несколько дней назад она ощутила внезапное и сильное стремление отправиться в деревню и открыть старый шкаф. Такое же нетерпение она испытывала, когда задерживались средства на университет. К счастью, ей удалось в рекордное время освободиться от забот, чтобы воспользоваться возможностью посетить старый дом. Теперь у нее была возможность перечитать всю переписку и наконец успокоиться. Интересно, кто-то еще открывал тот шкаф за последние несколько лет? Что, если ее мать Кармен или кузина Даниэла доискивались прошлого? Что, если отец или дядя захотели вспомнить те дни, когда писались эти строки, и снова стать юными?

Но она быстро отбросила эту мысль. Даниэле нравился старый каменный дом с его древней мебелью, но не более того. Кармен родилась и выросла в других местах и не считала дом своим. Ее единственной заботой после смерти матери Даниэлы было содержать дом в чистоте и порядке и держать амбары полными, чтобы в любой момент можно было устроить праздник. Она любила там отдыхать, но была рада иметь свой собственный дом.

Килиан и Хакобо ничем не отличались от других мужчин с гор. Они были очень скрытными и строго оберегали свою частную жизнь. Удивительно, что ни один из них не уничтожил те письма, как она поступила со своими юношескими дневниками, полагая, что уничтожение дневников сотрет из памяти все, что с ней происходило. Кларенс взвесила все варианты. Возможно, они думали, что в письмах нет ничего особенного, что могло бы их скомпрометировать. Или они просто забыли об их существовании? Какие бы ни были причины, она все выяснит, особенно о том, что не было написано. И вопросы возникли с появления клочка бумаги, который она только что прочла. Этот клочок мог всколыхнуть тихую жизнь дома в Пасолобино.

Не вставая с кресла, Кларенс дотянулась до деревянного ящичка на журнальном столике и вытащила из него лупу, чтобы получше рассмотреть листок. В правом нижнем углу виднелось что-то мелкое, похожее на цифру. Прямая, перечеркнутая поперек. Возможно, это семь. Семерка!

Она барабанила пальцами по столешнице. На номер страницы не похоже… Может, год? 47-й? 57-й? 67-й? Ни одна из этих дат не вызывала у нее ассоциаций с колониальными временами и испанцами на плантациях какао. Ничто не привлекло ее внимания, кроме строк, где аноним писал, что уже не вернется, как обычно, что кто-то посылал деньги из дома Рабалтуэ и что умер близкий человек получателя письма.

Кому отец, если это он, мог отправлять деньги? Почему он так заботился о чьем-то здоровье и, тем более, о чьей-то работе или учебе? Чью смерть он так тяжело переживал? Там написано «друзья в Уреке». Она ни разу не слышала об этом месте. И, самое главное, кто такая она?..

О жизни мужчин из дома Рабалтуэ в дальних странах рассказывалось сотни историй. Она помнила все наизусть, потому что Килиан и Хакобо при любой возможности вспоминали о своем потерянном рае. Правдивая история, которая впоследствии превратилась в сказку. Началась она десятки лет назад в маленькой деревушке в Пиренеях, продолжилась на маленьком африканском острове, а закончилась вновь в горах. До нынешнего момента Кларенс не приходило в голову, что все могло быть по-другому: все началось на африканском острове, продолжилось в деревеньке в Пиренеях, а завершилось в море. Может быть, ей забыли рассказать что-то важное?

Она отпустила свое воображение в странствие и нахмурилась, вспоминая, о ком Хакобо и Килиан говорили. Почти все принадлежали к ближайшему кругу. Неудивительно, что зачинщиком этих экзотических приключений был молодой авантюрист из деревни Пасолобино, который отправился в путь в конце девятнадцатого века, когда родились бабушка Марианна и дедушка Антон. Неведомо какие ветры занесли его на остров в Атлантическом океане, в то место, которое позже стали называть залив Биафра. Через несколько лет он скопил небольшое состояние и приобрел плодородную землю. А потом холостяки и молодые пары из Пиренеев решили отправиться на работу на плантации или же в город неподалеку. Променяли зеленые пастбища на пальмы.

Кларенс улыбалась, представляя грубоватых и замкнутых горцев – суровых, со сжатыми губами, привыкших к снегам, зеленым лугам, и серым валунам; теперь им надо было привыкать к ярким краскам тропиков, смуглым полуобнаженным телам, хлипким хижинам и нежности морского бриза. Ей непривычно было представлять Хакобо и Килиана в качестве главных героев книг или фильмов о колонистах, какими их видели европейцы. Но она знала только это. Она с ясностью рисовала ежедневный быт на плантациях, отношения с местными жителями, еду, летяг, змей, мартышек, разноцветных ящериц, мошку и москитов, воскресные вечеринки и перестук тумба и дрома. Именно так ей это и рассказывали. О том же она прочитала в первых письмах Килиана. Какая же тяжкая у них была и жизнь, и работа! Невыносимая…

Ее дети тоже здоровы… Значит, год должен быть 77-й, или 87-й, или 97-й. Кто бы объяснил, что значат эти строки… Она хотела сперва расспросить отца и Килиана, но быстро сообразила, что ей будет стыдно признаться в том, что читала их письма. Однажды любопытство заставило ее задать прямые вопросы во время семейного обеда, но когда дело касалось колониального прошлого, оба проявляли удивительную способность переводить разговор на другие, невинные темы. Надежды получить исчерпывающий ответ на прямой вопрос относительно писем не было.

Кларенс встала, зажгла сигарету и подошла к окну. Приоткрыла его, чтобы выпустить дым, и вдохнула свежий воздух. Дождь слегка увлажнил темные сланцевые крыши каменных домишек, жмущихся друг к другу. Длинный старый квартал Пасолобино выглядел ровно так же, как на старых черно-белых фотографиях начала двадцатого века, хотя большинство домов были перестроены, а улицы покрывал асфальт, а не брусчатка. Ниже деревеньки, история которой восходила к одиннадцатому веку, располагались туристические кварталы и отели горнолыжного курорта.

Она перевела взгляд на заснеженные пики, где заканчивался хвойный лес и начинались голые скалы, еще укрытые белым одеялом. В струящемся тумане вид на вершины был потрясающий. Как ее родные могли переносить такую долгую разлуку с этими горами, утренним ароматом влажной земли и безмятежной тишиной ночи? Было что-то манкое в этом пейзаже, если все ее родственники, уезжавшие на остров, рано или поздно возвращались назад.

Внезапно ей в голову пришло имя того, кого стоит спросить. Как она раньше о ней не подумала? Хулия! Никто не знал ответов лучше Хулии. Она прожила на острове всю жизнь и всегда разделяла ее любовь к историям Хакобо и Килиана. Она всегда была рада подольше поболтать с Кларенс и с самого детства относилась к ней с теплотой, потому что у нее самой были только сыновья.

Кларенс быстро потушила сигарету, бросила ее в пепельницу и, покинув гостиную, направилась в кабинет, чтобы позвонить Хулии.