Гортензия

Девятнадцатилетняя Арина Измотова воткнула жирный крест в самую сердцевину любви с такой силой, с какой вбивают осиновый кол в могилы ведьм – ожесточенно, окончательно и насквозь, чтоб больше не смела навредить. Девушка вогнала кол собственноручно и убив всю себя изнутри, просто перестала жить, поскольку без любви в первую очередь к себе, а затем ко всему и ко всем, ты – никто и жизнь твоя – полный пшик. Такая вот скверная история.

– Если б у нас с тобой родилась дочка, милый! – произнесла она в тот день. Сказала еле слышно и каким-то странным, извиняющимся тоном, – Я бы назвала ее Гортензия. Необычное имя, как ты считаешь? Невероятное. Красивущее имя для девочки!

Он ничего не ответил. Буркнул что-то невпопад: мол, да какие такие дети, ты сама еще ребенок. И совсем не обратил внимание на тот факт, что она вино его дешевое не пила сегодня, а лишь пригубила немного для вида, и только. Не заметил, поскольку ему стало скучно и безразлично рядом с ней. Она для него была как припека: давно уже где-то сбоку. Ненужной, неинтересной и не представляющей никакой ценности.

Он поспешно оделся и ушел, пока она привычно пела незамысловатую песенку, моясь в душе. Ключ на брелке с дурацким сердечком беспечно бросил на тумбочку в коридоре. Щелкнул выключателем. Входную дверь прикрыл бесшумно: ”Отзвонил и с колокольни…”.

Спускаясь по узким лестницам старого чумазого подъезда, усмехнулся: “Если б у нас с тобой родилась дочка, милый” – ну что за чепухня-цветухня? Гортензия? Серьезно? Что за дурацкое имя? Как мамин цветок на кухне в старом поцарапанном керамическом горшке?! Бред сивой кобылы! Надо ж такое выдумать? Точно – тупая, как пробка. Ну до чего же скудоумная! И почему он раньше этого не замечал? Хорошо хоть, что вовремя обнаружил, сошла пелена с глаз. И имя это ее архаичное, как у нянечки – Арина. Ну зачем он к ней вообще так долго, целых четыре месяца, таскался?".

И правда: он ходил к ней последнее время по инерции, как на нелюбимую, набившую оскомину работу. В действительности уже и другая зазноба имелась. И не одна. Но все, как одна – освежающе-сладкие, еще не узнанные и не распробованные до конца на вкус (он, кстати, так и называл каждую из своих многочисленных женщин: "нямочка"), вызывающие учащенное сердцебиение – романтическая тахикардия ни дать и взять!

У него был какой-то редкостный дар забывать прошлых женщин. Не то, чтобы он специально старательно удалял из недр своей памяти минувшие отношения, – все само собой стиралось и размывалось быстро, как следы на песке. Видимо, для него все эти любовные сближения ничего не значили. Абсолютно ничего. Никакого значения не имели: не эта, так другая, кто-то да будет. Они все одинаковы: одинаково свежи в начале и одинаково скучны в конце. Поэтому он и ее забыл легко и практически сразу. После двух хлопков дверей: сначала – мягкого, едва слышного, квартирного, спустя минуту – окончательного, громыхающего, зычного треска подъездной массивной железной конструкции с кодовым замком.

Получилось как в музыкальной пьесе, написанной наспех, под влиянием минуты. Эдакий экспромт. Вступление: начальный тихий (piano) аккорд – щелчок хлюпкой квартирной двери под номером 17. Далее – ускоряющийся темп (stretto), и похожий по звуку на стаккато ритмичный мужской топот по лестничным пролетам вниз (шаги все быстрее и громче: ставим crescendo). И кода. Бабах! Финальный оглушительно-наглый (fortissimo) аккорд: лязг тяжелой подъездной двери дома. Два хлопка, два аккорда, между которыми – вся история мужчины и женщины без прикрас: его стремительный топот ногами по ступенькам и ее уже никуда не стремящаяся вялая жизнь, затоптанная им мимоходом на бетонных ступеньках. Такая вот импровизация.

Об этом, незначительном для себя эпизоде, он не вспоминал. Все, что было связано с ней: дом, номер квартиры, название улицы где-то на окраине, черты ее лица, цвет волос, запах, тембр голоса, солоноватость кожи и ее архаичное имя – все эти ненужные элементы память поспешными движениями стерла напрочь. А уж имя, которым она хотела назвать их общую потенциальную дочь – и подавно забылось навсегда. К чему хранить бесполезный мусор из прошлого?

Но вот загвоздка: дочь оказалась не гипотетически возможной, а самой что ни на есть настоящей. Реальной, осязаемой: вот ручки с тоненькими пальчиками, вот ножки с нежными кукольными пяточками. Вот пупок – маленькая выпуклая точка, еще в зеленке. Вот щечки – розовые и пухлые, на левой щеке, кстати, маленькая родинка – один в один как у него. Вот она смешно морщит носик-курносик и улыбается своим беззубым ртом, вот требовательно кричит посреди ночи, вот сосет молоко, вот ест кашу…

Незаконнорожденная, официально не признанная, внебрачная. Пригульная. Безотцовщина. В свидетельстве о рождении: в графе “отец” – прочерк. Отчество – придуманное, ненастоящее, неправильное. И лишь имя – невероятное и красивущее.

Девочка появилась на свет в мае, одиннадцатого числа, но фактический отец – ни сном ни духом. А мать… Мать оставила позади все свои мечты, среди которых, скажем прямо, не наблюдалось ни одной высокой! Ни розовой, ни голубой, ни золотой, ни хрустальной. Ни одной возвышенной: все, как на подбор приземленные, сероватые, как будни. Примитивные женские мечтания, в каждой из которых обязательно присутствовал он: "Был бы милый рядом, ну а больше ничего не на-а-до". Кстати, именно эту песенку она и пела, принимая бодрящий душ. Пела радостно в тот самый момент, когда он оставлял ключ с поцарапанным пластмассовым сердечком на коридорной тумбочке и подленько прикрывал за собой дверь.

Топ-топ-торопливо сбегая по лестницам и хлопая дверью, сам того не зная, он растаптывал все ее мечты. Ритмично, бездумно, на бегу. Безжалостно. Одну за одной. Растоптанные мечты восстановлению не подлежат: их не слепить заново. Да и что уже слепишь, если он так предательски-бесшумно закрыл дверь, даже не попрощавшись? А без него и не мечталось ни о чем. И ни во что не верилось – ни в Бога, ни в черта. Только наливалось и выпивалось: “…ну а больше ничего не на-а-до”.

Отныне она – мать-одиночка. Моет полы в проектном институте. Остальное время заливает горе все тем же дешевым вином, которым она раньше запивала свою стеснительность в предвкушении счастья. Махнула на себя рукой, совсем не пытаясь что-то исправить в своей жизни: "Как есть, так и есть. Судьба, знать, такая: мыкаться". И дочь, значит, ее майская, – Гортензия, тоже всю жизнь будет мучиться (народные приметы в этом вопросе проявили полное единодушие с матерью: “В майские дни кто рождается, тот всю жизнь и мается”).

Сняв розовые очки быстрым жестом, Арина Измотова срывала злость и обиду на дочери: “Чего орешь, горемычная? Заткнись уже! Соси свою соску, сучья дочь!”. Весь свой женский ворох из обид и раздробленных на мелкие осколки грез, она с каким-то странным остервенением бросала в маленький беззащитный комочек, состоящий наполовину из ее плоти, ее крови. Но это неважно, ведь другая половина – его, этого козла, который испарился вмиг. Вот ведь гад! Гад, гад… Очаровательный гад, шалопай по жизни и… по отношению к женщинам.

Девушка вышла из ванны – обернутая в мягкое махровые полотенце, пахнущая купленными на последние деньги духами (“Аромат свежести с хвойными нотками – как он любит”). По две капли на узкие запястья, по капельке за слегка оттопыренными ушами, немного на еще влажную узкую ложбинку между грудей и чуть-чуть на мокрые золотистые волосы. Она готова!

Юной наивной девятнадцатилетней рыжеволосой нимфе не терпелось сказать ему что-то наиважнейшее. Сообщить невероятную новость о будущей Гортензии. Не об предположительной, а о самой что ни на есть настоящей, уже как два с половиной месяца живущей в ней. Счастье то какое! Как же он обрадуется! А он… вот так и ушел, по-английски, ничего не узнав: ключ на старой тумбочке, дверь прикрыта, свет выключен. На столике в комнате – его тумблер с недопитым виски и ее открытая бутылка дешевого вина.

Ни ответа, на привета. Ни записки сейчас, ни телефонного звонка потом, ни адреса… Адреса ведь она его не знала! И фамилию не спрашивала никогда. Номер телефона… – сколько раз пыталась дозвониться, усердно набирая его номер, но каждый раз одно и тоже: бездушные механические гудки без долгожданного “алло”.

Испарился, исчез, улетучился, словно и не было ничего. Словно она и не отдала ему всю себя беззаветно и, как она поняла уже потом, – безответно. Мда… Неоднозначная все-таки эта штука – любовь. Двуличная. Для тех, кого бросают первым, от кого уходят – она ненавистная и разрушающая; а для тех, кто уходит первым – незначительная, междудельная и легко забываемая.

2

– Гортензия, мать твою! Сучья дочь! Ты опять бутылки не сдала? Чем ты вообще занималась весь день? Ерундой страдала?

Ребенок, не пропитанный маминой любовью с первых минут жизни, сжимается в маленький комочек, пряча детскую голову с золотистыми кудрями в тонкую шейку. Сутулится. Мать уходит, недовольно бурча себе что-то под нос и звеня бутылками в полиэтиленовом пакете. Хлопает дверь. Девочка выпрямляет плечи и улыбается.

Одна. Как хорошо! Можно ходить по всей квартире свободно. Расправить хрупкие плечики. Слушать музыку не в наушниках, а на полную катушку. Вертеться у зеркала. Танцевать. А потом налить себе чаю, и устроившись поудобнее на продавленном диване (одна подушка за спиной, вторая – в ногах, завернуться в потрепанное лоскутное одеяло) – и открыть книжку на том месте, где остановилась. Девочка из интеллигентной семьи должна много читать. А ее папа много читал – это она точно знала. Чувствовала. И в память об отце – читала.