Все сказки старого Вильнюса. Это будет длинный день

И смеется так заразительно, что Беата тоже не может удержаться от улыбки, чего доброго сейчас расхохочется, а это, будем честны, некстати. Рассмеяться – значит окончательно проснуться, в этом смысле, рассмеяться даже хуже, чем сосредоточиться, вот в чем штука.

Поэтому надо держать себя в руках.

* * *

– Тем не менее, это был очень хороший сон, – говорит Беата. – Не то чтобы там происходили какие-то особенные события. Они были вполне обычные, по крайней мере, казались таковыми, пока я спала. Но это совершенно точно был сон про счастье. Просто счастье, и все. Беспричинное. Нет, не так! Не беспричинное. Счастье как норма. Как некоторый обязательный общий фундамент, как способность ходить, или чувствовать ладонью цвет всякой поверхности, к которой прикоснешься, как, не знаю, наличие головы. Родился человеком, значит у тебя есть голова, и ты счастлив, поехали дальше.

– Я знаю такие сны, – кивает Вера. – Я тоже иногда… Ох! Потом так не хочется окончательно просыпаться. Как же я тебя понимаю.

У Веры ярко-рыжие волосы и такие же вены, не голубоватые, а оранжевые, как будто вместо крови по ним течет апельсиновый сок. Нет, не так. К черту «как будто». Будем честны, густой ароматный оранжевый сок действительно течет по Вериным жилам, и вот прямо сейчас сочится из правого виска, тонкий ручей впадает в апельсиновую реку, узкую, бурную и ароматную, на ее берегу так сладко дышится, так уютно сидится, так привольно бездельничается в час пополудни с чашкой лазурного кофе без молока в холодных от счастья руках.

– Вот-вот, – вздыхает Беата. – Но будем честны, это уже случилось. Я уже проснулась, такие дела… Кстати, ты тоже была в этом сне. Только тебя там как-то иначе звали. И, кажется, ты была мальчиком. Или нет? Ай, неважно. Главное, это была ты, я точно знаю.

– Мальчиком? – хмурится Вера. – Ну хоть красивым, надеюсь?

– Конечно, – улыбается Беата. – Очень. Не факт, что именно мальчиком, но самым красивым в мире, клянусь.

– Тогда ладно, на таких условиях я согласна тебе сниться, – смеется Вера, да так заразительно, что Беата тоже не может удержаться от улыбки.

Стоп. Это, кажется, уже было. Или будет когда- нибудь потом? Где, когда, при каких обстоятельствах?

Будем честны, Беата. Конечно, во сне.

* * *

– В самом первом сне было поле, – говорит Беата. – Радостное поле. То есть поле для радости. Люди приходят туда, чтобы радоваться вместе. Это такое особенное непростое занятие «радоваться вместе». Или даже искусство. Ну, как танцевать или петь, только без песен и танцев, ты понимаешь. То есть, там считается, что радоваться в одиночку любой дурак может, а радоваться вместе специально учатся с детства, у кого-то получается лучше, у кого-то хуже, в зависимости от способностей, как в любом деле, но в итоге все этому более-менее обучаются, просто кто-то знает несколько сотен партий, а кто-то две-три; впрочем, неважно. И все регулярно ходят на Радостное поле – чтобы поддерживать форму. Ну и удовольствие от процесса, конечно. Всем нравится радоваться вместе, то есть, это не повинность, а возможность, хотя в каком-то смысле все-таки обязанность… Ох. Я, наверное, совсем ерунду говорю, да?

– Нет, что ты. – для пущей убедительности Йош мотает головой. – Мне очень интересно. Рассказывай, пожалуйста.

У Йоша серые глаза, яркие как речные камни, только они неизменны на его лице, которое всегда течет как речная вода, постоянно меняется, так что и запоминать черты нет смысла.

– Так вот, мне снилось, что мы с тобой гуляем по этому Радостному полю. И не просто гуляем, это и есть наша персональная, годами занятий отработанная партия в общей радости – гулять, держась за руки, глазеть по сторонам. И мы отлично справлялись! Будем честны, ни с одним делом в жизни я не справлялась так хорошо, как с этой прогулкой.

– Еще бы, – смеется Йош. – В этом деле мы с тобой и наяву асы.

– Только в этом сне ты был сам на себя не похож, – говорит Беата. – Ты вообще был девчонкой, представляешь?

– Ну ничего себе, – Йош притворяется возмущенным. – Видит во сне что попало, а я потом расхлебывай. Девчонка-то хоть хорошенькая?

– Очень! Рыжая, золотоглазая, с тонкими цыганскими руками, на которых гремели и сверкали десятки дешевых разноцветных браслетов. Но учти, звон ее побрякушек совершенно не мешал мне знать, что ты – это ты. И любить тебя как саму жизнь. Впрочем, во сне так оно и было, эта девчонка была моей жизнью, а я – ее, уже поэтому нам следовало держаться вместе. И нам это чертовски нравилось.

– Все-таки имей в виду на будущее, в чужих снах я предпочитаю выглядеть как наяву, – ухмыляется Йош. – Если это слишком скучно, можно добавить пару-тройку ангельских крыльев. Или, скажем, сияющий меч в руки и корону на голову – для солидности. И больше никаких отклонений от канона, пожалуйста.

– Я постараюсь, – говорит Беата. – Но во сне, сам знаешь, трудно за всем уследить. Оно ускользает, разбегается и превращается. Черт знает во что оно превращается, дружище Йош. Вот и сейчас…

* * *

Беата просыпается, уткнувшись носом в окно, от прикосновения холодного стекла ко лбу.

Там, за окном, улица Русу, там идет дождь и, ловко лавируя между струй, плывут небольшие серебристо-зеленые рыбы. Беата смотрит на рыб. «Не проснулась, – думает она. – Так и знала, я просто еще не проснулась».

Беата моргает. Рыбы исчезают. Дождь остается.

Будем честны, – думает Беата. – Никакого Йоша нет. И никогда не было. И Веры нет, и Томы. Как бы тебя ни звали, тебя все равно нет, и это, конечно, совершенно непоправимо, потому что без тебя жизнь лишается доброй половины смысла. Нет, не так. Не половины. Без тебя жизнь лишается всего своего смысла сразу, будем честны. Я это, конечно, переживу, не вопрос. Вопрос совсем иной: зачем?

От таких мыслей впору расплакаться, но слезы, думает Беата, могут смыть воспоминания, которые еще не ушли, пока совсем рядом, где-то здесь, между лбом и холодным стеклом, поэтому лучше стоять спокойно, не шевелясь, ждать, пока память о сновидениях вернется, не может не вернуться…

И тут звонит телефон.

Беата берет трубку, слушает. Она все еще стоит, уткнувшись лбом в оконное стекло, поэтому ее улыбка достается серебристо-зеленым рыбам, ловко лавирующим между дождевых струй. Будем честны, это чертовски несправедливо, рыбы не интересуются выражениями человеческих лиц и совершенно в них не разбираются. А улыбка изумительно хороша.

– Представляешь, – говорит наконец Беата, – столько всего мне снилось сегодня, великолепной, неподражаемой божественной ерунды, столько разных вариантов тебя, столько твоих лиц, рук и имен, что проснулась и решила сдуру, что ты – это просто сон. Думала, наяву тебя нет. И не было никогда… Не то чтобы огорчилась. Просто перестала понимать, как и зачем дальше жить.

– Что? – переспрашивает Беата. – Да, – говорит она, – да! Теперь снова все более-менее ясно. По крайней мере, я совершенно точно знаю, с чего следует начать эту удивительную новую жизнь наяву. Мы встретимся в кафе на берегу апельсиновой реки, вытекающей из твоего правого виска, будем пить кофе и закусывать его свежайшими огурцами… Что? Конечно я шучу. Нет, не так. Будем честны, я серьезна как никогда. Просто немного запуталась.

* * *

Проснувшись, Беата смотрит в окно.

Улица Савичяус(Saviciaus g)

Хаос и Маргарита

Черный пудель возник перед Тари в ответ на ее молитву.

Молитв у Тари было две, на все случаи жизни.

Первую: «Господи, пусть все будет хорошо!» – она всегда бормотала перед сном и сразу после пробуждения. Переход из сна в бодрствование и обратно казался ей не то чтобы по-настоящему опасным, но все-таки непростым моментом. Никогда заранее не знаешь, куда тебя на этот раз забросит, и как там будут обстоять твои дела, поэтому помолиться не помешает. Решать же, что такое «хорошо», а что – нет, Господь должен был самостоятельно. Тари ему доверяла, хотя не очень-то в него верила. А может быть, не «хотя», а именно поэтому. Ясно же, что вымышленные существа гораздо умнее реальных. Иначе какой в них смысл.

Вторую молитву: «Господи, скажи, что мне делать?» – Тари старалась использовать только когда окончательно заходила в тупик, то есть, далеко не каждый день. Думала: глупо получится, если в самом конце выяснится, что Бог все-таки есть, и при этом видеть меня уже не может, так я Его, бедного, заколебала.

Трудно быть рассудительным агностиком с буйным воображением. Но себя не выбирают.

Так вот, черный пудель появился сразу после молитвы номер два, насчет которой у Тари существовала твердая договоренность с собственным скептическим умом: то, что привлечет внимание сразу после ее вознесения, и следует считать правильным ответом. Фраза, сказанная кем-нибудь вслух, песенка из окна проезжающего мимо автомобиля, раскат далекого грома, граффити на стене, вывернувший из-за угла свадебный кортеж, аромат котлет из кухни соседнего ресторана, детский плач, упавшая с полки книга, перебежавший дорогу кот, телефонный звонок, попавшая в глаз соринка, обрывок старого плаката на рекламной тумбе – словом, все что угодно.

В обмен на согласие считать такого рода информацию ответом на вопрос ум получил право интерпретировать ее целиком на свое усмотрение. Как ни удивительно, эта договоренность обычно давала неплохие результаты. Найти мало-мальски вразумительный ответ удавалось далеко не всегда, зато развлечение было гарантировано. Уже хлеб.

Вот и сейчас, еще не дошептав про себя слово «делать», Тари почувствовала деликатное прикосновение к колену, опустила глаза, увидела большую черную кудлатую собаку, опознала в ней нестриженного королевского пуделя – не то чтобы она разбиралась в породах, просто у соседки по коммунальной квартире когда-то был точно такой же пес – и рассмеялась.

– Господи, – сказала она вслух, благо город был совершенно пуст по случаю холодного ноябрьского понедельника, – неужели Ты хочешь сказать, что я должна выгодно продать свою бессмертную душу?

Впрочем, вскоре Тари стало не до смеха. Потому что пудель явно не собирался превращаться в элегантного антропоморфного беса. Что, в общем, еще полбеды. Гораздо хуже, что его гипотетические владельцы так и не объявились, хотя времени догнать и призвать к порядку собаку у них было предостаточно.

При этом пес вел себя так, словно встретил наконец хозяйку своей мечты и теперь твердо намеревался грызть ее домашние шлепанцы долго и счастливо, пока к ним не придет Разрушительница наслаждений и Разлучительница собраний. И не унесет, рыдая от жалости, то немногое, что останется от многострадальной обуви.

Приглядевшись, Тари увидела, что ошейник у пуделя имеется, хороший, добротный, из толстой кожи.

А вот поводка к нему не прилагалось. Не то оборвал, не то просто отстегнули. В самом центре города, где полно автомобилей и бесчисленных соблазнительных подворотен, куда так просто забежать, если хочешь потеряться, отличная идея, хозяева – молодцы.