Жимолость

Пусть он услышит все, и пусть

Поймет ее тоску и грусть.

Тристана нужно научить,

Как оправданье получить

У Марка-короля: ведь он

Наветом подлым был смущен.

И вновь разлука им, и слез

Опять немало пролилось.

Тристан ушел в Уэльс и ждал,

Чтоб Марк-король его призвал.

Хоть радость краткою была,

Что палочка ему дала,

Заговорившая о нем,

Но, жадно помня обо всем,

Тристан – он и арфистом был -

Там песню новую сложил

Про жимолость: вот так она

С тех самых пор и названа.

А в Англии, не изменив

Названья, скажем мы gotelef1 (https://facetia.ru/node/3102).

Всю правду, как слыхала я,

Так вам и рассказала я.

Мария Французская, «Жимолость»

Перевод Н. Я. Рыковой

I

«Аномальная жара», – говори в новостях. За окном лучи солнца плавили воздух, разрезая и искажая его. В стенах библиотеки плавились головы и тела студентов. Разного возраста, пола, национальности, они все одинаково мучались от жары, ощущая себя в ловушке. При этом, вытирая пот со своих тел, они испытывали странное приятное чувство, оборачивались друг на друга, наблюдали, как кто-то расстёгивает ещё одну пуговицу, заворачивает рукава или приподнимает юбку. Духота, старательно разгоняемая сквозняком, наполняла библиотеку взрывоопасным веществом, пятым элементом, незримо витающим среди людей.

За одной из парт, обложенный книгами, перед компьютером, сидел молодой человек, нервно перелистывающий книгу «Сопротивление материалов». В попытках сосредоточиться, он совсем не слушал свою соседку, рассказывающую ему про то, что она встретила иностранцев, но не смогла подсказать им, где находится ки?рха, потому что не знала, что это такое.

– Кирха – это что-то еврейское, вроде, – отвечал ей парень, не вдумываясь и не вслушиваясь.

– Не-ет, еврейская – это синагога. А кирха – лютеранская.

– Угу.

– Вообще, по-немецки это не обязательно лютеранская церковь, а церковь как таковая…

– Угу.

– Ром, ты меня не слушаешь? – обиженно спросила девушка. Она смотрела на этого высокого, широкоплечего красивого человека в поисках чего-то человеческого.

– Слушаю. Мне интересно, правда, – ответил Роман, бросил книгу и поднял взгляд.

Он вдруг увидел на красном лице своей соседки не открытую ранее необычайную красоту. Как будто именно сейчас, в эту минуту, в жару, скривив от обиды лицо, она приобрела новый, особенный вид, и каждая точка, каждая линия на лице её заиграла новой краской. Роман вглядывался в изумрудные глаза этой девушки, не моргая, задержав дыхание. Она не выдержала напор его взгляда и отвернулась, краснея ещё сильнее.

– Алиса, я…

Но он не договорил. По библиотеке пронёсся резкий, насыщенный запах духов. Независимо от желания, все мужские головы повернулись в сторону двери. В еле прикрывавшей женское начало красной клетчатой юбке и просвечивающей распахнутой тонкой блузке в библиотеку вошла девушка, надменно оглядываясь, оценивая присутствующих.

– И что она забыла в библиотеке? – сказала Алиса сквозь зубы.

Походив немного, поговорив с несколькими людьми, наклоняясь неприлично низко с обеих сторон, девушка положила что-то в миниатюрную сумочку, улыбнулась и вышла. Роман чуть не упал со стула, отодвигаясь, силясь проводить её взглядом через оставленную ей открытую дверь до самого конца коридора.

– Я пойду, – сказала Алиса.

– Подожди, я провожу тебя, – после этих слов Алиса просияла, – всё равно уже нет сил читать, – сияние и проявляющаяся улыбка сошли с лица.

Они молча дошли до метро, Алиса, не повернувшись, бросила сухое «пока» и быстро, почти бегом, спустилась в подземку. Странная она сегодня, – подумал Роман.

Никита сидел напротив мамы на кухне, припекаемой золотистыми лучами, и смотрел перед собой, испытывая себя, сколько он сможет, не моргая, удерживать взгляд на одной точке, пока перед глазами всё в конец не расплывётся, или пока глаза не выпадут из орбит. Белая майка прилипла к его телу, но Никите было решительно всё равно, как и на всё остальное, как и на свою жизнь. Его мама, всего на семнадцать лет старше, умилительно смотрела на своего сына. Она медленно помешивала ложечкой чай, стараясь не думать ни о чём, но только о своём единственном сыне. Лёгкая дымка пыли ровной линией разделяла стол на половину сына и половину матери.

– Позвони отцу, – тихо, с опаской вдруг сказать мать.

– Хватит.

Никита оторвал взгляд от точки, протёр глаза, и стал смотреть в окно, лишь бы не встречаться взглядом с матерью. После продолжительного молчания Никита, уставший от благоговейного взгляда матери, который он чувствовал на себе, встал, помыл свой стакан с чаем, к которому даже не притронулся, и ушёл в комнату. Квартира, где они жили, была двухкомнатной, одной из комнат была маленькая гостиная. В течение дня другую, так называемую спальню, занимал Никита, так как там стоял книжный шкаф, большой стол, и на большой кровати было удобно не только читать, сидя или лёжа, но и заниматься на стареньком ноутбуке. Спали же они наоборот: Никита, несмотря на протесты матери, переходил в гостиную на маленький неудобный диван, а мать отправлял на большую кровать. Частенько днём сын закрывался в спальне, громко включал музыку и неизвестно чем занимался. Благоговеющая мать никогда не тревожила его.

В этот раз Никита по своему обыкновению закрылся, включил музыку на всю, но не читал, не занимался дипломом, не смотрел ничего и не листал телефон; он лежал ничком, слипшись с кроватью. Он смотрел в потолок, проваливаясь вниз, в болотистые мыслях, не желая думать об отце или о своей жизни. Худые руки его стали растекаться, голова двигалась из стороны в сторону, а мужское начало, всегда так не вовремя, стоит молодому мужчине только лечь и расслабиться, давало о себе знать. Не хочу, – говорил он сам себе, – не хочу ничего, вот бы все процессы в моём организме в раз остановились, и больше не надо было бы думать, искать, решать чего-то. И всё, что было связано с жизнью его тела, казалось ему таким липким, мерзким, двусмысленным.

Никита смотрел на плывущий потолок и в который раз возвращался в тот день, когда увидел в холле университетского корпуса низенькую тумбочку, а на ней фотографию, перечёркнутую слева снизу чёрной лентой. То был любимый всеми, лучший студент. Максим, так его звали, участвовал в каждом соревновании, во всех выступлениях, выездах, семинарах и научных работах. Год назад пятикурсника, старшего наставника Никиты не стало. Несколько дней весь университет стоял на ушах, все кабинеты были заполнены охами, а коридоры – ахами. Все скорбели, и скорбели не выспренно, а самым искренним способом. Казалось, что мир лишился не просто человека, а будущего вершителя судеб, может, великого политика, а может, лучшего в истории железной дороги начальника, который наконец-то изменит всю систему. Ecce homo, – говорил о нём ректор. И со всех сторон слышалось «тромб, тромб».

Умереть во сне, безболезненно, не успев понять или почувствовать что-либо, – об этом мечтал Никита, не понимая, почему Судьба так слепа или жестока. Раз, и всё, тебя нет, так размышлял Никита, и к чему все усилия, зачем нужны здоровье, образование, дисциплина, воспитанность, светлый ум?

II