Веселое время. Мифологические корни контркультуры

А это горная речка Агалык, Узбекистан. На снимке, естественно, не узбек, а московский хиппарь. 1984 г.

Модель, которую хиппи самонадеянно провозгласили исключительно новой, как водится, была не чем иным, как хорошо забытым старым. Это заметили даже советские учены в реферативном сборнике под умопомрачительным названием «Массовая культура и социально-культурный авангардизм в буржуазном обществе» (М.: ИНИОН, 1976), выпущенным под грифом «для служебного пользования», черным по белому написавшие: «Согласно этой утопии, община не высится над каждым ее членом как внеположный его личности институт, а интериоризирована его психикой, являясь внутренним фактом сознания. Здесь напрашиваются аналогии с родоплеменной жизнью примитивных коллективов, причем эти аналогии охотно подхватываются и одобряются самими хиппи».

Ну скажи на милость, какая тайна! (Нет, что ни говори, а информационную политику СССР определяли тяжелые шизофреники в стадии обострения. Это они, наверно, побаивались: вот, дескать, прочтет какой-нибудь идейно нестойкий член коммунистической общины, да и задумается – зачем же надо мною-то, горемычным, высится эта махина, как внеположный моей бесценной личности институт? И отчего ж бы это я не могу интериоризировать ее своей психикой, сделав внутренним фактом сознания? И, покумеков, сообразит, что дело тут, пожалуй, не только в аналогиях с примитивными коллективами, а больше в исключительной добровольности идеалистического коммунарского порыва, и царство его не от мира сего.)

Вершки и корешки

Позволим себе немножко экскурса в историю: хочется все-таки – хотя бы вкратце, пунктирно – набросать силуэт генеалогического древа, на самых молодых побегах которого распустились наши незаконнорожденные цветы.

Первыми из отцов-основателей контркультурной доктрины следует, конечно, считать греческих киников, самозародившихся на просторах аттического любомудрия на рубеже V–IV вв. до н. э. Диоген Синопский заслуженно считается первым панком, а Кратет Фиванский – первым хипом. Они сформулировали основные принципы андеграундного отношения к миру, но главное – разработали методику их претворения в жизнь и проверили ее на практике, буквально на собственной шкуре. Киники догадались, что негативизм – во враждебном-то окружении – штука необходимая и, прямо сказать, полезная. Они называли его «перечеканкой монеты». «Религиозное свободомыслие киника, смеющегося над всем внешним, показным благочестием, вступало в конфликт с ходячей моралью, так как в обществе, где он жил, «безбожный», «нечестивый», «неверующий’’ ‹…› воспринимались как обозначение аморальности и нравственной испорченности человека» (И. М. Нахов. «Очерк кинической философии»). Этика кинизма (вот, кстати, характернейшее для оверграунда извращение смысла враждебных ему понятий – название этих самоотверженных моралистов превращено в ярлык безнравственности, да только Бог шельму метит – не было в греческом корне никакого «ц», это они взяли огласовку средневековой латыни, уроды!) стоит на принципе отрицания всей общепринятой морали.

Античный фриз. Диоген беседует с Александром Македонским. Как известно, беседа была недолгой. «Чего бы ты хотел у меня попросить?» – надменно спросил Александр, имея в виду, что в его власти исполнить практически все. «Чтобы ты отошел и не загораживал мне солнце», – поставил гордеца на место Великий Панк

Эти нонконформисты горой стояли за равенство, не признавая никаких границ между свободными и рабами. Хуже того, они считали равными остальным даже женщин, отрицали брак и проповедовали идеи свободной любви. Целью их было «дать человеку спасение и счастье, но это счастье бедности, умеренности, которыми должен довольствоваться добродетельный и умеренный человек, презирающий роскошь и удовольствия» (Там же). Идеал счастливой жизни они видели в мире природы, в организации быта у «варварских» народов или «в примитивном коммунизме золотого века Кроноса» (Там же). То есть, выходит, были коммунистами (от слова коммуна). «Антисфен первым сделал внешними признаками своей школы будничный облик ‹…› раба и бедняка, – короткий рабочий плащ, надеваемый на голое тело (tribon)», туда же входили «нищенская котомка (pera) и посох странника, изгоя и бродяги (bactron)

‹…›. Чтобы быть ближе к природе, киники не стриглись, не брились, ходили босиком» (Там же). Они поняли ценность индивидуализма, полагая, что главное – достигнуть независимости от социума, налагающего на личность чуждые ей обязанности. Но самое важное, они сформулировали принцип внутренней свободы, которая достигается в борьбе с самим собой, а вовсе не с социальным злом.

Между тем киники не забывали и главного принципа агитации и пропаганды – наглядности, и потому все свои постулаты иллюстрировали ежедневными выходками, по большей части доводившими граждан до белого каления. (См. выше.)

Вторыми по значимости предтечами были, конечно, христиане первых веков, а также общины гностического толка. Из объявленного Христом завета «Блаженны нищие духом, ибо их есть Царствие Небесное» (где «нищие духом» понимались прежде всего как «нищие по собственной воле», то есть отказавшиеся от имущества и благосостояния) следовал принцип аскезы, отказа от мирских благ и соблазнов. «Неприятие существующего мира, как царства зла и неверия, которым управляет Сатана, злой дух, было характерно для первых христианских групп. В логии из Оксиринха (совпадающем с логием из Евангелия от Фомы) содержится требование отречения от мира как непременное условие достижения царства божия» (И. С. Свенцицкая. «Неканонические речения (аграфа) и фрагменты ранних евангелий»). Эсхатологические настроения, а первохристиане ждали конца света строго по формуле «ныне, во время сие, среди гонений» (Марк. 10, 30), делали для них вопрос, платить или не платить кесарю, бессмысленным и праздным, «поскольку они ждали скорейшего конца мира со всеми кесарями, податями, деньгами и т. п.» (Там же). Соединение во Христе, мыслившееся как братство, более важное, чем родство по крови, жизнь в общинах, которые в первые века выглядели настоящими коммунами – с обобществлением имущества и уравнением в обязанностях труда и правах распределения благ, – было для них естественной формой ответа на воспринятую Благую весть. Отчетливое ограничение узкого круга «своих», часто гонимых и конфронтирующих с окружающим миром, андеграундо-катакомбных, было своего рода формой эскапизма, пассивного протеста против мира, погрязшего во зле.

Облик классического хиппаря мало чем отличается от образца, заданного Антисфеном. Совок. Начало 80-х

Оглушительный успех мюзикла, а потом и фильма «Jesus Christ Superstar» связан именно с этим очень верно уловленным в нем фактом контркультурного самоотождествления с «братством Христовым» – если бы даже Христос и не был хиппи, это непременно следовало бы выдумать…

Сформировавшиеся тогда же секты гностического толка, самоидентифицировавшиеся как христианские, уходили от канонической версии и делали упор на личное постижение истины. «В гностицизме проявляется умонастроение, окрашенное переживанием человека своей тождественности абсолютному, присущее, например, культуре Древней Индии. Специфику же составляет то, что при этом умонастроении определяющей стала тема знания – самопознания. Убежденность в своей тождественности абсолютному отвращала гностика от социальности, ориентированной на признание других, влекла его к самоуглубленности, к медитативной активности ‹…› Особая роль личного опыта препятствовала созданию единого учения, более или менее твердой догматики» (М. К. Трофимова. «Гностицизм и христианство»). Как же это, однако, напоминает предельно эклектичную, полную внешних противоречий, не поддающуюся никакому твердому определению хипповскую философию!..

В эту же дверь ломились наследующие им бесчисленные ереси средневековой Европы – от катаров и альбигойцев и вплоть до Реформации. Впрочем, сюда же можно отнести и нищенствующие монашеские ордена с их главным патроном Франциском Ассизским, который, следуя примеру Кратета, роздал имущество бедным и жил со своими приспешниками как натуральный бомж. Изумительный пример знакомого нам безумия приводит Фрэзер в «Золотой ветви»: «В XIII в. возникла секта братьев и сестер Свободного духа, члены которой придерживались мнения, что путем длительного и прилежного созерцания всякий человек может таинственным образом соединиться с божеством, стать единым целым и прародителем всего сущего. ‹…› Хотя внешний вид и манеры сектантов граничат с умопомешательством, они, будучи уверенными во вседозволенности, скитались с места на место, облаченные в самые что ни на есть шутовские одеяния, дикими выкриками выпрашивая хлеб. Они в негодовании отвергали всякий честный труд как препятствие на пути созерцания божества. ‹…› В этих похождениях их сопровождали женщины, которые делили с ними все тяготы кочевой жизни. Некоторые из них полагали, что, достигнув в духовной жизни наибольших успехов, они могут позволить себе на собраниях секты ходить без одежд, видя в каких бы то ни было ограничениях в этом отношении признаки внутренней коррупции, поражающей души, еще изнемогающие под бременем плоти и не поднявшиеся до общения с божественным духом. Инквизиция нередко ускоряла их путь к мистическому общению с богом, они умирали на кострах не только с незамутненной безмятежностью, но и с торжествующим чувством радости и ликования».

Еще один корешок контркультурной революции уходит в почву старой доброй Англии, где в веселом Шервудском лесу разбила лагерь коммунарская вольница Робин Гуда и его анархических стрелков. Руководствуясь принципом «грабь награбленное», они экспроприировали материальные ценности у тех, у кого их было слишком много, и перераспределяли среди тех, у кого их было слишком мало. Легендами о Робин Гуде вдохновлялись не только ближайшие наследники вроде вождя крестьянской революции Уота Тайлера или громившие станки и революционно перераспределявшие собственность левеллеры и диггеры эпохи технической революции, но и позаимствовавшие название у последних американские диггеры 60-х, собиравшие добровольные пожертвования ненужных вещей и еды для растущей толпы хиппующих бездельников. Впрочем, как говорят, иногда они не брезговали и ревизией супермаркетов, следуя заповеди Эбби Хоффмана: «Красть нехорошо: грешно. Но это у ближнего. Когда же от межличностных отношений мы поднимаемся на уровень противостояния индивида и транснациональных корпораций, федерального бюрократического аппарата, современных плантаторов из агробизнеса или коммунальных служб, то кто у кого ворует – это еще вопрос. Капитализм есть не что иное, как свобода воровать; правительство лишь регулирует процесс: кто, у кого и сколько» («Сопри эту книгу!». Предисловие к изданию 1989 г.).

Самое первое из известных изображений Робин Гуда

В относительно новое время – начиная где-то века с XVII – эстафету у стремительно секуляризующейся Европы перехватили православные реформаторы, которые выдали целый букет ересей, в сумасшествии местами перехлестывавших самых отчаянных панков. Русская «крестьянская реформация» – раскол, – в основе своей прежде всего эскапистская, стояла на «идее, что мир во зле лежит, стал царством торжествующего зла и мерзости. ‹…› Спасение для верных будет достигнуто только тогда, когда они окончательно очистятся от всех следов злого царства, которое как-никак соприкасается с ними на каждом шагу. ‹…› Бегство из мира в пустыню – это только первая ступень к разрыву с антихристом. ‹…› Второй и последний акт – «второе неоскверняемое крещение огнем». ‹…› Это стихийное эсхатологическо-искупительное движение, невзирая на его чисто пассивный характер, грозило государству не менее, чем вооруженная борьба. Тяглец уходил за пределы досягаемости, оставляя помещика голодным, а казну пустою» (Н. М. Никольский. «История русской церкви»).

Диггеры – современные Робин Гуды – кормят пипл в Голден Гейт парке. 1966 г.

Хорошим примером может послужить выговская община в Поморье (XVIII в.) По обыкновению эскапистов, эти ребята зажили полумонашески-полукоммунистически. «Чиноположение общины гласило: Все иметь в казне общим, у себя не иметь ни денег, ни платья, ни иных вещей, трапезу иметь всем общую ‹…› пища же и питие всем равны». Выговцы отказались от государства, царя и священнослужителей, и принялись ждать конца света. Конец, как водится, все не наступал, и постепенно они пошли на компромиссы, прежде всего, с собой, потом – с государством. Только отпочковавшиеся от них филипповцы продолжали гордо нести знамя нонконформизма. Они отказались от коллаборационизма с государством в форме налогов и армейской службы, снялись с насиженных мест и ушли в такую глушь, что отыскать их правительственным чиновникам редко когда удавалось. Впрочем, и в этих случаях «не могли никого вернуть миру – появление солдат всегда служило сигналом к самосожжению» (Там же).

Возникшая в XVIII в. секта бегунов предписывала желающему спастись «уйти от мира ‹…› уйти от всякого соприкосновения с гражданской жизнью, «таитися и бегати». Всякий, кто желает спастись, не должен принимать печати антихриста, т. е. иметь паспорт ‹…› не должен иметь «ни града, ни села, ни дому»; такой человек должен вечно бегать, быть странником, неведомым миру, разорвавшим всякую связь с обществом. ‹…› Бегуны составляли для себя особые маршруты, в которых действительные географические названия были перепутаны со сказочными прозвищами (и точно так же поступали хиппи! – М. Р.); так делалось нарочно, чтобы сбить с толку полицию. ‹…› В насмешку над антихристом бегуны запасались иногда фальшивыми юмористическими паспортами: Дан сей паспорт из града бога вышнего, из сионской полиции, из голгофского квартала… дан паспорт на один век, а явлен в части святых и в книгу животну под номером будущего века записан (вот молодцы!!! – М. Р.)» (Там же). Коммунами – пытаясь возвратиться к опыту первохристиан – жили духоборы и молокане.

Эпоха Просвещения со свойственным ей рационализмом отделила религиозно-духовные цели от социально-моралистических и ревизовала первохристанский опыт в форму утопического социализма. Вторым корнем к этой идеологии послужил враждебный киникам Платон с его «Государством», и оттого сочинения Томаса Мора, Фрэнсиса Бэкона и Кампанеллы проникнуты духом самого голимого тоталитаризма.

Потребовалось еще время, чтобы воплощенные в жизнь идеи Сен-Симона и Фурье в виде реально существовавших фаланстеров в конечном счете трансформировались – в интерпретации Кропоткина – в анархическую республику Гуляй-Поле, в интерпретации Маркса и Ленина – в СССР, в интерпретации контркультурного взрыва 60-х – в какую-нибудь Христианию или Остров Черных Свиней.

Особняком в этом ряду стоит уникальный опыт Генри Дэвида Торо под названием Уолден, где философ-трансценденталист попробовал единолично осуществить идеал жизни на естественных основаниях – разумеется, в форме бегства от окружающего мира, пользуясь лишь плодами рук своих, минимально сократив потребности тела ради удовлетворения потребностей духа и познания сути вещей. (Этот опыт, несомненно, использовал идеи Жан-Жака Руссо, наложившиеся на только что освоенную западным миром восточную философию, которая – будучи избавлена от прививки европейского рационализма, – оставалась верна духу архаичного иррационализма и прямиком передала законсервированные в ней реликты мифологического сознания утратившему их европейцу.)

ХХ век довел восточные учения до уровня популярности, а во второй половине – так и вовсе ввел в моду, так что не знать азов буддизма, даосизма и дзена стало просто неприлично. Интерес к антропологической экзотике сделал «Золотую ветвь» настольной книгой послевоенного поколения (что, между прочим, немедленно отразилось в культурной надстройке. Так, например, в финале фильма «Apocalypse, now» камера вводит в поле зрения именно эту книгу, лежащую среди немногих предметов на столе у измученного кошмарами Керца, подспудно подготавливая кульминацию – жертвенное убийство, метафорически запараллеленное со сценой ритуального жертвоприношения быка, что, естественно, отсылает к лейтмотиву фрэзеровского сюжета – кровопролитной смене царя-жреца, а песня «Doors» – не та, что звучит в фильме, естественно, не «The End», а «Not to Touch the Earth» – начинается прямой цитатой из этой же книги, как и вторая строка – «Not to see the sun», а ведь это два из списка главных запретов, которые нельзя нарушать царской особе, хранителю магической силы социума, дабы бесценная субстанция не была утрачена безвозвратно).

Californian dream

Примечательно, что наибольший размах хипповая практика получила именно в Америке, тогда как Стрый Свет тяготел к баррикадам и прочим троцкизмам-маоизмам. Естественно, свою роль тут сыграли и социальные, и географические условия, но не стоит скидывать со счетов и этнографический фактор: Америка, исконная родина индейцев, сохранивших колорит и, главное, идеологию первобытности (никакого снобизма, упаси Бог), и родина поневоле для негров, еще каких-нибудь триста лет назад живших теми же представлениями и законами мифологического мышления, которые они не могли не сохранить на новом месте и пусть не прямыми, но косвенными путями донесли до окружавшего их мира белых.

Разбираясь с тем, почему на какой-то краткий с точки зрения вечности миг Америка превратилась в United States of Love («Hair»), придется снова углубиться в историю – теперь уже самих Соединенных Штатов. Америку открыли викинги где-то около 1000 г. Она осталась в сагах легендарной страной с молочными реками и кисельными берегами (первым в Виноградную страну случайно заплыл Бьярни Херьольвссон и, даже не ступив на берег, повернул обратно, затем сын открывателя Гренландии Эйрика Рыжего по наводке отца совершил две крайне выгодные экспедиции в Винланд, отчего получил прозвище Лейва Счастливого).

Историческую же Северную Америку основали пуритане. Те самые, что приплыли на «Мейфлауэре» из Англии, раздираемой религиозными распрями между протестантами и католиками, и вошли в американскую историю под именем Отцов-основателей. Они привезли с собой «идею Америки» – Земли Обетованной, где можно будет наконец начать историю с чистого листа и воплотить в жизнь тот религиозно-аскетический идеал, который диктовали их догматы. Этот идеал, впоследствии получивший название Американской мечты – представления о земном рае, наконец-то обретенном, о ничьей (то есть свободной) земле, где можно воплотить давно чаемый идеал социального устройства, понимаемый как жестко регламентированная религиозная община, занятая нудным трудом, призванным обеспечить благосостояние доброго христианина, каковое и является, по убеждению пуритан, единственным сигналом о благословении свыше. Знаменитая аббревиатура WASP, обозначающая «настоящего американца» и до сих пор актуальная для самых консервативных слоев, – расшифровывается как «белый – англосакс – протестант». Само же слово «пуританский» в большинстве европейских языков превратилось в эпитет нетерпимого и ханжеского отношения к естественным проявлениям жизни. Исчерпывающее впечатление о пуританах можно почерпнуть из романа Натаниэля Готорна «Алая буква».

Несмотря на то что написано на растяжке, это вовсе не Лето Любви. Это еще только 65-й. Выступает группа «The Charlatans», честно сказать, в музыкальном отношении ничем не прославленная. Между тем одно заметное деяние за ней числится – они были одними из первых оккупантов Хейт-Эшбери, открыв салун «Красный пес», весь такой в ковбойском стиле. Салун был открыт все дни, кроме понедельника – в этот день персонал коллективно принимал ЛСД

Последние пионеры в погоне за Американской мечтой, которых успела запечатлеть только что изобретенная фотография. Техас. Середина XIX в.

Шло время, Европа секуляризовалась и буржуазилась, шаг за шагом отступая от жестких запретов на все, что связано с плотью. Провинциальная Америка буржуазилась еще быстрее, но с исходными идеалами не расставалась, ведь с каждого доллара за ней наблюдал вписанный в треугольник глаз строгого пуританского Бога, не прощающего ни малейшего отступления от норм.

Ничего хорошего эти скучные люди, естественно, не достигли, зато заронили зерно соответствующей идеи, каковое зерно дало росток, который принялся себе виться и куститься – и обильно плодоносить всякого рода интерпретациями исходного образца. Америка прочно вошла в образ страны открытых возможностей, куда со всего света стекался за счастьем самый разношерстный люд, причем отнюдь не только сугубо материальным – в Америку валили не только беглые каторжники, ирландские бедняки и одесские евреи, но и ущемленные в правах сектанты, фурьеристы, толстовцы. Америка стала считаться чем-то вроде общемирового поля для эксперимента – какой только мог прийти в голову. Но, главное, там были ничьи (с точки зрения бледнолицего) территории, которые можно было застолбить – и дальше делать что угодно. В Америке до сих пор не отменен закон о праве на участок, буде найдется свободный, – и, говорят, такие даже сейчас есть – где-то на Аляске…

Продвигавшиеся на запад в поисках свободной земли пионеры породили целый специфически американский литературный жанр (как персонажи, не как авторы, конечно) – так называемый «роман фронтира», то есть границы, которую все отодвигали да отодвигали, пока не уперлись в Тихий океан. Пасифик оушен, по-ихнему. Тут-то лафа и кончилась (в смысле – свободная земля). Для кого-то. А для кого-то все как раз еще было впереди – названия, они тоже не просто так даются…

И тут произошло самое интересное. Пока Американская мечта имела хоть какой-то шанс на буквальное воплощение, она оставалась связанной по рукам и ногам убогой спутницей человека материального мира, озабоченного ничтожными суетными делами. Но стоило ей обрести качество несбыточной надежды, как она расправила теперь уже никем не удерживаемые крылья и полетела прямиком в область свободных упражнений ума и прочей философской белиберды.

В области философии это в конечном счете вылилось в эссеистику Ралфа Уолдо Эмерсона, который сформулировал революционный по отношению к социуму принцип доверия к себе, как бы собственной внутренней неотъемлемой свободной территории, который опрокидывал все общепринятые рамки и прокламировал право личности на свободу от условностей окружающего мира, и удивительную книгу «Уолден» Торо, которую современники не прочитали, зато прочитали будущие хиппари, в библиотеках американских университетов еще не так давно можно было обнаружить томики, исчерканные восторженными ремарками юнцов, едва начавших отращивать хайра. Впрочем, Торо совершил еще по крайней мере два великих деяния – написал эссе «Гражданское неповиновение» (этой идеей, между прочим, в свое время воспользовался Лев Толстой, который назвал эту штуку «непротивление злу насилием», а после него – Ганди, когда поднимал свой угнетенный народ на борьбу с английским колониализмом – и ведь победили, как ни крути!) и отказался платить налоги правительству, которое вело несправедливую, по его мнению, войну с Мексикой, за что, естественно, тут же угодил в тюрьму.

«Генри, почему ты здесь?» – ахнул Эмерсон, заметивший во время прогулки знакомое лицо в тюремном окне. «Уолдо, почему ты не здесь?» – не замедлил с ответом Торо, задав эталон высоты нравственного идеала. С тех пор и равняемся, а что поделаешь?..

Американская литература тоже, естественно, не могла остаться в стороне от полемики по означенному вопросу. И если какой-нибудь Фенимор Купер в своих фронтирных романах меланхолически сетовал на неразрешимое противоречие между мечтой и реальностью, а Драйзер так прямо язвил реальность, только на то и способную, что изуродовать мечту и превратить ее в «Американскую трагедию», то веселый Марк Твен просто взял и сочинил Гекльберри Финна – свободного человека в несвободной стране, философа и бродягу, – поселил его в бочке, сделав наследником Диогена, и навечно оставил ребенком, позволив сохранить самый верный взгляд на мир, незамутненный предрассудками взрослых пленников мнимых ценностей и ложных убеждений.

«Не вынести мне этих порядков! Изволь каждое утро вставать в один и тот же час; хочешь не хочешь, ступай умываться ‹…›. А эта проклятая одежа! Она меня душит, Том», – надрывается Гек, объясняя, почему не может жить у вдовы Дуглас. – Как будто и воздух сквозь нее не проходит, и такая она – черт бы ее побрал! – франтовская: ни сесть, ни лечь, ни на земле поваляться». «Да ведь все так живут, Гек», – возражает бунтарю ставший вдруг до оскомины разумным Том Сойер.

«Ах, Том, – стоит на своем кинизированный философ, – какое мне до этого дело! Я – не все, мне это невтерпеж. Связан по рукам и ногам – прямо смерть. ‹…› Вдова не позволяет курить, не позволяет кричать, нельзя ни зевать, ни потягиваться, и почесываться не смей… – Тут он выкрикнул с особой обидой и болью: – И все время она молится, Том! Молится – чтоб ей пусто было! – с утра до вечера. ‹…› Я не мог не удрать от нее… да, иначе я не мог. К тому же скоро откроется школа, мне пришлось бы ходить туда, а этого я прямо не выдержу! Оказывается, Том, быть богатым вовсе не такое веселое дело. Богатство – тоска и забота, тоска и забота… Только и думаешь, как бы скорей околеть. А вот эта рвань – она по мне, и эта бочка – по мне, и я с ними век не расстанусь. Том, ни за что не стряслась бы со мной такая беда, если б не эти проклятые деньги!» («Приключения Тома Сойера»).

Гекльберри Финн. Памятник на Кардиффском холме в г. Ганнибал, штат Миссури

Ну, ни дать ни взять – готовый манифест тронутого поколения, произнесенный в те времена, когда даже бабушки этой беспокойной публики еще не родились на свет! (Отметим вскользь, что сущность, носящая у Твена название «Вдовы», теперь обыковенно называют «Вавилоном»). Холден Колфилд, названный в одной статье Ксении Мяло, чудом проскочившей в советские времена, «первой ласточкой хип весны», – далекий праправнук Гекльберри Финна, но генетическая связь несомненна. Еще один близкий родственник – подросток из рассказа Джека Лондона «Отступник», единственный кормилец в семье, замордованной бесконечной работой на фабрике, в один прекрасный день он решает послать все – жалость, ответственность, привязанность, дом, привычную жизнь, наконец, – куда подальше ради того, чтобы стать бродягой и прожить свою собственную жизнь, вдохнуть полной грудью воздуха свободы и понять, зачем он вообще появился на свет. И идет столбить свою свободную территорию, осуществлять свою Американскую мечту.

Эта вариация Американской мечты получила в 60-е новое название – Californian Dream, как сформулировали в своем единственном хите «Mamas & Papas». Калифорния стала Меккой для всех, кто искал эту новую мечту – для всей разноцветной толпы, в которой, как, увы, впоследствии оказалось, настоящих Геков было не так уж много. В ситуации постреволюции не раз и не два поминали крах Американской мечты калифорнийского разлива – и впрямую, как это сделано в «Страхе и отвращении в Лас-Вегасе», когда удолбанные в хлам Дьюк со своим адвокатом попадают в казино «Цирк-Цирк», и встреченный там приятель удивляется: «Так ты нашел Американскую Мечту? В этом городе?» А Дьюк иронически роняет: «Мы сидим сейчас в ее нервном центре. Ты помнишь ту историю, которую нам рассказывал менеджер о владельце этого места? Как он всегда хотел сбежать из дома и присоединиться к цирку, когда он был ребенком?» – «Да, я понимаю, что ты имеешь в виду», – с легкостью берет подачу тот. «Сейчас у этого мерзавца свой собственный цирк и лицензия на воровство тоже…» И косвенно, как это сделано в фильмах «Большой Лебовски» или «Сломанные цветы»: реальность, когда-то насыщенная до почти нестерпимой полноты, теперь пуста и бессмысленна – сломаны не просто цветы, сломано поколение Flower Children, и все, что остается, это сидеть по домам да пить пиво с парой-тройкой приятелей. «To old to rock-n-roll, to young to die…» («Jethro Tull»). «Ну, что, пойдем в боулинг?» – фраза, проходящая рефреном по всему «Лебовски», – констатация самого безнадежного диагноза, который только можно было поставить Калифорнийской мечте.

Нельзя не упомянуть еще одну книгу, которая оказала ни с чем не сравнимое влияние на весь этот карнавал – хотя написана была не в Америке, зато на английском языке. «Алиса в Стране чудес» и «Зазеркалье» подготовили психоделическую революцию как самые настоящие фундаментальные теоретические труды. Механизм работы иррационального сознания продемонстрирован там просто с математической точностью. Да бог с ней, с точностью. Это не книги, это самые настоящие трипы – волшебные трипы, о каких можно только мечтать. Гений – он и есть гений, что там говорить… Недаром они породили столько аллюзий и цитат – порой гениальных, вроде «Белого Кролика» «Jefferson Airplane». Благодаря Кэрроллу, утилитарный пуританский рай Американской мечты, образец которого зашифрован в «Волшебнике из страны Оз», куда вела дорога из желтого кирпича, символизирующая золото, в свою очередь, обозначающее вожделенное пуританское проспирити Божьей милостью, наконец-то превратился в коммунарско-психоделический Wonderland, куда влекла извилистая и тернистая тропа Californian Dream.

«Алиса в Стране чудес». Иллюстрация Джона Тенниела

Единое и неделимое

Но вернемся к «родоплеменным аналогиям». В социологических науках отчего-то принято считать, что идея коммуны берет исток из первобытной общины. Заявление не то чтобы уж вовсе неверное, но все-таки слишком приблизительное. Если эта община сублимировалась во времена оны из дикого стада – а именно так трактует ее генезис материалистическая общественная история, – то достаточно хоть немного понаблюдать за соответствующим сообществом животных, чтобы заметить, что даже в самых миролюбивых из них никакого равенства, ни тем более коллективной собственности отнюдь не предусматривается. Даже самый доброжелательный пес начнет рычать, если другой (пусть даже найлепший друг и товарищ по играм) сунет нос в его миску, а уж то, что любое стадо, стая, прайд или что там еще у них бывает, держится на принципах строжайшей иерархии – и попробуй кто ее нарушить! – это, кажется, известно любому, кто хоть раз в жизни смотрел «В мире животных». Так что очень сомнительно, что, обретя первые крупицы разума, коллектив питекантропов или там неандертальцев вдруг отказался от базовых принципов существования, а потом – сколько-то там сотен тысяч лет спустя – вновь к ним вернулся.

То есть искать прообраз коммуны в самой родоплеменной общине как институции непрофессионально и глупо. Однако он там, несомненно, есть – только не во всей общине, а в одной ее части, известной под именем «мужского дома» или «мужского союза». Исследуя наследующий мифу фольклор, Пропп наткнулся на изумительный факт – сказка, записанная в XIX и даже ХХ веке, сохранила реликты представлений, уходящих в самую глухую древность, касательно именно коммунарских взаимоотношений юношей, прошедших инициацию, но до поры до времени не допущенных в категорию брачных партнеров. Впрочем, ситуация с мужскими домами прекрасно известна и антропологам, просто на фольклорном материале работать с ней гораздо забавнее.

Пишет же Пропп следующее: «в известных случаях часть мужского населения, а именно юноши, начиная с момента половой зрелости и до вступления в брак, уже не живут в семьях своих родителей, а переходят жить в большие, специально построенные дома ‹…›. Здесь они живут своего рода коммунами». И далее: «Герой видит здесь иную подачу еды, чем та, к которой он привык. Здесь каждый имеет свою долю, и доли эти равны. ‹…› Другими словами, здесь едят коммуной. Мы увидим дальше, что здесь не только едят, но и живут коммуной» («Исторические корни волшебной сказки»).

В резервации. Начало ХХ века