Дума против Николая II. За что нас хотели повесить

Государь велел позвать наследника, и я представился ему как «самый большой и толстый человек в России», чем вызвал его веселый смех. На мой вопрос, удачен ли был накануне сбор в пользу «колоса ржи» – этот удивительно симпатичный ребенок весь просиял и сказал: «Да, я один собрал пятьдесят рублей, это очень много».

Государь с доброй улыбкой смотрел на сына и добавил:

– Он целый день не расставался со своей кружкой.

Здесь государь встал и, протянув руку, сказал:

– До свидания, Михаил Владимирович.

И когда уходил, услышал громкий шепот наследника: «Кто это?» и ответ государя: «Председатель Думы».

Наследник выбежал за мной в переднюю и все время смотрел в стеклянную дверь. «Не простудитесь, – сказал я ему, – здесь дует». Он закричал: «Нет, нет, ничего». Рядом появился улыбающийся Деревенько, и я обратил внимание на всех выстроенных в шеренгу лакеев, солдат и казаков. С какой любовью они смотрели на наследника.

Характерно, что старший камердинер государя Чемодуров, провожая меня, сказал: «Ваше превосходительство, вы бы почаще приезжали к нам. У нас мало кто бывает, и мы ничего нового не знаем».

Я был растроган доверием к себе и терпением, с каким я был выслушан до конца, особенно после всех предупреждений: «Он не будет слушать, он заупрямится, он рассердится и т. д.».

* * *

Когда я вернулся домой, у меня произошел интересный разговор с управляющим собственной его величества канцелярией А. С. Танеевым в телефон:

– Михаил Владимирович, скажите мне, отчего меня хотят видеть два члена Думы?

– Не могу вам сказать, ничего от них не слышал.

– Я боюсь, что они по поводу Григория.

– Какого Григория?

– Да вы знаете… Григория (заикаясь) Распутина.

– Что общего между вами и Распутиным, какая связь?

– Так знаете… Я думал…

– Рад, что вы сами признаете, что с вами есть причина говорить об этом мерзком хлысте. Я вам скажу, что если вы честный человек, вы должны его убрать из Царского – и вы знаете как.

– Я ничего не знаю.

– Нет, вы знаете, и если не исполните своего долга честного человека, вся ненависть России падет на вашу голову. Ваше имя все связывают с проклятием России – Распутиным.

– (Издает какие-то звуки…). До свидания…

В тот же вечер я поехал в Думу и был моментально окружен депутатами, которым в кратких словах сообщил содержание доклада и о милостивом ко мне отношении государя. На всех мой рассказ произвел хорошее впечатление. Самым близким же я передал все дословно.

28 февраля утром мне из Царского Села позвонил по телефону дворцовый комендант генерал-адъютант В. Н. Дедюлин и просил заехать к нему на городскую квартиру его. С Дедюлиным мы были старые школьные товарищи и друзья, почему разговор наш носил интимный характер.

Дедюлин сообщил мне следующее: «Стало известно, что после твоего доклада государь почти не прикасался к еде за обедом, был задумчив и сосредоточен. На докладе моем на другой день я позволил себе спросить его: “Ваше величество, у вас с докладом был Родзянко. Кажется, он очень утомил вас?”. Государь ответил: “Нет, нисколько не утомил. Видно, что Родзянко верноподданный человек, не боящийся говорить правду. Он сообщил мне многое, чего я не знал. Вы с ним товарищи по корпусу, передайте ему, чтобы он произвел расследование по делу Распутина. Пусть он из Синода возьмет все секретные дела по этому вопросу, хорошенько все разберет и мне доложит. Но пусть об этом пока никто не будет знать”».

Я был поражен этим известием и вечером того же дня собрал членов Государственного Совета В. И. Карпова и депутатов: Каменского, Шубинского и Гучкова. Мы до поздней ночи обсуждали, как лучше поступить. На другой день я вызвал Даманского, товарища обер-прокурора, в Думу с тем, чтобы он привез требуемое дело. Даманский явился. Я решил представиться ничего не знающим, чтобы лучше все выпытать от Даманского. Это очень ловко удалось. Он выболтал все, что надо было знать. Стараясь убедить меня в чистоте и святости Григория, он сказал, что многие почтенные и видные лица уважают старца и любят с ним беседовать; назвал много имен и подтвердил многие данные, переданные мне раньше разными лицами. Сказал, что Распутин живет у Сазонова, почтенную семью которого он, Даманский, знает хорошо, что там бывают: гофмейстер Танеев, генеральша Орлова, «такой уважаемый человек», как епископ Варнава, графиня Витте и многие другие. На все это я выражал удивление и поддакивал. Даманский держал все время портфель в руках и доказывал мне, что никакого значения это дело не имеет и не стоит его смотреть. Расписывая далее добродетели старца, Даманский выражал негодование на все сплетни и клевету, которые распускаются всюду про него:

– Говорят, что он хлыст, развратник, и даже дошли до того, что будто бы императрица Александра Федоровна живет с ним…

Здесь я ударил кулаком по столу, встал во весь рост, сбросил наивный вид, сделал свирепое лицо и закричал так, чтобы рядом было слышно:

– Вы, милостивый государь, с ума сошли! Как вы смеете говорить при мне подобную гнусность? Вы забываете, про кого и кому вы это говорите!.. Я вас слушать не желаю.

Мой гнев для него был так неожидан, что он побледнел, согнул спину и стал извиняться. Его грязная цель понятна: он вообразил, что одурачил меня, хотел вызвать меня на скользкий путь сплетен, услышать от меня какие-нибудь сальные подробности и передать кому следует. Он был уверен, что я, удовольствуясь его объяснениями, дела совсем не возьму, и был поражен, когда я решительным жестом взял папку у него из рук, запер в стол и положил ключ в карман со словами:

– По приказанию государя императора я подробно ознакомлюсь с этим делом и вас извещу.

Получив нужные документы, я немедленно засадил всю канцелярию, всех присяжных переписчиц за копирование дела в полном его объеме, и вместе с начальником думской канцелярии Я. В. Глинкой мы составили план работ по столь щекотливому делу. На другой же день Даманский по телефону потребовал от меня частной беседы у меня на квартире. Я сразу понял, что здесь готовится подвох, и ответил ему, что в служебных делах я не признаю частных бесед и прошу его пожаловать в три часа в мой кабинет – в Думу – и сразу же повесил трубку во избежание ненужных объяснений.

Когда я приехал в Думу, то Даманский был уже там, но, к моему немалому удивлению, его сопровождал протоиерей Александр Васильев, законоучитель царских детей. Такое появление отца протоиерея меня немало удивило и, догадываясь, что на меня готовится какой-то натиск, я решил разъединить их. Я рассадил их по разным кабинетам.

Первая моя беседа была с Даманским, который заявил мне, что он имеет поручение получить обратно все дело о Распутине. Я выразил удивление такому требованию и сказал, что раз состоялось высочайшее повеление по данному делу, то оно может быть отменено только таким же путем – высочайшим повелением или словесно переданным через генерал-адъютанта или статс-секретаря или же письменным повелением. Тогда Даманский, несколько волнуясь, путаясь и понизив голос, стал мне объяснять, что высочайшего повеления он не имеет, но что этого требует одно очень высокопоставленное лицо.

– Кто же это? Саблер? – спросил я.

– Нет, повыше, – махнув рукой, ответил Даманский.

– Да кто же? – сказал я, делая удивленное лицо.

Помявшись немного, Даманский отвечал:

– Императрица Александра Федоровна.

– В таком случае передайте ее величеству, что она такая же подданная своего августейшего супруга, как и я, и что оба мы обязаны в точности исполнять его повеление. А потому я ее желания исполнить не могу.

– Как! – воскликнул недоуменно Даманский. – Я должен ей это передать? Но ведь она этого хочет.

– К сожалению, – ответил я, – я ее желание все-таки исполнить не могу, – и, ввиду попыток Даманского убедить меня, я прекратил с ним разговор.

Затем я вызвал отца Васильева. Он передал мне, что императрица Александра Федоровна поручила ему высказать мне свое мнение о старце:

– Это вполне богобоязненный и верующий человек, безвредный и даже скорее полезный для царской семьи.

– Какая же его роль, особенно по отношению к детям в царской семье?

– Он с детьми беседует о боге, о вере.

Меня эти слова взорвали:

– Вы мне это говорите, вы, православный священник, законоучитель царских детей. Вы допускаете, чтобы невежественный глупый мужик говорил с ними о вере, допускаете, чтобы его вредный гипноз влиял на детские души? Вы видите роль и значение в семье этого невежественного сектанта, хлыста, и вы молчите. Это преступное попустительство, измена вашему сану и присяге. Вы все знаете и из угодливости молчите, когда бог вам дал власть, как служителю алтаря, открыто бороться за веру. Значит, вы сами сектант и участвуете в сатанинском замысле врагов царя и России – забросать грязью престол и церковь…

Несчастный священник был страшно поражен моими словами, бледнел и дрожащим голосом сказал:

– Никто никогда не говорил со мной так, как вы. Ваши слова открыли мне глаза. Скажите, что я должен делать?