Огненная кровь. Том 1

– Э-э-э, мой князь, ты ещё слишком молод, чтобы впадать в чёрную меланхолию! – отмахнулся Цинта. – Кони-то тебе чем не угодили?

– А с чего ты взял, что это я порешил соседских коней? На кой ляд мне эти каурые клячи?

– Ну а кто ещё? Где ты силу брал для своих фокусов?

– Знаешь, для того чтобы зажечь пальцами пару свечей мне и своих сил хватает, – ответил Альберт, доставая чернила и бумагу, – да и чего ты привязался? Как что не случись, так ты сразу смотришь в мою сторону! Ну подумаешь пали два коня! Что, до нас тут кони не дохли, а? Зато как вчера было весело! Там, на кухне, вино ещё осталось?

– Весело? Нет, Альберт, это не весело. Это – опасно! За это нас с тобой того и гляди сожгут на площади или утопят в бочке! Или ножик сунут под рёбра переулке! Особенно после твоих дуэлей! Нам только Тайной страже не хватало насолить! – воскликнул Цинта, сметая на поднос кости со стола. – А вина на кухне нету, и в погребе нету, и денег, заметь, тоже нету, чтобы его купить. Поиздержались мы на шлюх-то! Я тебе яблочек мочёных сейчас принесу или рассолу.

– Да какого ещё рассолу! Горло и так дерёт, будто я ежа сожрал. Лучше молока, – хрипло ответил князь, разглядывая пустые бутылки. – Вот Дуарх раздери этих женщин, всё выпили! Ладно, тащи своих яблочек, что ли, и крынку с молоком.

Ну и кто ест мочёные яблоки с молоком?

– Не стал бы я с утра мешать мочёные яблоки с молоком, учитывая вчерашнее, – деликатно ответил Цинта, – да и ты ведь ещё собирался к леди Смолл…

– Если я не сдох после твоей вчерашней отравы, то уж от молока точно не помру. А к леди Смолл, я, пожалуй, больше вообще не поеду, – ответил Альберт, черкая что-то пером на листе.

– Вот как? И с чего вдруг такая размолвка?

– Знаешь, вчера я хотел написать ей сонет и убил на это весь вечер. Но потом понял, что к слову «любовь» могу срифмовать только «кровь» или «морковь». Но кровь и любовь рифмует каждый дурак после кружки сидра! И, веришь ли, после двух часов размышлений я даже всерьёз задумался, как вплести «морковь» в сонет! – Альберт воткнул перо в чернильницу. – И тогда меня осенило, что женщина, сонеты для которой наводят на мысли о моркови, мне точно не нужна. Так что нет, я больше не поеду к леди Смолл.

– И такой вывод ты сделал на основании того, что не смог подобрать подходящую рифму?

– Цинта, когда тебя по-настоящему волнует женщина, ты можешь на лету срифмовать даже брюкву и тазобедренную кость, но поверь мне, что мысли о брюкве и костях тебе даже в голову не придут.

– Иной раз я смотрю на то, как ты придумываешь рифмы, разглядывая больного, и не понимаю, кто ты у нас больше: лекарь, поэт или князь?

– Эх, Цинта, – усмехнулся Альберт, – я поэт по призванию, а лекарь по недоразумению! Ну а князем я уже сто раз просил меня не называть.

– Не знаю насчёт поэта, но лекарь из тебя получился бы хороший.

– А ты, таврачья твоя душонка, хочешь сказать, что он не получился? – рассмеялся Альберт.

– Почта с утра пришла, – Цинта положил на стол тонкий конверт. – Одно письмо, и весьма странное.

– Письмо как письмо, чего в нём странного? – спросил князь, разламывая печать.

– Чутьё мне так подсказывает, – вздохнул слуга, полируя стол рукавом ошанки.

– Ох уж это твоё чутьё…

– А подушки зачем подрал, мой князь? Перья теперь везде!

– Это не перья, а снег на Голодном перевале, на котором я чуть было не замёрз весной, когда сдуру поехал короткой дорогой в Лисс. Как ещё было дамам показать мои мытарства?

– Дамам? Можно подумать то были дамы! Дамы – по десять ланей за ночь! – снова принялся причитать слуга. – А денег-то у нас совсем нету, мой князь, только то и осталось, что я выручил за мазь от коросты, румяна и укропный настой от колик, и из тех ты уже половину спустил на шлюх. То есть, на дам!

– Да замолчи ты уже! Хватит стенать. Я обещал сделать мазь от ревматизма леди Карлайд, а её мужу поставить пиявок, так что разживёмся деньгами к вечеру.

– Пиявки – это хорошо, надо только до обеда за ними сходить, пока солнце ещё не высоко. А для мази что понадобится? А то у нас и масла-то чуток осталось, и прополиса, – но вопрос так и повис в воздухе, потому что Альберт его не слушал, а полностью погрузился в чтение.

Цинта подхватил поднос и шагнул за порог. Но не успел и двух шагов сделать по лестнице, как в камине полыхнуло жаром, ухнуло в трубу так, что, заплясали чашки на столе, опрокинулся пустой кофейник и подсвечник с грохотом рухнул на пол. В комнате запахло грозой. Волна силы едва не сбила Цинту с ног, смела каминные щипцы, бутылки, огарки свечей и, подняв с пола облако утиных перьев, выплюнула их в окно, хлопнув в такт ставнями.

Цинта даже присел от неожиданности, а потом, сотворив охранный знак, проворно развернулся на пятках и замер на пороге с вопросом:

– Что случилось?!

Князь стоял в центре комнаты и застывшим взглядом смотрел на письмо.

– Отец умер, – ответил он, зло усмехнувшись и, смяв бумагу одной рукой, швырнул её в камин.

Огонь, словно поджидая хрупкий листок, вспыхнул яростно и сожрал его с неистовой силой, выдав фонтан синих искр. А затем, сплясав победный танец, пламя тут же угасло, в мгновенье ока превратив бумагу в прозрачные нити пепла. И в тот же мгновенье лицо князя преобразилось, куда делась похмельная лень и меланхолия, брови сошлись на переносице, серые глаза заблестели, и он улыбнулся какой-то странной торжествующей улыбкой.

– С-с-оболезную, – пролепетал Цинта, который только сейчас услышал о том, что отец князя Альберта, оказывается, был жив.

– Соболезнуешь? Дуарх тебя раздери, таврачий сын, да ты должен меня поздравить! – воскликнул Альберт, начав торопливо надевать сапоги.

– Поздравить? – вопросительно поднял брови слуга. – С чем?

– Теперь я, наконец-то, могу вернуться домой.

– Но ты ведь говорил, что твой отец давно умер, и что дома у тебя нет?

– Да? Я, правда, такое говорил? Ну так я тебе соврал. А может, просто был пьян, – подмигнул ему Альберт.

И эта внезапная лихорадочная весёлость пугала даже больше, чем присущие Альберту вспышки гнева. Поэтому покосившись на охранный знак над камином и пепел от письма, Цинта дотронулся до амулета на шее и произнёс негромко:

– Надо бы зажечь свечу и произнести молитвы.

– Ну, молись, если хочешь. А я не стану, – пожал плечами князь. – А вообще лучше иди и седлай коней!

– Гневишь ты Богов, Альберт. Мог хотя бы сделать вид, что сожалеешь.

– Зачем мне делать вид, что я сожалею, если я не сожалею? Это лицемерие, мой друг, а я не лицемер. Так что я не буду молиться, уж извини, – князь развёл руками.

– Это не лицемерие, а дань уважения.

– Дань уважения? – он криво усмехнулся. – В составе этой микстуры, которую ты назвал «дань», Цинта, не хватает главного элемента – уважения. Я никогда не уважал своего отца. Так что иди собирать вещи и седлать лошадей.